www.vekperevoda.com/1887/onosh.htm
Ученица Гумилёва и Лозинского (еще по “Студии”), вошла в историю и литературу почти исключительно как автор первой русской книги переводов из Киплинга (1922), о которой “Литературная энциклопедия” в 1931 году очень в духе времени отозвалась: “Случайный подбор плохих переводов”. В издании 1936 года почти все переводы Оношкович-Яцына были переизданы, но часто как переводы “А. Оношкович-Яцына и Г. Фиша”; пользуясь тем, что переводчица умерла годом раньше, Г. Фиш перелицевал ее работу на свой лад; под переводом знаменитой “Пыли” он своей фамилии не проставил, но, истолковав слово discharge как “отпуск”, он внес “поправку” – в результате появилось привычное читателям “отпуска нет на войне…” – полностью искажающее смысл оригинала. В оригинале речь идет о том, что на войне – на Англо-бурской войне 1900-1902 годов – нет выстрелов, тем более – сражений. Так изуродованная “Пыль” и кочевала из издания в издание – кажется, лишь в издании 1998 года (РИПОЛ-классик) она печатается по тексту 1922 года. Оношкович-Яцына переводила также Кольриджа, Байрона, Мольера, Гюго, Гейне, – лишь переводы из последнего увидели свет, почти все прочее завалялось по издательствам и в значительной мере утрачено.
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ (1865-1936)
ПЫЛЬ
День – ночь – день – ночь – мы идем по Африке,
День – ночь – день – ночь – всё по той же Африке.
(Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог.)
Нет сражений на войне.
Восемь – шесть – двенадцать – пять – двадцать миль на этот раз,
Три – двенадцать – двадцать две – восемьдесят миль вчера.
(Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог.)
Нет сражений на войне.
Брось – брось – брось – брось – видеть то, что впереди.
Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог.
Все – все – все – все – от нее сойдут с ума.
И нет сражений на войне.
Ты – ты – ты – ты – пробуй думать о другом,
Бог – мой – дай сил – обезуметь не совсем.
(Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог.)
Нет сражений на войне.
Счет – счет – счет – счет – пулям в кушаке веди.
Чуть – сон – взял – верх – задние тебя сомнут.
(Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог.)
Нет сражений на войне.
Для – нас – всё – вздор – голод, жажда, длинный путь,
Но – нет – нет – нет – хуже, чем всегда одно –
Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог.
И нет сражений на войне.
Днем – все – мы – тут – и не так уж тяжело,
Но – чуть – лег – мрак – снова только каблуки.
(Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог.)
Нет сражений на войне.
Я – шел – сквозь – Ад – шесть недель, и я клянусь,
Там – нет – ни – тьмы – ни жаровен, ни чертей,
Но – пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог,
И нет сражений на войне.
ДВОРЕЦ
Каменщик был и Король я – и, знанье свое ценя,
Как Мастер, решил построить Дворец, достойный меня.
Когда разрыли поверхность, то под землей нашли
Дворец, как умеют строить только одни Короли.
Он был безобразно сделан, не стоил план ничего,
Туда и сюда бесцельно разбегался фундамент его.
Кладка была неумелой, но на каждом я камне читал:
“Вслед за мною идет Строитель. Скажите ему – я знал”.
Ловкий в моих проходах, в подземных траншеях моих,
Я валил косяки и камни и заново ставил их.
Известь гасил и жег я, ей покрывал Дворец,
Принимая и отвергая то, что оставил мертвец.
Не презирал я, не славил; но, разобрав до конца,
Прочел в низвергнутом зданьи сердце его творца.
Словно он сам рассказал мне, стал мне понятным таким
Облик его сновиденья в плане, задуманном им.
Каменщик был и Король я, в полдень гордыни моей
Они принесли мне Слово, слово из Мира Теней,
Шепнули: “Кончать не дoлжно. Ты выполнил меру работ,
Как и тот, твой дворец – добыча того, кто потом придет”.
Я отозвал рабочих от кранов, от верфей, из ям,
И всё, что я сделал, бросил на веру неверным годам.
Но надпись носили камни, и дерево, и металл:
“Вслед за мной идет Строитель. Скажите ему – я знал”.
ТОМЛИНСОН
На Берклей-Сквере Томлинсон скончался в два часа.
Явился Призрак и схватил его за волоса.
Схватил его за волоса, чтоб далеко нести,
И он услышал шум воды, шум Млечного Пути,
Шум Млечного Пути затих, рассеялся в ночи,
Они стояли у Ворот, где Петр хранит ключи.
“Восстань, восстань же, Томлинсон, и говори скорей,
Какие добрые дела ты сделал для людей.
Творил ли добрые дела для ближних ты иль нет?”
И стала голая душа белее, чем скелет.
“О, – так сказал он, – у меня был друг любимый там,
И если б был он здесь сейчас, он отвечал бы вам”.
“Что ты любил своих друзей – прекрасная черта,
Но только здесь не Берклей-Сквер, а Райские Врата.
Хоть с ложа вызван твой друг сюда – не скажет он ничего,
Ведь каждый на скачках бежит за себя, а не двое за одного”.
И Томлинсон взглянул вокруг, но выигрыш был небольшой,
Смеялись звезды в высоте над голой его душой.
А буря мировых пространств его бичами жгла,
И начал Томлинсон рассказ про добрые дела.
“О, это читал я, – он сказал, – а это был голос молвы,
А это я думал, что думал другой про князя из Москвы”.
Столпились стаи добрых душ, как будто голубки,
И загремел ключами Петр от гнева и тоски.
“Ты читал, ты слыхал, ты думал, – он рек, – но такой рассказ мне не мил.
Во имя плоти, что ты имел, отвечай мне, что совершил!”
И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад,
Был за его плечами мрак, и он стоял у Врат.
“Я так ощущал, я так заключил, а так говорили мне,
А так писали, что кто-то писал про кого-то в чужой стране”. –
“Ты читал, заключал, ощущал – добро! Но в райской тишине,
Среди высоких, ясных звезд, не место болтовне.
О, не тому, кто у друзей взял речи напрокат
И в долг у ближних все дела, от Бога ждать наград.
Ступай, ступай к Владыке Зла, ты мраку обречен,
Да будет вера в Берклей-Сквер с тобою, Томлинсон!”
…………………………………………………………………………..
Его от солнца к солнцу вниз та же рука несла
До пояса Печальных Звезд, близ Адского жерла.
Одни, как молоко, белы, одни красны, как кровь,
Иным от черного греха не загореться вновь.
Держат ли путь, изменяют ли путь, никто не отметит никак
Горящих во тьме и замерзших давно, поглотил их Великий Мрак.
А буря мировых пространств язвила его, как врага,
И он стремился на Адский огонь, как на свет своего очага.
Черт восседал среди толпы погибших темных сил,
И Томлинсона он поймал и дальше не пустил.
“Не знаешь, видно, ты, – он рек, – цены на уголь, брат,
Что, пропуск у меня не взяв, ты лезешь прямо в Ад.
Внуков Адама я – лучший друг, не презирай меня,
Я дрался с Богом из-за него с первого же дня.
Садись, садись сюда на шлак и расскажи скорей
Всё злое, что за много лет ты сделал для людей”.
И Томлинсон взглянул наверх и увидал в ночи
Замученной в Аду звезды кровавые лучи.
И Томлинсон взглянул к ногам, и там, как страшный бред,
Горел замученной звезды молочно-белый свет.
“Я любил одну женщину, – он сказал, – от нее пошла вся беда.
Она бы вам рассказала всё, если вызвать ее сюда”. –
“Что ты вкушал запретный плод – прекрасная черта,
Но только здесь не Берклей-Сквер, но Адские Врата.
Хоть мы и свистнули ее, и она пришла, любя,
Но каждый за грех, совершенный вдвоем, отвечает сам за себя”.
А буря мировых пространств его бичами жгла,
И начал Томлинсон рассказ про скверные дела:
“Раз я смеялся над силой любви, дважды над страшным концом,
Трижды давал я Богу пинков, чтобы прослыть храбрецом”.
На кипящую душу Черт подул и поставил остыть слегка:
“Неужели свой уголь потрачу я на этого дурака?
Гроша не стоит шутка твоя, и нелепы твои дела!
Я не стану своих джентльменов будить, охраняющих вертела”.
И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад,
Легион бездомных душ в тоске толпился близ Адских Врат.
“Это я слышал, – сказал Томлинсон, – за границею прошлый год,
А это в бельгийской книге прочел, что мне дал французский лорд”. –
“Ты читал, ты слышал, ты знал – добро! Но не кончен еще рассказ,
Из гордыни очей, из желаний плотских согрешил ли ты хоть раз?”
За решетку схватился Томлинсон и завопил: “Пусти!
Мне кажется, я чужую жену сбил с праведного пути!”
Черт за решеткой захохотал, и огонь раздулся тогда:
“Ты в книге прочел этот грех?” – он спросил, и Томлинсон вскрикнул: “Да!”
А Черт на ногти себе подул, и явился взвод чертенят:
“Пускай замолчит этот ноющий вор, что украл человечий наряд.
Просейте его между звезд, чтоб узнать, что стоит этот урод,
Если он вправду отродье земли – то в упадке Адамов род”.
И шайка тех, кого их грех не допускал к огню,
Подняла там и шум, и гам, и дикую возню,
По угольям гнали Душу они и рылись в ней без конца,
Так дети шарят в вороньем гнезде или в шкатулке отца.
В лохмотьях привели его, как после игр и драк,
Крича: “Он душу потерял, не знаем где и как!
Мы просеяли много шрифтов, и книг, и ураган речей,
В нем много краденных им душ, но нет души своей.
Мы качали его, мы терзали его, мы прожгли его насквозь,
И, если зубы и ногти не врут, души у него не нашлось”.
Черт голову склонил на грудь и начал воркотню:
“Внуков Адама я – лучший друг, я ли его прогоню?
Мы лежим глубоко, мы лежим далеко, но когда он останется тут,
Мои джентльмены, что так горды, совсем меня засмеют.
Скажут, что я – хозяин плохой, что мой дом – общежитье старух.
И, уж конечно, не стоит того какой-то никчемный дух”.
И Черт глядел, как отрепья души пытались в огонь пролезть:
О милосердьи думал он, но берег свое имя и честь.
“Я, пожалуй, могу не жалеть углей и жарить тебя всегда,
Если сам до кражи додумался ты”. И Томлинсон вскрикнул: “Да!”
И Черт тогда облегченно вздохнул, и мысль его стала светла:
“У него душа блохи, – он сказал, – но я вижу в ней корни зла.
Будь я один здесь властелин, я бы впустил его,
Но у Гордыни свой закон – и он сильней моего.
Где сидят проклятые Разум и Честь – при каждом Блудница и Жрец.
Туда я сам не смею входить, тебе же там – конец.
Ты не дух, – он сказал, – и ты не гном, ты не книга и ты не зверь,
Не позорь же доброй славы людей, воплотись еще раз теперь.
Внуков Адама я – лучший друг, не стал бы тебя я гнать,
Но припаси получше грехов, когда придешь опять.
Ступай отсюда! Черный конь заждался твоей души.
Сегодня они закопают твой гроб. Не опоздай! Спеши!
Живи на земле и уст не смыкай, не закрывай очей
И отнеси Сынам Земли мудрость моих речей:
Что каждый грех, совершенный двумя, и тому и другому вменен.
И… Бог, что ты вычитал из книг, да будет с тобой, Томлинсон!”
“МЭРИ ГЛОСТЕР”
Я платил за твои причуды, не запрещал ничего.
Дик! твой отец умирает; ты выслушать должен его.
Доктора говорят – две недели? Лгут твои доктора!
Завтра утром меня не будет… и… скажи, чтоб ушла сестра.
Не видывал смерти, Дикки? Учись, как кончаем мы!
И ты в свою очередь встанешь на пороге смертельной тьмы.
Кроме судов, и завода, и зданий, и десятин,
Я создал себя и мильоны, но проклят, раз ты мой сын!
Хозяин в двадцать два года, женатый в двадцать шесть, –
Десять тысяч людей к услугам, а судов на морях не счесть.
Пять десятков средь них я прожил и сражался немало лет,
И вот я, сэр Антони Глостер, умираю – баронет.
Я бывал у их Высочеств, – помнишь газетный столбец?
“Один из властителей рынка”. Дик, это – я, твой отец!
Я начал не с просьб и жалоб. Я смело взялся за труд;
Я шел напролом, и это – удачей теперь зовут.
Что за судами я правил! Гниль и на щели щель, –
Как было приказано, точно, я топил и сажал их на мель!
Еда, от которой шалеют! Команда – Бог им прости!
И жирный куш страховки, чтоб покрыть опасность пути.
Другие – те не смели, боялись пойти ко дну
(Они у меня шкиперами). Я шел и я брал жену.
Я путь держал вокруг света, женатый в двадцать шесть,
Твоя мать копила деньги и берегла нашу честь.
Я был счастлив, что я – хозяин, но ей было дело видней,
Она выбирала дорогу, и я слепо шел за ней.
Она подстрекнула взять денег, нашла расплатиться как,
И мы накупили акций и подняли собственный флаг.
В долг забирая уголь, питаясь Бог знает чем,
Мы с нею суда фрахтовали – теперь их уже тридцать семь.
За клипером клипер грузился, блестяще шли дела,
Когда в Макассарском Проливе внезапно она умерла.
Около Патерностер, в тихой синей воде
Ее опустили мы в вечность. Я отметил на карте, где.
Было нашим собственным судно, на котором скончалась она,
И звалось в честь ее “Мэри Глостер”. Давнишние то времена.
Я плыл на попойку вдоль Явы и чуть не сел на мель,
Когда твоя мать мне явилась, – и с тех пор мне противен хмель.
Я цепко держался за дело, не покладая рук,
Копил (так она велела), а пили другие вокруг.
Я в Лондоне встретил Мак-Куло (не бывало знакомства нужней),
Мы вместе начали дело – три кузницы, двадцать людей.
Дешевый ремонт дешевки. Я платил, и дело росло,
Патент на станок приобрел я, и здесь опять повезло.
Я сказал: “Нам выйдет дешевле, если сделает их наш завод”,
Но Мак-Куло на разговоры потратил почти что год.
А тут началось движенье – работа пошла сама:
Машины, котлы и трубы, огромные, как дома.
Мак-Куло хотел, чтоб в каютах были и мрамор, и клен,
Брюссельский и утрехтский бархат, ванны и общий салон,
Водопроводы повсюду, с резьбою каждая дверь…
Но он умер в шестидесятых, и – я умираю теперь…
Я знал – когда строился “Бай флит”, – я знал уже в те времена
(Они возились с железом!), я знал – только сталь годна.
Первое растяженье! И стоило это труда,
Когда появились наши девятиузловые суда!
Они задавали вопросы, я текст им привел в ответ:
“Тако да воссияет перед людьми ваш свет”.
Они пересняли что можно, но я был мозгами богат,
В поту и тяжелых сомненьях я бросил их год назад.
Пошли контракты на броню, здесь был Мак-Куло силен,
Он был мастер в литейном деле, – и лучше, что умер он.
Я прочел все его заметки; их понял бы новичок,
И я не дурак, чтоб не кончить там, где мне дан толчок.
(Его вдова сердилась.) А я чертежи разобрал.
Шестьдесят процентов, не меньше, приносил мне прокатный вал.
Шестьдесят процентов с браковкой, мы могли их делать вдвойне.
И четверть мильона кредита – скажи спасибо мне!
Мне казалось – но это неважно, – что ты обожаешь мать.
Тебе уже скоро сорок, и тебя я успел узнать.
Гаррер и Тринити Колледж! А надо бы в Океан!
Я хотел тебе дать воспитанье, но горек был мой обман.
Тому, что казалось мне нужным, ты вовсе не был рад,
И то, что зовешь ты жизнью, я называю – разврат.
Гравюры, фарфор и книги тебя занимали зря,
Квартирой модной кокотки была квартира твоя.
Ты женился на этой костлявой, длинной, как карандаш.
От нее ты набрался спеси; но где же ребенок ваш?
Запрудила пол-Кромвель-рода вереница ваших карет,
Но докторский кэб не виден, и наследника нет и нет.
(Итак, ты мне не дал внука, тобою кончен наш род.)
А мать твоя в каждой поездке под сердцем носила плод.
Их убивал, малюток, широкий водный простор,
Только ты, ты один это вынес! Хоть мало что вынес с тех пор…
Лгун, и лентяй, и хилый: как будто себе на обед
Собирал ты корки хлеба. Мой сын не помощник мне, нет!
Для него есть триста тысяч и проценты с них каждый год,
Всё это, видишь ли, Дикки, пущено мной в оборот.
Ты можешь не пачкать пальцев, а не будет у вас детей,
Всё вернется обратно в дело. Но что там с женой твоей?
Она стонет, кусая платочек, в экипаже своем внизу:
“Милый папочка! он умирает!”- и старается выжать слезу.
Благодарен? О да, благодарен, но нельзя ли подальше ее?
Твоя мать ее не любила, а у женщин бывает чутье.
Ты услышишь, что я женился второй раз! Нет! Не совсем.
Но дай бедной Эджи сотню, не всё ли равно, зачем.
Она была самой славной – ты скоро встретишься с ней.
Я с матерью уплываю, а тебе поручаю друзей.
Мужчине нужна подруга; женщины скажут – пустяк;
Конечно, есть и такие, которым не нужен очаг.
О той хочу говорить я, кто леди Глостер еще,
Я нынче в путь отправляюсь, чтоб повидать ее.
Стой! и звонка не трогай! Пять тысяч тебе заплачу,
Если будешь слушать спокойно и сделаешь то, что хочу.
Скажут люди, что я безумец, ты же будешь настойчив и тверд.
Кому ж я еще доверюсь? (Отчего не мужчина он, черт!)
Мы затратили деньги на мрамор еще при Мак-Куло, давно,
Мрамор и мавзолеи – так возноситься грешно.
Для похорон мы имеем остовы бригов и шхун,
Не один так писал в завещаньи и не был ни шут, ни хвастун.
У меня слишком много денег, я думал… но я был слеп,
В надежде на будущих внуков я купил этот Вокингский склеп.
Откуда пришел я, туда же я возвращаюсь вновь.
Ты возьмешься за это дело, Дик, мой сын, моя плоть и кровь!
Десять тысяч миль отсюда, с твоей матерью лечь я хочу,
Чтоб меня не послали в Вокинг, вот за что я тебе плачу.
Как это надо сделать, я давно уж обдумал один –
Спокойно, прилично и скромно, – слушай меня, мой сын.
Знаешь наш рейс ты? Не знаешь. Так в контору письмо пошли,
Что, смертью моей угнетенный, ты хочешь поплавать вдали.
Ты выберешь “Мэри Глостер” – мною приказ уже дан, –
Ее приведут в порядок, и ты выйдешь с ней в океан.
Стоило много денег ее без дела держать.
Я могу платить за причуды, на ней умерла твоя мать.
Около Патерностер, в тихой синей воде, –
Я, кажется, говорил уж, что отметил на карте, где.
(Она промелькнула в люке – коварное море вокруг!)
Сто восемнадцать на запад и ровно три на юг.
Направленье совсем простое – три на юг, как я уж сказал.
На случай смерти и жизни Мак-Эндрю я копии дал.
Он у Мaори нынче начальник, и отпуск ему дадут,
Когда ты ему напишешь, что он мне нужен тут.
Три брига для них я построил – и удачно исполнил заказ,
А Мака я знаю давненько, а Мак знал обоих нас.
Ему я передал деньги, лишь стало плохо мне.
Ты к нему придешь за ними, предав отца глубине.
Недаром ты плоть от плоти, а Мак – мой старейший друг!
Его я не звал на обеды, ему не до этих штук.
Он за меня молился, этот морской шакал,
Но он не солгал бы за деньги и умер бы, но не украл.
Ему придется “Мэри” как груз с собою взять!
Свадебный тур совершает сэр Антони Глостер опять
В старой своей каюте, хозяин и капитан,
Под ним винтовая лопасть, вокруг голубой океан.
Плывет сэр Антони Глостер – веет флаг, наша гордость и честь, –
Десять тысяч людей к услугам, а судов на морях и не счесть.
Он создал себя и мильоны, но это всё суета,
И вот он идет к любимой, и совесть его чиста.
У подножья Патерностер – ошибиться нельзя никак –
И последний пузырь не лопнет, как тебе заплатит Мак.
За шесть недель – пять тысяч, как лучший фрахтовщик судов,
И Мак передаст тебе чеки, как только я буду готов.
Потом вокруг Макассара ты возвратишься один.
Мак знает, чего хочу я… И над “Мэри” я – господин.
Твоя мать назвала б меня мотом – есть еще тридцать шесть кораблей,
Я приеду в своей карете – пусть меня ждет у дверей.
Всю жизнь я не верил сыну; он искусство и книги любил,
И он жил на отцовские деньги, и отцовское сердце разбил.
Итак, ты мне не дал внука, тобою кончен наш род!..
Единственный наш, о матерь, единственный сын наш – вот!
Гаррер и Тринити Колледж, а я день и ночь в трудах.
Он думает – я сумасшедший, а ты – в Макассарских водах.
Плоть моей плоти, родная, во веки веков – аминь.
Первый удар был предвестник – призыв морских пустынь.
Но – дешевый ремонт дешевки – доктора говорят, я – больной.
Мэри, а ты не явилась? Я всегда был ласков с тобой.
Ты ведь теперь бесплотна; и женщин встречал я в пути,
Они были женщины только, а я – мужчина. Прости!
Мужчине нужна подруга, понять это так легко.
Но я не делил с ними жизни, а только платил широко.
И что мне значит пять тысяч! Я могу заплатить за мечту
Бросить якорь близ Патерностер, в моем последнем порту.
Я верю в Воскресенье и Писанье читал не раз,
Но Вокингу я не доверюсь; море надежней для нас.
Пусть сердце, полно сокровищ, идет с кораблем ко дну.
Мне довольно продажных женщин, я хочу целовать одну.
Буду пить из родного колодца, другого источника нет,
И со мной юных лет подруга – и черт подери весь свет!
Я лягу в вечной постели (Дик, позаботься о том!),
Мак возьмет ее вместо груза и спустит на волны потом.
Носом вперед, всё глубже, огни горят в два ряда,
О днище пустого трюма глухо плещет волна,
Негодуя, смеясь и ласкаясь, пениста, зла и темна,
Врывается в нижние люки и всё выше растет она.
Слышишь! всё затопило, от носа и до кормы.
Не видывал смерти, Дикки? Так умираем мы.
БАЛЛАДА О ЦАРСКОЙ ШУТКЕ
Когда в пустыне весна цветет,
Караваны идут сквозь Хайберский проход.
Верблюды худы, но корзины тучны,
Вьюки переполнены, пусты мошны,
Засыпаны снегом, долгие дни
Спускаются с Севера в город они.
Была бирюзовой и хрупкой тьма,
Караван отдыхал у подножья холма
Над кухней стоял синеватый дымок,
И о гвозди палатки стучал молоток,
И косматые кони кое-где
Тянули веревки свои к еде,
И верблюды, глухой издавая звук,
Растянулись на четверть мили на Юг,
И персидские кошки сквозь сизый мрак
Фыркали злобно с тюков на собак,
Торопили обед то там, то тут,
И мерцали огни у форта Джемруд.
И несся на крыльях ночных ветров
Запах верблюдов, курений, ковров,
Дым, голоса и звук копыт,
Говоря, что Хайберский торг не спит.
Громко кипел мясной котел.
Отточили ножи – и я пришел
К погонщику мулов Магбуб-Али,
Который уздечки чинил вдали
И полон был сплетен со всей земли.
Добрый Магбуб-Али говорит:
“Лучше беседа, когда ты сыт”.
Опустили мы руки, как мудрецы,
В коричневый соус из жирной овцы,
И тот, кто не ел из того котла,
Не умеет добра отличить от зла.
Мы сняли с бород бараний жир,
Легли на ковры, и наполнил нас мир,
На Север скользил разговор и на Юг,
И дым ему вслед посылал чубук.
Великие вещи, все, как одна:
Женщины, Лошади, Власть и Война.
О войне мы сказали немало слов,
Я слышал вести с русских постов:
Наточенный меч, а речи что мед,
Часовой в шинели средь тихих болот.
И Магбуб-Али глаза опустил,
Как тот, кто намерен басни плести,
И молвил: “О русских что скажешь, друг?
Когда ночь идет, все серо вокруг.
Но мы ждем, чтобы сумрак ночи исчез
В утреннем зареве алых небес.
Прилично ли, мудро ли, так повторю,
О врагах Царя говорить Царю?
Мы знаем, что скрыли Небо и Ад,
Но в душу Царя не проникнет взгляд.
Незваного друга проклял бог,
Вали Дад подтвердить бы это мог”.
Был отец его щедр на слова и дела,
Кудахчущей курицей мать была,
И младенец рос среди стариков
И наследовал горе несчетных слов
И с ним безумье, – и вот дерзнул
Ждать, что его почтит Кабул.
Побывал далеко честолюбец тот,
На границе, где серых шинелей взвод.
Я тоже там был, но я счастлив,
Ничего не видал, молчал – и жив.
Как дыханье, ловил он молвы полет,
Что “этот знает”, что “молвил тот”,
Басни, что мчались из уст к устам,
О серых шинелях, идущих к нам,
Я слышал тоже, но эта молва
Исчезает весной, как сухая трава.
Богом забыт, нетерпеньем объят,
Обратно в столицу скакал Вали Дад,
В полный Дурбар, где был весь двор,
И с Вождем Войны Царь вел разговор.
Густую толпу растолкал он плечом
И, о чем слыхал, рассказал о том.
Красный Вождь улыбнулся – ни дать ни взять
Так на лепет сына смеется мать,
Но тот, кто б смеялся, смеялся зря
Перед темным, как смерть, лицом Царя.
Нехорошо, придя в Дурбар,
Голосить о войне, как будто пожар.
К цветущей айве на старый вал
Его он отвел и там сказал
“Будут хвалить тебя вновь и вновь,
Доколе за сталью следует кровь
Русский идет с войной впереди.
Ты осторожен. Так ты и жди!
Смотри, чтоб на дереве ты не заснул,
Будет недолгим твой караул.
Русский идет, говоришь ты, на нас.
Будет, наверно, он здесь через час.
Жди, карауль! А завидишь гостей,
Громче зови моих людей”.
Прилично ли, мудро ли, так повторю,
О его врагах говорить Царю?
Стража, чтоб он не сбежал, стерегла,
Двадцать штыков – вокруг ствола.
И сыпался цвет, как снежинки, бел,
Когда, содрогаясь, он вниз глядел.
И волею бога – велик он один! –
Семь дней над судьбою он был господин.
Потом обезумел; со слов людей,
Он прыгал медведем среди ветвей,
И ленивцем потом, и сорвался вниз,
И, стеная, летучей мышью повис.
Развязалась веревка вокруг руки,
Он упал, и поймали его штыки.
Прилично ли, мудро ли, так повторю,
О врагах Царя говорить Царю?
Мы знаем, что скрыли Небо и Ад,
Но в душу Царя не проникнет взгляд.
Кто слышал о серых шинелях, друг?
Когда ночь идет, все серо вокруг.
Великие вещи, две, как одна:
Во-первых – Любовь, во-вторых – Война,
Но конец Войны затерялся в крови –
Мое сердце, давай говорить о Любви!
МИРОВАЯ С МЕДВЕДЕМ
Ежегодно, схватив винтовки, белые люди идут
Маттианским проходом в долины поохотиться там и тут.
Ежегодно сопровождает беспечных белых людей
Матун, ужасный нищий, забинтованный до бровей.
Беззубый, безгубый, безносый, с разбитой речью, без глаз,
Прося у ворот подаянье, бормочет он свой рассказ –
Снова и снова все то же с утра до глубокой тьмы:
“Не заключайте мировой с Медведем, что ходит, как мы”.
“Кремень был в моей винтовке, был порох насыпая в ствол
Когда я шел на медведя, на Адам-зада я шел.
Был последним мой взгляд на деревья, был последним на снег
мой взгляд,
Когда я шел на медведя полвека тому назад.
Я знал его время и пору, он – мой; и дерзок, и смел,
Он ночью в маисовом поле мой хлеб преспокойно ел.
Я знал его хитрость и силу, он – мой; и тихонько брал
Овец из моей овчарни, пока я крепко спал.
Из каменной пещеры, где гордых сосен ряд,
Тяжелый от обеда, бежал медведь Адам-зад,
Ворча, рыча, бушуя, вдоль голых диких скал.
Два перехода на север – и я его догнал.
Два перехода на север – к концу второго дня
Был мной настигнут Адам-зад, бегущий от меня.
Был заряд у меня в винтовке, был курок заранее взведен
Как человек, надо мною внезапно поднялся он.
Лапы сложив на молитву, чудовищен, страшен, космат,
Как будто меня умоляя, стоял медведь Адам-зад.
Я взглянул на тяжелое брюхо, и мне показался теперь
Каким-то ужасно жалким громадный, молящий зверь.
Чудесной жалостью тронут, не выстрелил я… С тех пор
Я не смотрел на женщин, с друзьями не вел разговор.
Подходил он все ближе и ближе, умоляющ, жалок и стар,
От лба и до подбородка распорол мне лицо удар…
Внезапно, безмолвно, дико железною лапой смят,
Перед ним я упал, безликий, полвека тому назад.
Я слышал его ворчанье, я слышал хруст ветвей,
Он темным годам оставил меня и жалости людей.
С ружьями новой системы идете вы, господа,
Я щупал, как их заряжают, они попадают всегда.
Удача – винтовкам белых, они приносят смерть,
Заплатите, и я покажу вам, что может сделать Медведь.
Мясо, как головешка, в морщинах, в шрамах, в узлах –
Матун, ужасный нищий, угощает на совесть и страх.
“Заберитесь в полдень в кустарник, его подымите там, –
Пусть он бушует и злится, идите за ним по пятам!
(Заплатите – надену повязку.) Наступает страшный миг,
Когда на дыбы он встанет, шатаясь, словно старик,
Когда на дыбы он встанет, человек и зверь зараз,
Когда он прикроет ярость и злобу свинячьих глаз,
Когда он сложит лапы, с поникшей головой.
Вот это минута смерти, минута Мировой”.
Беззубый, безгубый, безносый, прося прохожих подать,
Матун, ужасный нищий, повторяет все то же опять.
Зажав меж колен винтовки, руки держа над огнем,
Беспечные белые люди заняты завтрашним днем.
Снова и снова все то же твердит он до поздней тьмы:
“Не заключайте мировой с Медведем, что ходит, как мы.”
КОРОЛЕВА
“Романтика, прощай навек!
С резною костью ты ушла,-
Сказал пещерный человек,-
И бьет теперь кремнем стрела.
Бог плясок больше не в чести.
Увы, романтика! Прости!”
“Ушла! – вздыхал народ озер.-
Теперь мы жизнь влачим с трудом,
Она живет в пещерах гор,
Ей незнаком наш свайный дом,
Холмы, вы сон ее блюсти
Должны. Романтика, прости!”
И мрачно говорил солдат:
“Кто нынче битвы господин?
За нас сражается снаряд
Плюющих дымом кулеврин.
Удар никак не нанести!
Где честь? Романтика, прости!”
И говорил купец, брезглив:
“Я обошел моря кругом –
Все возвращается прилив,
И каждый ветер мне знаком.
Я знаю все, что ждет в пути
Мой бриг. Романтика, прости!”
И возмущался капитан:
“С углем исчезла красота;
Когда идем мы в океан,
Рассчитан каждый взмах винта.
Мы, как паром, из края в край
Идем. Романтика, прощай!”
И злился дачник, возмущен:
“Мы ловим поезд, чуть дыша.
Бывало, ездил почтальон,
Опаздывая, не спеша.
О, черт!” Романтика меж тем
Водила поезд девять-семь.
Послушен под рукой рычаг,
И смазаны золотники,
И будят насыпь и овраг
Ее тревожные свистки;
Вдоль доков, мельниц, рудника
Ведет умелая рука.
Так сеть свою она плела,
Где сердце – кровь и сердце – чад,
Каким-то чудом заперта
В мир, обернувшийся назад.
И пел певец ее двора:
“Ее мы видели вчера!”
ЕВАРРА И ЕГО БОГИ
Читай:
Вот повесть о Еварре-человеке,
Творце богов в стране за океаном.
Затем, что город нес ему металл
И бирюзу возили караваны,
Затем, что жизнь его лелеял Царь,
Так что никто не смел его обидеть
И с болтовней на улице нарушить
Его покой в час отдыха, он сделал
Из жемчуга и злата образ бога
С глазами человека и в венце,
Чудесный в свете дня, повсюду славный,
Царем боготворимый; но, гордясь,
Затем, что кланялись ему, как богу,
Он написал: “Так делают богов,
Кто сделает иначе, тот умрет”.
И город чтил его… Потом он умер.
Читай повествованье о Еварре,
Творце богов в стране за океаном.
Затем, что город не имел богатств,
Затем, что расхищались караваны,
Затем, что смертью Царь ему грозил,
Так что на улице над ним глумились,
Он из живой скалы в слезах и в поте
Лицом к восходу высек образ бога.
Ужасный в свете дня, повсюду видный,
Царем боготворимый; но, гордясь,
Затем, что город звал его назад,
Он вырезал – “Так делают богов,
Кто сделает иначе, тот умрет”.
И чтил его народ… Потом он умер.
Читай повествованье о Еварре,
Творце богов в стране за океаном.
Затем, что был простым его народ,
И что село лежало между гор,
И мазал он овечьей кровью щеки,
Он вырезал кумира из сосны,
Намазал кровью щеки, вместо глаз
Вбил раковину в лоб, свил волоса
Из мха и сплел корону из соломы.
Его село хвалило за искусство,
Ему несли мед, молоко и масло,
И он, от криков пьяный, нацарапал
На том бревне: “Так делают богов,
Кто сделает иначе, тот умрет”.
И чтил его народ… Потом он умер.
Читай повествованье о Еварре,
Творце богов в стране за океаном.
Затем, что волей бога капля крови
На волос уклонилась от пути
И горячила мозг его, Еварра,
Изодранный, бродил среди скота,
Шутя с деревьями, считая пальцы,
Дразня туман, пока не вызвал бог
Его на труд. Из грязи и рогов
Он вылепил чудовищного бога,
Комок нечистый в паклевой короне,
И, слушая мычание скота,
Он бредил кликами больших народов
И сам рычал. “Так делают богов,
Кто сделает иначе, тот умрет”.
И скот кругом мычал… Потом он умер.
И вот попал он в Рай и там нашел
Своих богов и то, что написал,
И, стоя близко к богу, он дивился,
Кто смел назвать свой труд законом бога,
Но бог сказал, смеясь. “Они – твои”.
Еварра крикнул: “Согрешил я!” – “Нет!
Когда б ты написал иначе, боги
Покоились бы в камне и руде,
И я не знал бы четырех богов
И твоего чудесного закона,
Раб шумных сборищ и мычащих стад”.
Тогда, смеясь и слезы отирая,
Еварра выбросил богов из Рая
Вот повесть о Еварре-человеке,
Творце богов в стране за океаном.
ГИМН ПЕРЕД БИТВОЙ
Земля дрожит от гнева,
И темен океан,
Пути нам преградили
Мечи враждебных стран:
Когда потоком диким
Нас потеснят враги,
Йегова, Гром небесный,
Бог Сечи, помоги!
С высоким, гордым сердцем,
Суровые в борьбе,
С душою безмятежной,
Приходим мы к тебе!
Иной неверно клялся,
Иной бежал, как тать,
Ты знаешь наши сроки –
Дай сил нам умирать!
А тем, кто с нами разом
Зовет богов иных,
Слепой и темный разум
Прости за веру их!
Мы к ним пришли, как к братьям,
Позвали в страшный час –
Их не рази проклятьем,
Их грех лежит на нас!
От гордости и мести,
От низкого пути,
От бегства с поля чести
Незримо защити.
Да будет недостойным
Покровом благодать,
Без гнева и спокойно
Дай смерть Твою принять!
Мария, будь опорой,
Защитой без конца
Душе, что встанет скоро
Перед лицом Творца.
Мы все среди мучений
От женщин родились –
За верного в сраженье,
Мадонна, заступись!
Нас поведут к победам,
Мы смерть несем врагам,
Как помогал Ты дедам,
Так помоги и нам.
Великий, и чудесный,
И светлый в смертный час,
Йегова, Гром небесный,
Бог Сеч, услыши нас!
САПЕРЫ
(Королевские инженеры)
Чуть из хлябей явился земной простор
(“Так точно!” – сказал сапер),
Господь бог сотворил Инженера
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
И когда был потоп и свирепый муссон,
Это Ной сконструировал первый понтон
По чертежу инженера
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
Поработавши в сырости, солнцем палим,
Захмелел старый Ной, чего не было б с ним,
Если б жил он среди инженеров
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
И когда с Вавилонскою башней был крах,
Дело было у ловких гражданцев в руках,
А не в руках инженера
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
И когда под холмом у Евреев шел бой,
Сын Навинов скомандовал солнцу: “Стой!”
Потому, что он был капитаном
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
Перестали в кирпич солому класть –
Это первой делала наша часть,
Это дело господ инженеров
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
Потому-то с тех пор от войны до войны
Страницы истории нами полны,
С первых же строк – инженеры
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
Мы дороги для них пролагаем всегда,
Через заросли джунглей ведем поезда,
По обычаю инженера
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
С фугасом и миной шлют нас вперед,
И то, что пехота атакой возьмет,
Сначала взорвут инженеры
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
С киркою и заступом шлют нас назад
Копать окопы для тех бригад,
Что позвали господ инженеров
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
С полной выкладкой под охраной трудясь,
Мы месим для этих язычников грязь,
А потом шлют в тыл инженеров
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
Мы сушим болото, взрываем утес,
А они с путей летят под откос
И доносят на инженера
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
Мы им строим колодцы, мосты, очаги,
Телеграфы – а провод срезают враги,
И за это бранят инженера
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
И когда мы вернемся и будет мир,
Из зависти не разукрасят квартир,
Предназначенных для инженеров
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
Мы им строим казармы, они же кричат,
Что полковник – сектант, сумасброд и женат,
Оскорбляя нас, инженеров
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
Нет благодарности в них искони,
Чем сильней наша помощь, тем больше они
Изводят нас, инженеров
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
Что пехота? С винтовкой в руке человек!
А конница? Так, лошадиный бег!
Все дело в одних инженерах
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
Артиллерия – та чересчур тяжела,
Только мы одни и вершим дела,
Потому что мы инженеры
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
Спору нет, за других и понюшки не дашь
(“Так точно!” – сказал Сапер),
И один только корпус хорош – это наш,
Нас зовут – господа инженеры
Инженерных ее величества Войск
С содержаньем и в чине Сапера.
