Памяти Маяковского. Из воспоминаний
Дома, от отца я слышала о Маяковском. Он был с ним лично знаком, встречался в двадцатые годы в Берлине и Риге, впервые издал его поэму “Люблю”. Но только в десятом классе, на уроках школьного учителя Гурвича, я узнала поэзию Маяковского, увлеклась его стихами, его образом — человеческим, мужским. Я буквально влюбилась в этого поэта, стала искать его подобие в жизни. Это стало событием, резким поворотом в моем самопознании. Я угадывала в нем прямоту, простоту и предельную откровенность. Хорошо — значит хорошо, плохо — значит плохо. Это мне тогда очень импонировало. “Весомо, грубо, зримо” — это было моим идеалом. Мне казалось счастливым совпадением, даже закономерностью, что мой повседневный маршрут — в школу и обратно — был когда-то излюбленным маршрутом Маяковского:
Люблю Кузнецкий, —
простите грешного. —
Потом Петровку,
потом Столешников…
Я написала тогда большое стихотворение “Ищу Маяковского” – очень личное, откровенное. Это был мой разговор с поэтом, мое обращение к нему. Стихотворение слабое, нелепа его подражательная ступенчатая, рубленая форма. Но оно раскрывает мой, формировавшийся в ту пору характер, в нем отзвук времени, безоглядная юношеская пылкость, бескомпромиссность, категоричность и смелая, даже дерзкая заявка на будущее. Мне хочется привести его здесь целиком:
Может быть, если взять мне
зеркало,
И потом твой, Володя,
портрет,
Мне удастся в чертах
исковерканных
Углядеть с тобой сходства
след…
И тогда,
может быть,
с высоты
Маяковского
архироста
Ты, как вообще говоришь
ты,
Скажешь мне
громко:
“Бросьте!
Вы, человек — повыше
норм
И ростом,
и нравом,
и духом.
Поэтому плюньте
на все разговоры
Всяких стариков
и старух!
А все остальное —
сплошная мразь,
Чепуха и тупость сплошная
И … да ну, в общем,
разное
Такое, для вас
неважное,
Моя наследница родная”.
Да! Это я — такая смелая
Тебя, настольного,
слова свои
Сказать мне вслух
заставить сумела.
Ведь может ты,
живой
тоже
Прошел бы
шажищами
мимо…
Но если не ты, огромный,
то кто же?
Если ты — самый дорогой
и любимый,
Ведь недаром
ловлю
твою я схожесть
В разных
Мишах
маякоростых.
И даже если
Мишино лицо
похоже,
Он ни капли
не Маяковский.
Но однажды, знаете, В. В.,
На заре
моей в Вас
влюбленности
В именуемом
школой
хлеве,
В пыли,
химичках
и двойках
И прочих
атрибутах
учености
Твой образ
душевный,
стойкий
И ум твой,
свободный,
шпарящий
Я узрела
в хорошем одном
Небольшом таком
товарище.
Ты Володя, милый,
горластый,
Тебя прошу
мне поверить.
Сколько можно
человеку лаской
Присвоить
гордых
и возвышенных
черт!
И я, как подгоном
к задаче
ответа,
Смотря на тебя,
воспетого,
Занялась дорисовыванием
портрета
Товарища
вот этого…
Говорили — есть Бог,
который
с неба
Дунул в глину,
Адама создав.
Это — враки, этого
не было,
Кто-то не покраснел,
соврав…
Но я сегодня отдам
должное
Всяким архисвятейшим
богам
Товарищу
за тобой
стоять бы можно,
Но чтоб рядом —
для него —
много!
Ну, где ему
маха шажищ
твоих боговых,
Где ему прыти
твоей
орлиной
Та, что по силам
тебе дорога,
Этому товарищу
слишком
длинная.
Идеалов нет —
кристаллических
Но, если ты —
идеал,
То должен
сверкать
феерически
Сравненный
с тобою
кристалл!
Может, сделать
портрет
еще с кого,
Чтоб сходство
с тобой
найти?
Я буду искать
Маяковского
На всем своем долгом
пути…
И действительно, я долгие годы оставалась под властью созданного моим юношеским воображением образа поэта, он служил пробным камнем в моих отношениях с жизнью, с людьми. С годами этот образ менялся, дополнялся, окрашивался знанием новых деталей жизни поэта, его трагической судьбы. В те годы лирическое творчество Маяковского было отодвинуто в сторону, на первый план выдвигалась его политическая поэзия, все знали, что Сталин назвал его “лучшим, талантливейшим поэтом нашей эпохи”. О личности Маяковского в те годы писали мало. Читать его стихи было непросто, лучше всего они воспринимались на слух, особенно в исполнении артиста Владимира Яхонтова, тогда казалось, что стихи читает сам автор. У меня была фотография Маяковского: он насуплен, смотрит немного исподлобья, под черным пиджаком шерстяной жилет в крупную клетку. Остальное в его внешности я додумывала сама, и когда потом, спустя много лет, читала воспоминания о поэте, удивлялась тому, насколько порожденный моей фантазией образ совпадал с реальностью. Юрий Олеша пишет, что Маяковский был очень высокого роста, крепкого сложения, широкоплечий, мощно стоял, ходил широкими шагами, был добрым и нежным. Именно таким я себе и представляла поэта, именно в этот образ была влюблена, и таким он сопровождал меня всю жизнь. Я читала все, что появлялось потом в печати о Маяковском, с волнением узнавала все новые подробности его жизни, и постепенно многое становилось мне понятным.
Тогда, в школьные годы, самоубийство и посмертное письмо Маяковского не совпадало с моими представлениями о нем, вызывало недоумение, порождало смутные догадки о несчастной любви, о тайне. Я знала его стихотворение “На смерть Есенина”, в котором он решительно отвергал самоубийство, призывал к активной, деятельной жизни. Это было мне близко и понятно. Я знала о том, что поэма “Люблю” посвящена Лиле Юрьевне Брик, но вся сложность, противоречивость и трагичность этих отношений открылись для меня значительно позже. Увидев потом Лилю Брик в жизни, я была разочарована. Это было уже в 1948 году на Рижском взморье, в Дубулты, в Доме творчества писателей, куда она приехала со своим мужем Василием Катаняном — биографом Маяковского. Мне была непонятна ее пресловутая привлекательность: приземистая, сутулая, с повязанными лентой крашеными волосами цвета темной меди, на стареющем лице обильная косметика, на груди цепочка с обручальным кольцом, принадлежавшем, как она говорила, Маяковскому, на пальцах бриллианты. Она была центром всеобщего внимания, вела нескончаемый разговор о себе и Маяковском, о том, какой великой и полнозвучной была его поэзия, посвященная ей, с пафосом утверждала, что Маяковский в жизни умел только любить и писать стихи. Эти разговоры задевали меня, ведь я все еще была в состоянии влюбленности в поэта, и мне было трудно себе представить, что именно на эту женщину тратил свой поэтический дар кумир моей юности Маяковский. В конце пятидесятых годов я прочитала в “Новом мире” впервые опубликованное любовное письмо Маяковского к Татьяне Яковлевой. Постепенно становились известны имена и других женщин, которых он любил, которым посвящал стихи. Однако в центре всех воспоминаний о Маяковском неизменно была Лиля Брик. Лидия Гинзбург писала о ней: “Свою жизнь со всеми ее переменами она прожила в сознании собственной избранности и избранности своих близких, а это дает уверенность, которая не дается ничем другим. Она значительна не блеском ума и красоты, но истраченными на нее страстями, поэтическим даром, отчаянием…”
Спустя более полувека я узнала, что поэт при жизни был окружен плотным кольцом слежки ГПУ и НКВД, осуществляемой при помощи Лили Брик и ее мужа, которым он доверял, считал их своей семьей. Все увлечения и привязанности Маяковского к другим женщинам бесцеремонно обрывались, и он был обречен на одиночество. Любой его брак был не выгоден Лубянке — без него салон Лили Брик лишался главного притягательного магнита, переставал быть местом наблюдения, источником информации. В последние годы жизни Маяковский был в загоне, его окружало кольцо враждебности, непонимания, он был крайне подавлен, измучен, одинок. Вероятнее всего, только благодаря своей смерти Маяковский избежал сталинских репрессий. Истинные причины и обстоятельства его гибели тщательно скрывались, в течение ряда лет его имя замалчивалось, из учебников по литературе были изъяты его лучшие поэмы. Выяснилось, что хвалебная оценка Сталина была резолюцией на письме к нему Лили Брик, использовавшей при этом свои связи в НКВД. Резолюция Сталина, содержала и прямую угрозу: “Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление”. После этого Маяковский снова становится известным, но уже лишь как “агитатор и пропагандист”. Однако в те далекие школьные годы в Москве сквозь наведенный властями хрестоматийный глянец все же явственно проступала личность Маяковского, его человеческая и мужская притягательность. Я была влюблена в книжный образ Маяковского, искала его подобие в реальной жизни.
В то время заканчивалась война, в Москве каждый вечер один за другим гремели победные салюты, в небо взлетали яркие, с треском взрывающиеся разноцветно фонтаны, букеты и пучки фейерверка, становилось светло, как днем. Царил праздник, и моя душа — душа восемнадцатилетней фантазерки, пела, радовалась и жаждала чудес.
