* * *
Меня не волнует предместная горечь берез,
(я край забываю, в котором дожди обещали
и времени нынче – в обрез).
Печален твой абрис, но –
к черту чужие печали.
Черту провели,
запретный поставили крест.
Закутались вовремя. Каждый в своем одеяле.
Мумией стало живое, но было – вначале:
чайные розы, волны и чаек качание,
тихое небо в ознобных пупырышках звезд.
* * *
Слушай меня, слушай, голос негромок мой.
Будут моря и суша, чтиво и быт земной.
Будут хлеба и клевер, памятью впитанный вмиг.
Будут павлиний веер и человечий лик.
Свалится небо снова на обомлевших нас.
Слово застынет словно солнце в закатный час.
Волосы заплетая в косы без-молвия,
выйдет к тебе другая одновременно – я.
Дрожью перенаполнив молекулы немоты,
другой согреет ладони одновременно – ты.
Не устрашась, нагие, подле порога тьмы
лягут они, другие, одновременно – мы.
ПЛАЧ АНТИГОНЫ
– Странно. Я до сих пор жива.
Страшно пускаться с отцом в дорогу.
Ношей на плечи легла синева.
Но продвигаемся понемногу.
Путь недалек. Расстоянья – смешны,
горше и дальше печали земные.
Столько препятствий от первой весны
До возвращения к Фивам…
Бедный Эдип. Он пошел – наугад –
(легче в Аид спуститься стократ),
собственной дочери – сводный брат.
О,
За что напророченно?
Он поклонялся чудесным богам,
верил:
“Ошибся оракул”,
мать целовал и к нежным ногам
ее припадал и плакал.
(Вот и сейчас
Слепое лицо
Солнцу подставил,
лобастый.
Я – одна – иду за отцом,
А он – живет – Иокастой).
– Пространство пустынно. Деревья мертвы.
Мы одиноки, живые. Зной заставляет
шепотом выть, впитывать вдохом воздушные капли и, выей,
чувствовать жизнь.
– Но скоро тебе умирать,властелин,
царь мой Фиванский.
На встречу с Хароном пойдешь один,
не помня дочерней ласки.
Я погребальный венок не сплету.
Но спою последнюю песню:
“Антигона идущая. И, на беду,
Не умеревшая вместе…”
ЗИМНИЕ ПЕСНИ БРОНЗОВОГО АНГЕЛА
1
Ворошу шуршащий ворох
торопливых слов моих.
Невесомый голос хора
вечность заменил на миг.
Помню говор окаянный,
помню лепет неземной –
то ли Авель, то ли Каин
разговаривал со мной.
И дыханье ледяное,
останавливалось вдруг
между небом и Невою
у моих застывших рук…
2
А бронзовый ангел поёт
неслышную песню – послушай! –
ему бы крыла и полёт,
но – тяжек карающий лёд,
его караулящий душу.
И долгой бессоницы длань
на нимбе его бес-про-светном.
“Оттаю-оттаешь-оттай” –
он снежно-синайским обетом
клянётся…Парок неземной
порог преступает небесный.
И снова, неслышную песню
поёт он неспешной зимой…
ЭВРИДИКА
Пространство поделив на до и после,
чертою разделив,
смотрю на небо, обращаясь в просинь
пока Незримый к выходу не просит,
иль переходу Тель-Авив –
Аид.
Ничтожно сомневаясь в поощренье
своих земных прозрачнейших побед,
заранее прощания – прощенье
прошу, себя настроив на ответ
лишённый смысла, схожий с многоточьем
среди строки,
(но… всё же… я дышала… и стихи
писались ночью).
* * *
Начало было.
Слово, жест,
прикосновение губами.
Восточный сумрак рдел окрест,
гортанно дети напевали
чужую песню.
Ты воскрес
внезапно.
Черные сандалии
валялись около стола.
Тысячелетья превратились
в ничто.
Я столько зим ждала,
привыкнув к ожиданью
или
подсчёту череды ночей
привычно-терпких,
и
ничьей
себя считала на года –
нигде, ни с кем и никогда…
* * *
Орфей – Эвридике
В ином измерении ты многолика, грустна, весела, делаешь все
что захочешь
по вечерам,
по утрам
собираешь цветы
и озёрные воды щекочешь
босыми ногами, идиллия, словом.
Нимфа, придумка, болванчик лесной,
Эвридика, незнаемая, НОВАЯ.
А,
может быть, волосы дымом пропахли, дымом и серой,
птицы прозрачны, ахай-не ахай, свет не белеет серый.
А,
может быть, спишь, в калачик свернувшись
на чистой постели,
родители ходят неслышно.
И снятся тебе только высь да тишь, но
звёздные высь да тишь,
где
имя твоё похоже
на рокот воды водопадной,
на “мур” всех кошачьих
людей и животных.
Ознобом по коже,
холодком под лопаткой.
(Вспомнишь –
заплачешь, слёзно заплатишь,
не помня о прочих,
без продыха.)
* * *
Смерть – это навсегда. Жизнь – это ненадолго. Свой срок случайно угадав
спешу умолкнуть. Мне под фракийскою звездой нелепо мокнуть,
к тебе спускаюсь за тобой – я в самоволку! Степным волчарой подскулю,
полынь глотая, чужую землю под скулу, в ночи растаяв.
Горизонтальною чертой мой мир отчерчен, к тебе спускаюсь – за тобой –
в пределы Смерти.
Заснув, проснуться, оглядев чужие стороны.
Крылом прикрыв черты свои
умолкли соловьи
и вороны.
Помысля о небытие, готов свихнуться.
Побыть с тобой наедине – и в пропасть ухнуть.
Прикосновение к такой (живущей!) плоти
равно
Вселенную рукой задеть в полёте.
* * *
Эвридика – Орфею
Чую издалека.
Дух – существо всезнающее.
Поторопись, пока
церберы спят лающие.
Поторопись,
наперёд
знаю всё, что случится.
У нас впереди не год, прошёл – никогда не настичь его.
У нас впереди всего – мгновенье полёта птичьего.
У нас впереди – вздыхать, все – порознь,
но – точка:
отступит подземная рать
этой ночью.
Мы двуединый монстр, мы отшагаем исправно
поросли диких вёрст в
поросли разнотравной.
Дышится, значит, жить
выпало нам двуедино,
тысячелетья – вжиг –
мимо.
Но ослабеет рука, ты – впереди, ведущий.
В будущем, наверняка, будет хуже – не лучше.
Оборотясь на меня, к мёртвым меня низвергнув,
плакать не смей, пьяня влажной печалью бездну…
В стан живодышащих путь
вместе нам непомерен.
Только, пожалуйста,
БУДЬ
ДО СОБСТВЕННОЙ СМЕРТИ
ВЕРЕН.
Послесловие
Она далека, но похожа чуть-чуть на отраженье моё…Шарфик сиреневый брошу на грудь, ангел стишок пропоёт. Серый забор, синеглазый солдат (вроде – знакомый) ключик протянет и скажет от дома, только нельзя оглянуться назад. Только нельзя оглянуться на мглу, облики, блики. Я не смогу, дорогой, не смогу путь повторить Эвридики. Станет уютно и вдосталь тепла, платья да броши. Вот по щеке потекла-утекла память о прошлом…
ПЕРСЕФОНА
Плыла сирень в моем саду, белели храмы.
Пылают угольки в аду – о, брак мой!
Я девять месяцев в году у мамы.
А на три месяца бреду обратно.
Я надеваю пурпурное платье
и полыхаю, и вперед, туда, где
река забвения черна.
Зачерпываю воду
умыть лицо, лицо темнеет сходу.
Читаю миф по вечерам, он про свободу,
а в книге – больше ни черта.
Ах, мне бы сказку про любовь до гроба,
в которой счастливы любой и оба.
Но в этом царствии уют
посмертный,
стихи о страсти не поют,
поэты.
Сторожевая чепуха, поверки…
И днём и ночью всё одно, поверьте.
Бедняги, тянутся наверх. Им
не выбраться на землю после смерти.
Я – наблюдаю. (Помня про поверье
о том, что вниз спускаются орфеи.)
Забыла жжение железки слезной
и стала женщиной вполне серьезной.
(СИРЕНА)
Не различая – море ли, небо ли,
все одинаково, оба – сиреневы,
плачу, нацелясь на жертву сиренову,
плачу до боли, до боли мигреневой.
Вечная, плачу и вовсе без повода,
плачем живу, не бываю иною.
Я ненавижу идущую по воду,
мне –
не разлиться с водою.
Зелень.
Белые шкуры овечьи.
Мелькание спин (пастухи – загорелы)…
Бабам доступны,
но – человечьим,
им до меня нет дела.
Песню завою. Поднимутся волны и ветр.
О,
таких голосов
не бывает
у ваших самок.
Выберу самого лучшего, САМОГО
и – заманю в изумрудные недра.
* * *
Спи, любимый, спи. У Хроноса
множество дорог.
Голосом укрою, волосом –
чтобы не продрог,
Нежности моей хватало
любому-любому.
Больше не ходи из дому,
за порог, сирен ватага
(пенны алы губы!)
завлечёт
туда, где влага,
и
погубит.
Сонное, бессильное
баюшки-баю,
бойся птицы-сирина,
бойся, говорю.
Под макушку положу белую ракушку.
Закружусь-наворожу-нашепчу на ушко:
– Я растрёпа-полустарка,
греческая выпь.
Птичья доля – песни каркать.
Бабья воля – выть.
Нежеланная, жемчужной
знаю спрос красе.
Трудно никому не нужной,
не такой как все.
Ты останешься со мной на
тысячу приливов,
я смогу смеяться вольно
женщиной счастливой.
А когда волна отточит
косточки… –
превращусь бурлящей ночью
в точку и
надо мной склонятся
Хронос, Ахелой, Харон…
Снова птица,
снова голос,
снова стон.
* * *
Не различая – море ли, небо ли,
всё одинаково, оба сиреневы,
плачу до боли, до боли мигреневой,
плачу по жертве сиреновой.
* * *
В сумерках тусклых, над черной землею,
мой златоустый, лаю и вою
псиной цепною, серой волчицей.
(В смятой постели маетно снится –
стая собратьев по шерсти перстами
водит когтистыми.
Гладит, лакая, мутную воду озерных провалов.
Но – не напиться. Озера – мало.)
Серой волчицей, псиной цепною
каждую ночь я с тобой, за тобою.
Вздыбив загривок, ощерив клычки,
на полу-вздо-полу-сдохе почти.
ПЕСНЬ ХЕРУВИМА
“И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского Херувима
и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни.” (БЫТИЕ 3-24)
“Честнейшую херувим и славнейшую серафим”
слова молитвенной песни
1
– Он говорил, что голос мой звенит.
Он говорил, что на Лилит похожа.
Речей его сладчайшая ваниль…
О, тишина молчания его же.
Я баба-сторожиха, сторожу
и стражду. Караулю тайны Сада –
невидимо-решётчатый ажур
скрывает первозданную прохладу.
2
– Ты сторожи, глупыха-сторожиха,
ходи, укутавшись в сторожевой тулуп,
но
прокрадётся мимо горе-лихо,
оно – неглупо.
Твоё лицо – полуночное лико,
глаза твои – темнее Тьмы кромешной,
давай уйдём, глупыха-сторожиха,
покуда дремлет птица-пересмешник.
3
– Куда уйти, окутан шар земной
такою мглой, такою ночью вечной,
что ни свечи не будет, ни предтечи
для вечной, ставшей дщерью человечьей.
И что тебе – от Бытия со мной?
Я не сумею, женщиной твоей,
стоять и караулить у дверей,
не пропуская в дом наш горе-лихо.
Мои глаза – кромешной Тьмы темней.
Лицо моё – полуночное лико.
Я знаю голоса земных молитв
и – навсегда – оставила пределы,
в которых – многоликая Лилит
царит, не прикрывая тела.
Я вечности раскидывала невод,
не воду обнимала им, а – небо,
и в неводе покоился зенит.
Я за Пределы вышла вместе с Евой
и оттого-то голос мой звенит…
Но остаюсь… мне надо сторожить,
играя роль усталой сторожихи,
покуда – тут – играют солнца блики,
покуда вьётся мирозданья нить.
ЖЕНА ЛОТА
…и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию,
и всех жителей городов сих, и произрастания земли.
Жена же Лотова оглянулась позади его,
и стала соляным столпом.
Бытие, глава 19, тексты 25-26.
Страшна печать печали вещей,
когда и призрачные вещи
становятся ясней.
Нагрянул ветер, и трепещет
мой старый дом – обитель трещин
да скопища теней.
Я выйду…
оглянусь…
застыну…
О, Лот, тебе нестрашен путь.
А я зубрила наизусть
рассветы,
скалы
и низину.
Я этот мир несла в себе,
и я любила эти лица.
Мне остаётся – превратиться
в слезу на соляном столбе.
ИСХОД ИЗ ЕГИПТА
1
ночь исхода
Подари мне щемящую тяжесть,
мороку,
знобящего зноя ладони,
подари задыхание в томных тисках.
Подари окоём, столь похожий на око,
в котором
пространство
утонет,
унося за собою ребристые абрисы скал.
Если я упаду,
то – на веки – песками – кручина.
Если я упаду
то на тело – песками – века мне.
Если я упаду,
потекут, осторожны, ручьи на
все четыре,
в пути не споткнувшись о камни.
2
в пустыне
Пески нежны. Какое сумасбродство
любить пустыню сонно и протяжно.
Мне не нужны деревья и колодцы,
да и родство давно уже не важно.
В пустыне существует бесконечность,
а, значит, время притаилось тут же,
проговоришь “ну и кому я нужен”
и холодок почувствуешь заплечный…
3
прощание с Моисеем
…Но вот он, вот он – жар ли, бред ли –
звенящим словом в глотке бренной,
поющей, словно чаша времени
над полем, облаком, вселенной.
Слагаешь, слогом журчишь гортанным,
и стынешь, будто оставлен станом,
как будто ты – умирать оставлен…
И хочешь этим последним зовом
сказать
“Я буду.
Я буду снова”.
4
земля обетованная
Шуршала улица, вверяла
ознобное “остались живы”.
Смеялся – мальчиком – меняла,
а я плыла, и примеряла
тоску галутного пошива…
ЕВА
…в этом старом пейзаже приюта не сыщешь
для тебя и меня.
Разойдёмся, погоду и время кляня.
Но
мы подобны измученным моросью нищим
(им послужит подножной желанною пищей
даже дым из резного кальяна)
и поэтому слушаем песенки птичьи
повторяя куплеты упрямо.
Мы не нажили в этом пейзаже урочном,
ни врагов, ни друзей, ни резона.
Нам успеть бы – в момент отречения ночи
обратиться в одну из светлеющих точек,
образующих плоть горизонта.
РАХЕЛЬ
Семь лет прошло, а сколько там ночей
свернулось вместе с небом в одночасье?
Мне подарили маетное счастье
остаться снова женщиной ничьей.
А я ждала, летала за тобой,
твои следы выискивала в полдень…
Куда? Кому? Зачем?
Вселенский сбой
произошёл и ты уйдёшь с другой…
Уйдёшь с другой, но навсегда запомни
“глаза мои заполнены тобой”
