Стихотворения М. Алигер

Стихотворения М. Алигер

* * *

А наши судьбы, помыслы и слава,

мечты, надежды, радость и беда –

сейчас еще расплавленная лава,

текущая в грядущие года.

Ничто не затеряется, не сгинет,

и эта лава, наших судеб сплав,

от дуновенья времени остынет,

прекраснейшие формы отыскав.

Возникнут многозвучные поэмы,

томов бессмертных непреклонный ряд.

В них даже те из нас, что нынче немы,

взволнованно дыша, заговорят.

За глубину их, зрелость, безупречность

их в собственность охотно примет вечность

сокровищ мира бережная мать –

и классикой велит именовать.

Но рядом с ними будет жить веками

тот первый мастер, что в избытке сил

живую лаву голыми руками

брал, обжигаясь, и лепил.

 

Август

Этого года неяркое лето.

В маленьких елках бревенчатый дом.

Август, а сердце еще не согрето.

Минуло лето… Но дело не в том.

Рощу знобит по осенней погоде.

Тонут макушки в тумане густом.

Третий десяток уже на исходе.

Минула юность… Но дело не в том.

Старше ли на год, моложе ли на год,

дело не в том, закадычный дружок.

Вот на рябине зардевшихся ягод

первая горсточка, словно ожог.

Жаркая, терпкая, горькая ярость

в ночь овладела невзрачным кустом.

Смелая зрелость и сильная старость –

верность природе… Но дело не в том.

Сердце мое, ты давно научилось крепко

держать неприметную нить.

Все бы не страшно, да что-то случилось.

В мире чего-то нельзя изменить.

Что-то случилось и врезалось в души

всем, кому было с тобой по пути.

Не обойти, не забыть, не разрушить,

как ни старайся и как ни верти.

Спутники, нам не грозит неизвестность.

Дожили мы до желанной поры.

Круче дорога и шире окрестность.

Мы высоко, на вершине горы.

Мы в непрестанном живем озаренье,

дышим глубоко, с равниной не в лад.

На высоте обостряется зренье,

пристальней и безошибочней взгляд.

Но на родные предметы и лица,

на августовский безветренный день

неотвратимо и строго ложится

трудной горы непреклонная тень.

Что же, товарищ, пройдем и сквозь это,

тень разгоняя упрямым трудом,

песней, которая кем-то не спета,

верой в грядущее, словом привета…

Этого года неяркое лето.

В маленьких елках бревенчатый дом.

Братские могилы

Уснул, мое сокровище,

не встанет ото сна.

Не выветрилась кровь еще,

земля еще красна.

И новая трава еще

над ним не проросла.

И рядом спят товарищи,

не встанут ото сна.

И птицы поднебесные,

когда на юг летят,

могилы эти тесные

в полете разглядят.

И земляки солдатские,

когда в поля пойдут,

могилы эти братские

не вспашут, обойдут.

Ветрами чисто метены,

без памятных камней,

хранит земля отметины

погибших сыновей.

И если чудо сбудется

в далекие года,

война людьми забудется,

землею — никогда!

***

… И впервые мы проснулись рядом
смутным утром будничного дня.
Синим-синим, тихим-тихим взглядом
ты глядел безмолвно на меня.

Есть минута счастья и печали,
и черты меж них не провести…
Именно об этом мы молчали
первым утром страдного пути.

***

И все-таки настаиваю я,
и все-таки настаивает разум:
виновна ли змея в том, что она змея,
иль дикобраз, рожденный дикобразом?

Или верблюд двугорбый, наконец?
Иль некий монстр в государстве неком?
Но виноват подлец, что он – подлец.
Он все-таки родился человеком!

Источник света

Все сделанное человеком
рассказывает нам о нем,
отмечено не только веком,
не только годом — каждым днем.

Полны душевного горенья,
доходят к нам из давних лет
его труды, его творенья,
как звезд умерших длинный свет.

Душа чужая — не потемки,
а электрический разряд.
И вы, далекие потомки,
когда оглянетесь назад,

поймете ль, жмурясь от сполоха,
пронзающего толщу тьмы,
что это светит та эпоха,
которую творили мы.

Что это бьет источник света
из сердца каждого из нас,
откуда первая ракета
взлетела в космос в первый раз.

***

Какая осень!
Дали далеки.
Струится небо,
землю отражая.
Везут медленноходые быки
тяжелые телеги урожая.

И я в такую осень родилась.

Начало дня
встает в оконной раме.
Весь город пахнет спелыми плодами.
Под окнами бегут ребята в класс.
А я уже не бегаю – хожу,
порою утомляюсь на работе.
А я уже с такими не дружу,
меня такие называют “тетей”.
Но не подумай,
будто я грущу.
Нет!
Я хожу притихшей и счастливой,
фальшиво и уверенно свищу
последних фильмов легкие мотивы.
Пойду гулять
и дождик пережду
в продмаге или в булочной Арбата.

Мы родились
в пятнадцатом году,
мои двадцатилетние ребята.
Едва встречая первую весну,
не узнаны убитыми отцами,
мы встали
в предпоследнюю войну,
чтобы в войне последней
стать бойцами.

Кому-то пасть в бою?
А если мне?
О чем я вспомню
и о чем забуду,
прислушиваясь к дорогой земле,
не веря в смерть,
упрямо веря чуду.
А если мне?

Еще не заржаветь
штыку под ливнем,
не размыться следу,
когда моим товарищам пропеть
со мною вместе взятую победу.
Ее услышу я
сквозь ход орудий,
сквозь холодок последней темноты…

Еще едят мороженое люди
и продаются мокрые цветы.
Прошла машина,
увезла гудок.
Проносит утро
новый запах хлеба,
и ясно тает облачный снежок
голубенькими лужицами неба.

***

Когда гуляют молния и гром,
когда гроза захлестывает дом,
в тепле постельном, в смутном полусне
одно и то же глухо снится мне.

Как будто я лежу на дне морском,
затянутая илом и песком,-
и никаких движений и дорог,
и никаких решений и тревог,

и никаких ни помыслов, ни дум,
и надо мной многопудовый шум,
и надо мной великая вода…
И, боже мой, как хочется тогда

в мир вечных битв, волнений и труда,
в сороковые милые года!

Колокола

Колокольный звон над Римом
кажется почти что зримым,-
он плывет, пушист и густ,
он растет, как пышный куст.

Колокольный звон над Римом
смешан с копотью и дымом
и с латинской синевой,-
он клубится, как живой.

Как река, сорвав запруду,
проникает он повсюду,
заливает, глушит, топит
судьбы, участи и опыт,
волю, действия и думы,
человеческие шумы
и захлестывает Рим
медным паводком своим.

Колокольный звон над Римом
кажется неутомимым,-
все неистовей прилив
волн, идущих на прорыв.
Но внезапно миг настанет.
Он иссякнет, он устанет,
остановится, остынет,
как вода, куда-то схлынет,
и откатится куда-то
гул последнего раската,-
в землю или в небеса?

И возникнут из потопа
Рим, Италия, Европа,
малые пространства суши –
человеческие души,
их движения, их трепет,
женский плач и детский лепет,
рев машин и шаг на месте,
шум воды и скрежет жести,
птичья ярмарка предместий,
милой жизни голоса.

Лениград. Весна 1946 г.

Будний день похож на воскресенье.
На душе ни тягот, ни обид.
За окном смятение весеннее,
розовый исаакиевский гранит.

Теплый дождик… Спутанная пряжа
с Ладоги плывущих облаков…
Оползает краска камуфляжа
с крутолобых вечных куполов.

Ветром сдуем, дождиками смоем
черные твои, война, следы.
Далеко от глаз досужих скроем
знаки несмываемой беды.

Чтоб осталось время только славой,
утренним лучом над головой,
красотой, осанкой величавой,
розовым гранитом над Невой.

***

Летний день заметно убывает.
Августовский ветер губы сушит.
Мелких чувств на свете не бывает.
Мелкими бывают только души.
Даже ревность может стать великой,
если прикоснется к ней Отелло…
А любви, глазастой, многоликой,
нужно, чтобы сердце пламенело,
чтоб была она желанной ношей,
непосильной для душонок хилых.

Что мне делать, человек хороший,
если я жалеть тебя не в силах?

Ты хитришь, меня же утешая,
притворяясь хуже и моложе:
дескать, мол, твоя любовь большая,
а моя поменьше,- ну и что же?

Мне не надо маленькой любови,
лучше уж пускай большое лихо.
… Лето покидает Подмосковье.
На минуту в мире стало тихо.

***

Люди мне ошибок не прощают.
Что же, я учусь держать ответ.
Легкой жизни мне не обещают
телеграммы утренних газет.

Щедрые на праздные приветы,
дни горят, как бабочки в огне.
Никакие добрые приметы
легкой жизни не пророчат мне.

Что могу я знать о легкой жизни?
Разве только из чужих стихов.

Но уж коль гулять, так, хоть на тризне,
я люблю до третьих петухов.

Но летит и светится пороша,
светят огоньки издалека;
но, судьбы моей большая ноша,
все же ты, как перышко, легка.

Пусть я старше, пусть все гуще проседь,
если я посетую — прости,-
пусть ты все весомее, но сбросить
мне тебя труднее, чем нести.

***

Мне жалко радостей ребячьих,
которых больше в мире нет,-
одесских бубликов горячих,
дешевых маковых конфет.

Того волшебного напитка,
что ударял внезапно в нос.
Того целебного избытка
недоумений, сил и слез.

Мне жалко первых вдохновений,
идущих штормом на причал,
необратимости мгновений,
неповторимости начал.

Я буду жить, светло жалея
свой каждый миг, свой каждый путь.
Но если бы явилась фея
и предложила все вернуть…

За сполох чистый, сполох ранний
далеких радостей моих
я не отдам очарований
туманной памяти о них.

Музыка

Я в комнате той, на диване промятом,
где пахнет мастикой и кленом сухим,
наполненной музыкой и закатом,
дыханием, голосом, смехом твоим.

Я в комнате той,
где смущенно и чинно
стоит у стены, прижимается к ней
чужое разыгранное пианино,
как маленький памятник жизни твоей.
Всей жизни твоей.
До чего же немного!
Неистовый,
жадный,
земной,
молодой,
ты засветло вышел.
Лежала дорога
по вольному полю,
над ясной водой.
Все музыкой было —
взвивался ли ветер,
плескалась ли рыба,
текла ли вода,
и счастье играло в рожок на рассвете,
и в бубен безжалостный била беда.
И сердце твое волновалось, любило,
и в солнечном дождике смеха и слез
все музыкой было,
все музыкой было,
все пело, гремело, летело, рвалось.
И ты,
как присягу,
влюбленно и честно,
почти без дыхания слушал ее.
В победное медное сердце оркестра
как верило бедное сердце твое!
На миг очутиться бы рядом с тобою,
чтоб всей своей силою,
нежностью всей
донять и услышать симфонию боя,
последнюю музыку жизни твоей.
Она загремела,
святая и злая,
и не было звуков над миром грозной.
И, музыки чище и проще не зная,
ты,
раненный в сердце,
склонился пред ней.
Навеки.
И вот уже больше не будет
ни счастья,
ни бед,
ни обид,
ни молвы,
и ласка моя никогда не остудит
горячей, бедовой твоей головы.
Навеки.
Мои опускаются руки.
Мои одинокие руки лежат…
Я в комнате той,
где последние звуки,
как сильные, вечные крылья, дрожат.
Я в комнате той,
у дверей,
у порога,
у нашего прошлого на краю…
Но ты мне оставил так много, так много:
две вольные жизни —
мою и твою.
Но ты мне оставил не жалобу вдовью
мою неуступчивую судьбу,
с ее задыханьями,
жаром,
любовью,
с ночною тревогой, трубящей в трубу.
Позволь мне остаться такой же,
такою,
какою ты некогда обнял меня,
готовою в путь,
непривычной к покою,
как поезда, ждущею встречного дня.
И верить позволь немудреною верой,
что все-таки быть еще счастью
и жить,
как ты научил меня,
полною мерой,
себя не умея беречь и делить.
Всем сердцем и всем существом в человеке,
страстей и порывов своих не тая,
так жить,
чтоб остаться достойной навеки
и жизни
и смерти
такой, как твоя.

***

Над полем медленно и сонно
заката гаснет полоса.
Был день, как томик Стивенсона,
где на обложке паруса.

И мнилось: только этот томик
раскрой – начнутся чудеса…
Но рубленый веселый домик,
детей и женщин голоса…

Но суета, неразбериха,
не оторвешь и полчаса…
А там, глядишь: легко и тихо
в закате плавятся леса…

А там глядишь: уже на травы
ночная падает роса…
И ни чудес тебе, ни славы.
Напрасны храбрость и краса.

Но, может быть, еще мы в силе
и день еще не начался?
…Не трать бессмысленных усилий.
Закрой его. Не порть глаза.

 

Гондольеры

Ах, гондольеры на Пьяцетте!

Они как птицы на рассвете,

как голуби или скворцы.

Они на все лады щебечут, —

орел иль решка, чет иль нечет?

А утро размывает дали,

и отражаются в канале

венецианские дворцы.

Ах, гондольеры на Пьяцетте!

Они как птицы на рассвете,

как ласточки или дрозды,

на солнцепеке у воды,

трещат себе на все лады.

О чем?

Не стоит ждать ответа.

Проходит мимо вапаретто <sic>.

И это вам не оперетта,

а просто догорает лето,

как трубка или сигарета,

и затянуть его нельзя.

А вапаретто <sic> — род трамвая,

проходит, волны поднимая,

осадкой цоколям грозя.

Все выше солнце. Будет жарко.

Все многолюдней у Сан-Марко.

И музыка и жизнь — ключом.

И гондольеры на Пьяцетте

шумят и возятся, как дети,

галдят, как птицы на рассвете.

О чем?

А птицы-то о чем?

И то сказать, мне что за дело?!

Ну, побыла. Ну, поглядела.

Достаточно. Пора домой.

А гондольеры на Пьяцетте,

они как птицы на рассвете.

Но лето гаснет.

А зимой?

Ах, незнакомое наречье!

Ах, любопытство человечье!

О чем так голуби воркуют?

С чего так ласточки ликуют?

Ликуют или негодуют?

Ну что за важность, боже мой!

 

Тинторетто

Одиноко выйти в час рассвета,

растворяясь в ощущеньях новых,

и пойти туда, где Тинторетто

с кистью шел путем Страстей Христовых.

Благовест.

Кусок цветного штофа.

Яркий луч.

Дырявый стул треногий.

Бог рожден.

А вот его Голгофа.

Близко как!

Крутой виток дороги.

На переднем плане крупным планом

крест несет неведомый бродяга,

а Христос повыше, за туманом…

Странный ракурс. Странная отвага.

В верхнем зале Скуола ди Сан Рокко

малолюдно, глухо, нет ответа.

Жадно, упоенно и жестоко

пишет путь Христовый Тинторетто.

Ненависть, предательство, измену

пишет, задыхаясь от презренья.

Доводилось. Видел. Знает цену.

И горят вокруг его прозренья.

Терпкое питье — земная слава.

Правда оглушительнее чуда.

Был ли, нет Христос,

но был Варрава.

Был ли, нет Христос,

но был Иуда.

Вековая торная дорога.

Ты стоял у каждого порога.

Ты испил из каждого истока.

Ты судил бесстрастно и жестоко.

…Крупным планом за столом Иуда,

а Христос в тумане и далеко.

Так всегда.

Тебе видней отсюда,

Тинторетто,

Скуола ди Сан Рокко.