Златая нить Златы
Злата Коцич – поэт, переводчик, литературовед. Родилась в восточной Сербии. Окончила филологический факультет Белградского университета. В качестве филолога совершенствовалась в Москве и Ростове Великом. Член Союза писателей Сербии, Союза переводчиков Сербии, Сербского литературного общества. Лауреат многих литературных премий. Участница международных поэтических фестивалей. Автор книг стихов и переводов, а также исследований по истории литературы.
Злата Коцич – то нечастое явление, когда глубокое содержание соответствует удивительной форме. Насколько неоднозначна она сама, настолько непросты ее слова, насколько притягательна ее поэзия, настолько чудесна и Злата.
Удельный вес книг Златы очень высок. Они непременно требуют серьезного отклика и будят в читателе все потенции – интеллектуальные и эмоциональные. Злата бесстрашный писатель, она может затрагивать самые болезненные темы. Но на дне самой большой, испитой до конца чаши страдания она всегда умудряется обнаружить каплю надежды. Поэтому так хочется читать и слушать ее стихи. А еще – просто беседовать, как у нас счастливо и получилось на V Международном русско-грузинском поэтическом фестивале.
– Свое выступление на фестивальном вечере вы предварили словами, что прочтете свои стихи, написанные по-русски, но не знаете, стихи ли это или просто зарисовки…
– Видите ли, я всю жизнь перевожу на сербский русских поэтов – Пушкина, Тютчева, Пастернака, Ахматову, современных поэтов – Елену Шварц, Ольгу Седокову. Я много переводила и на русский язык – циклы из древней и новейшей сербской литературы. Себя я не пыталась переводить никогда. Даже не делала подстрочников. Но к участию в этом фестивале я хотела подготовиться, сделала и переводы, и подстрочники, но была ими не совсем довольна. Вообще трудно говорить о своих стихах. Легче сказать, что о них говорят другие. Обычно отмечают сложность, насыщенность, густую ткань моих стихов…
– Смысловую, образную насыщенность или сложное звучание?
– И то, и другое. Слово – основное средство поэзии. Для меня естественно то, как я пишу. Мне непонятно, почему считают, что мой поэтический язык – какой-то специальный… У каждого поэта – своя поэтическая рукопись. Если уж человек родился поэтом, то он рождается со своим особым языком, звуком, ритмом. В каждой новой книге у меня меняется ритм, и стихи звучат по-другому. Но все говорят, что мои стихи всегда можно узнать, их не спутаешь с другими… В целом я стараюсь сочетать традиции сербской поэзии с авангардом.
– Ваши стихи, которые вы прочли на фестивале, написаны специально для него?
– Да.
– И в них появился образ мальчика с дудочкой…
– Стихи были написаны до моего приезда сюда, и когда я услышала от экскурсовода, что сегодня фигурка мальчика на батумском бульваре становится символом города, то была потрясена. Ведь я ничего не знала об этом. Значит, это витало где-то в воздухе… Когда я получила приглашение на фестиваль, мне показалось, что я не гожусь для него, ведь я не русскоязычный поэт. Я обожаю русскую поэзию, занимаюсь ею всю жизнь и воспитана на русских поэтах. Но я сербский поэт, который пишет на сербском и переводит русскую поэзию. Я написала в «Русский клуб», что не подхожу для вашего фестиваля, и в ответ получила очень милое письмо – обязательно приезжайте, мы вас ждем… А потом сложились эти стихи. Я даже хотела написать статью о том, как их написала. А было это так. Я смотрела на улицу и увидела, что внизу расцвела акация. Удивилась – как я не заметила, что она расцвела сразу, вдруг? Я живу на девятом этаже, и в тот момент в квартире окна были закрыты – это точно. Но я почувствовала аромат акации. И тут вспомнилось – акация, детство, бузина, стихотворение Марины Цветаевой, которое я переводила «Бузина зелена, зелена»… Что же произошло? Почему я написала во славу бузины, а не акации, которую увидела с девятого этажа? Наверное, потому, что я вспомнила, как в детстве мы срезали ветки бузины, и буквально почувствовала боль этого дерева… С акацией ничего подобного не происходило, но просто я как поэт очень часто обращаю внимание на точку перехода боли в песню. Это была боль бузины, которая превратилась в свирель, стала звуком и простила… Самое глубокое чувство – это боль. И если мы успеваем пройти через узкую дверь переживания, вынести из него стихи и сделать так, чтобы это была песня, то это и есть суть того внутреннего процесса, над которым мы не властны, не можем его осознать… Это и есть творчество. Только слова должны быть истинно нашими, чтобы стихи сложились.
– Даже если слова идут свыше?
– Ну конечно, ведь они проходят через нас. У меня даже есть стихотворение об этом, которое, кстати, русские неправильно перевели. Я пишу о том, что ангельский хор разматывает золотой клубок, бросает нить нам, и мы должны поймать ее и продолжить чем-то новым. И только, когда из нас исходит исповедь, цепь замыкается и процесс свершается.
– Как я понимаю, все вокруг вас складывалось так, чтобы вы все-таки написали стихи на русском. Это случайность или случайностей не бывает?
– Я думаю, что не только в творчестве, но и в жизни случайности вряд ли бывают. В творчестве – особенно, потому что там есть свои внутренние законы, касающиеся прежде всего языка. Мы иногда даже не осознаем, насколько важен язык, как он силен. Язык – вообще чудо, одно из самых больших чудес в мире.
– Вы говорите как профессиональный филолог, и я сразу вспоминаю, что слово «филология» означает «любовь к слову».
– Да, это так. Действительно, когда человек глубоко вникает в смысл разных слов и словосочетаний, он может узнать такие невероятные вещи…
– О народе, о человеке?
– О сотворении мира, например. Язык – это шифр. Это живое знание. Тут заложено очень многое. Человек бьется над вопросом, как вообще рождается язык, как возможно, что на земном шаре так много совпадений в разных языках? Почему совпадают основные слова – мама, папа? Поэтому мне так близок Хлебников, которого я переводила. Я училась у него. Его языковые поиски мне очень близки. Вот, например, в деревнях еще сохранились народные обряды, в которых используются слова, нам уже совсем незнакомые. То есть смысл этих слов живой, но для нас он утрачен. Наверное, я из последнего поколения, которое видело все обряды. Мой брат моложе меня на восемь лет, и он уже их не застал. А я имела это счастье.
– Не могли бы вы рассказать о каком-нибудь старинном сербском обряде?
– Охотно. Их очень много, а я расскажу об обряде, на основе которого я написала книгу, и многие считают, что это мое лучшее произведение. Кстати, после этого мне стало труднее писать, потому что мне говорят, что это книга жизни, и такие вещи не пишутся два раза. Это поэма не поэма… У нас есть такой жанр – спев.
– По-русски, наверное, сказ.
– Да, пожалуй. Обряд связан с воскрешением Лазаря. В этом обычае сохранилась вера в бессмертие, в чудо воскрешения. Собираются молодые девушки от 10 до 16 лет – это лазарки. Они наряжаются, причем старшая из них одевает мужской костюм – она изображает Лазаря. Девушки вереницей обходят все дома в деревне, поют обрядовые песни с пожеланиями доброго здоровья и хорошего урожая. В ответ хозяева благодарят лазарок и дарят им яйца и деньги… Когда вникаешь в смысл песен, которые поют лазарки, понимаешь, что главное в этом обряде то, что очень часто звучит обращение к Лазарю и слово «будить». Я задумалась над тем, что значит слово «лазарь»? Оказывается – «Божья помощь». Вы знаете, что у нас до сих пор в ходу старинное сербское ежедневное приветствие – «Бог в помощь!» И на него следует такой же ответ. То есть, понимаете, когда мы встречаемся, то говорим – «Лазарь!» И слышим в ответ – «Лазарь!» В обряде девушка играет роль Лазаря. Почему? Я поняла, это означает, что каждый из нас, несмотря на пол, – Лазарь. Господь обратился к нему со словами: «Лазарь встань и выйди!» Значит, каждый из нас должен всегда помнить о чуде воскрешения и готовиться к тому, чтобы быть призванным. Я много думала над этим вопросом, и вышла книжка. Мне кажется, главное то, что Лазарь должен услышать призыв. А чтобы суметь услышать, он должен быть чистым человеком, нравственно чистым, быть внутренне готовым услышать. Это и стало основой для книги. Образ девушки-лазарки из обряда помог мне создать образ Марфы-Марии – Марфы, которая заботится о земном, и Марии, обращенной к вечному. Я их соединила в один образ.
– Как вы назвали книгу?
– «Лазарева лествица». Этот образ, конечно, из Библии – там лествица Иакова (эпизод из Бытия 28:12-16 – лестница, соединяющая небо и землю, которую увидел во сне Иаков. – Н.З.), а у меня – Лазаря. Книгу я писала пять лет, и это была действительно благодать. Все, что происходило со мной и вокруг меня, как будто было помощью, и все выливалось в стихи. Как же после такого я могу сказать, что есть что-то случайное?
– Ваше пребывание в Москве тоже не было случайностью?
– Все началось в Белграде. Могу сказать с гордостью, что у меня был русский учитель – преподаватель Московского университета Владимир Николаевич Турбин. Потом оказалось, что он не только прекрасный педагог, но и потрясающий писатель – он написал роман «Exegi monumentum», который был напечатан в сокращенном виде в журнале «Знамя», к сожалению, уже после его смерти. А в Сербии мы перевели и напечатали роман полностью, и я написала послесловие. В Белградском университете Турбин читал замечательные лекции о Чехове, Достоевском. Почему-то он обратил на меня внимание, даже не знаю, почему… Как-то я прочитала какие-то свои маленькие стишки, а он перебил меня и сказал: «Это гениально!» При всех… И после он говорил своим коллегам, нашим белградским профессорам: «У вас растет гениальный поэт». Я была очень смущена и очень рада. Вообще-то, я все про себя знала с детства, но серьезное, ответственное отношение к творчеству у меня появилось именно благодаря Турбину. Воспитанная на русской поэзии, я себя чувствовала маленькой птичкой, которая старается петь. И Владимир Николаевич очень помог мне. Он был учеником Михаила Бахтина, а меня называл своей дочкой и внучкой Бахтина. Вообще, Турбин любил пошутить, но его шутки были пророческими и потом осуществились.
– Дошутился, значит…
– Напророчил. После я неоднократно была в Москве – в Пушкинском институте. В Ростове Великом слушала курс лекций. Мне всегда очень хотелось хотя бы год прожить в русской среде. Но не сложилось. Каждый раз я приезжала от силы на два месяца.
– Если я вас спрошу – кто вы, какую иерархию вы выстроите?
– Поэт. Переводчик. Я пишу много текстов о русской литературе, которые издаются вместе с переводами – в виде предисловий. И без ложной скромности скажу, что это серьезные труды. Надо бы собрать все эти тексты в одну книгу – о Булгакове, Бродском, Бунине…
– В Грузии вы впервые. Но, как вы сказали, вы выросли на русской поэзии и знаете, как много и с какой любовью русские поэты писали о Грузии. Какое у вас было книжное впечатление о Грузии и что вы увидели воочию?
– Если не считать море, которое ни с чем вообще несравнимо…
– Ну, море оно везде море.
– Что делает страну? Не только природа, конечно, а люди. Такое гостеприимство, такое сердечное отношение к гостям, как в Грузии, – большая редкость. Я заметила это даже из Белграда – по письмам, которые получала из «Русского клуба». Я вспомнила сегодня Булата Окуджаву: «Собирайтесь-ка, гости мои, на мое угощенье…» Это, видимо, действительно черта, характерная для грузинского народа. Хотя это есть и у русских, и у сербов – не вопрос. Но в Грузии происходит что-то особенное. Может быть, так влияет сочетание моря и гор? Мне кажется, что характер народа находится в согласии с природой. Вот, например, в Герцеговине – горы, скалы, камни. У них и характер такой. А в Сербии – природа мягкая, нежная…
– Вы хотите сказать, что сербы – мягкие и нежные?
– На моей родине характер у людей, конечно, вспыльчивый, но у них есть врожденный такт. А в Герцеговине – сплошная вспыльчивость. Характер, как резкая перемена погоды – только что гремел гром, сверкали молнии, а через две минуты – солнце. А в Грузии… Вы знаете, когда я слушала народную музыку, под которую танцевал детский ансамбль, я понимала, что могу на эту мелодию спеть некоторые фразы из сербской песни. Это была настоящая встреча с народом, тем более, что это были дети, которые несут традиции. А это для меня всегда священно. И просто невероятно, какое между нами сходство… Вы смотрели Евровидение? Там все отвратительно одинаковые. А тут – одинаковость внутренняя при всех различиях. Это и есть тонкость искусства. Потрясающе. До слез…
– Наверное, эти дети – тоже лазарки. Может быть, они нас будят для чего-то?
– Ну да! Именно! Вот мы говорили о языке – язык делает то же самое. И поэзия. А она – праздник, и она должна беречь праздничное. Вы знаете, я много переводила русскую классическую поэзию, и все время имела перед глазами образец, уровень, ниже которого опускаться нельзя. Я заметила, что многие современные модные течения, направления, подражания, которые относились к классике, как к чему-то необязательному, в результате куда-то уносило волной… Поэзия – как ткань. Выдернешь нитки, и ткань разойдется. Стихотворение должно держаться на внутренних связях, которые скрепляют слова. Современные течения теряют эти нити. Русская поэзия научила меня этому.
– Я благодарю вас за разговор и говорю вам – Лазарь! Бог в помощь!
– Бог в помощь!
Нина ЗАРДАЛИШВИЛИ
