***
На белом пространстве,
на чуде,
уставшем от тысячи глаз,
куда-то торопятся люди,
притворствуя, плача, смеясь.
И женщина в вечном движенье,
настигнув стремительный миг,
однажды в немом удивленье
поднимет на публику лик.
Поднимет светло и прекрасно
степного отлива глаза.
И, этому взгляду подвластна,
не грянет над лесом гроза.
Звезда затрепещет в смятенье,
волна не ударит о челн,
покуда хранить удивленье
глубокий зрачок обречен.
И ветер не тронет березы,
и птица замрет на лету…
Но вырвутся громкие слезы
у девочки в третьем ряду.
Подросток худой и нескладный,
не женщина и не дитя,
какою надеждою жадной
ее существо осветя,
какую всели в в нее в еру,
экран расплывался у глаз?
Но слишком уж несоразмерен
был с истиной этот соблазн.
И все ж
повторяя мгновенье,
еще безотчетно пока,
извечное то удивленье
слезою мелькнет у зрачка.
И в детской сутулости стран ной
увидится будущий взлет,
когда повтореньем искусства
на свет она тихо шагнет.
Одной любовью связанная туго,
Я говорю: – Очнись, моя страна,
И встрепенись от севера до юга.По-царски ты возносишь судьбы ввысь.
По-царски ты швыряешь оземь души.
Очнись, страна, в любом из нас очнись
И откровенья каждого послушай.И разбуди всех, кто живёт во сне,
Всех, кому совесть небеса даруют,
Чтоб на вопрос: – А что в родной стране?
Не донеслось: – По-прежнему воруют.
И между нами связь не оборви,
Когда несу тебе по гребням буден
Я горькое признание в любви
Одной судьбы средь миллионов судеб.
* * *
Где царапая дно, ветер гонит песок,
Где нависли жилища, как гнёзда, на кручах,
Где таинственной птицы звенит голосок;Где нанизано небо на шпиль кипариса,
Где берёза роняет листву к декабрю,
Где листается книга цветочных капризов,
С лепестковым лепечущим лёгким “люблю” -Там моя, не привыкшая к вечному лету,
Оживёт, отогреется, дрогнет душа,
Этот путь, это время и эту планету
В триединстве вобрать безоглядно спеша.
Я как будто забуду студёные ночи,
Нежность снега и вьюги настой колдовской,
Но окажется слишком короток и прочен
Поводок. Он всегда у меня за спиной.
Потому и мечусь между тех, кто любимы,
Где две суши одним океаном свело.
В нашей жизни, наверное, всё совместимо.
Но у каждого – время и место своё.
Другим – в тиши плетение словес…
Но как стихам без голоса остаться,
Серебряного голоса небес?Без – льдинкою царапавшего горло.
Без – тело распрямлявшего в струну.
Как он звучал торжественно и горько –
Я ни один с ним голос не сравню.В нем были беззащитность и отвага,
И плачу я, наверно, оттого,
Что – вот стихи. Их стережёт бумага.
Но голос, голос! – не вернуть его.
М. Письменный. Маракис
Сперва как плод воображенья,
Он так искусно входит в роль,
Что обнуляется мышленье.И вот уже он не фантом –
Он ладно сбит и ладно скроен.
Он входит без стесненья в дом, –
А вслед за ним жильцов хоронят.Его не распознать в лицо.
Изменчива его орбита.
Ноль – ёрник, и его лассо
Вкруг шеи вкрадчиво обвито.
И с ним вращение Земли
И звёзд небесное вращенье –
Всё чертит в воздухе ноли:
Ноль – Смерть. И тот же ноль – Движенье.
Живую душу взять – изволь!
(За мёртвых душ в ответе Гоголь.)
Пока летит в пролётке Ноль,
Дай мимо пролететь. Не трогай –
Сшибёт. Погибнешь ни за грош.
А если и рванёшься следом,
Наткнёшься за углом на нож,
Застряв меж тем и этим светом.
Ни вера не спасёт, ни боль
За тех, кто жмётся у обочин,
И глянешь в зеркало – там Ноль
Подмигивает и хохочет.
В высоких сумерках, где молча гибнут тени,
Где зверь готов смахнуть остатки лени
Ритмичными ударами хвоста;Где в чащах спит голодный дух охоты,
Где так опасны рек водовороты
И дробная кукушкина икота
Отсчитывает годы неспроста, -Там воздух над деревьями слоится,
Там всё острее проступают лица
Всех тех, кто так мучительно любим.
От нас совсем немного надо им:
Упоминанье имени, когда
На небе всходит первая звезда.
И, трогая свечи живое пламя,
Почувствовать, что нет границ меж нами.
Меня окружают в молчании справа и слева
Сатир, проступивший в проломе дубовой коры,
И вросшая в ивовый ствол непорочная Дева.Он рвётся к ней с дуба, спеленат, распят, одинок,
Запутавшись в космах, пробив древесину бесстыдством,
Весёлый Сатир, воплощенный соблазн и порок,
Пугающий Деву своим озорным первобытством.Таинственно всё, что почти не реально на вид.
И жизнь многомерна, нам тьму превращений пророча.
Недаром под утро, потупившись, Дева молчит,
И тёмный Сатир замирает лукаво до ночи.
Недаром так непредсказуемо сходятся в нас
И стыд, и порок, и гульба, и приверженность долгу.
Иначе зачем бы, зажёгшись в душе, не погас –
Огонь, без которого жить и темно, и без толку.
Иначе зачем бы жила в моём сердце вина
За всё, что случайно, к чему не подобрано слова,
За то, что до вдоха последнего обречена
Душа отзываться ночному запретному зову.
Горит обманная звезда –
Насмешливая и пустая.
Шаг в сторону – не есть расстрел.
Оставь в своей судьбе пробел,
Цепь до конца не замыкая.И, странствуя между людьми,
Оставь пространство для любви
И для души оставь немного,
Пока не явлено тебе
Последнее звено в судьбе –
Знак, что окончена дорога.
* * *
Они особой жизнью живы,
Напоминая иногда
О том, как мы нетерпеливы,Как мы сперва торопим их,
Потом спешим от них отречься,
И цифр пугаемся больших,
Чтоб ненароком не обжечься.Но есть один простой закон,
Он отвергает зимний холод:
Тот, кто любим, – тот защищён,
И кто необходим, – тот молод.
Ещё не сброшен детства кокон,
Но бабочкой трепещет женщина
Во взгляде, в том, как вьётся локон.Ещё и замкнутость и скованность,
И грусть, порой неодолимая,
Но видится сквозь замурованность
Та грация неповторимая,Перед которой снег молитвенно
На землю падает усталую
И прикрывает нежно рытвины
Там, где её стопа ступала бы.
И я стою смущённо около,
И я смотрю, заворожённая,
Как крылья, влажные от кокона,
Расправленные, напряжённые,
Вот-вот свободою наполнятся,
Подхватятся её потоками,
И небом трепет их запомнится
И звездами, от нас далёкими.
И долго – в голосе ли, в жестах ли –
Пускай пребудет сокровенное:
То – изнутри – свеченье женское,
Во все столетия бесценное.
Летучей мыши писк пронзительно-печален.
Ведь прошлое давно здесь превратилось в прах,
Лишь силуэт любви впечатан вглубь развалин.Вглядись, здесь призрак жив того, кто был влеком
Сто лет назад сюда неутолимой страстью,
Полураскрытых губ кто целовал излом
И кто на стол швырял тузы в четыре масти.Ты видишь, он пришел. Гляди, его рука
Зелёного сукна касается любовно.
И он спешит туда, где шелестят шелка,
Где тесно для двоих и дышится неровно.
И, освещая свод, Луны сияет диск.
И призрак меж руин, как будто на арене.
Остановись! Оставь ему его каприз.
И пощади его – не тронь чужое Время!
И сон отойдёт, а захочешь уснуть – не уснёшь.
Из многих причин непременно найдётся одна –
Такая, что душу безжалостно втянет под нож.И вытянет узел ошибок, обид и потерь,
О чём про себя и на людях – уж лучше молчок.
Чему только щель приоткрой – и тогда твою дверь
Навряд ли спасут и щеколда, и ключ, и крючок.Но всё же, но всё же с другой посмотри стороны:
Бессонницы, как и вампиры, боятся утра.
И звёздочка медленно гаснет близ полной луны.
И скоро рассвет – петушиного крика пора.
Он трижды взовьётся и трижды зарю возвестит.
И сон возвратится. Но всё же не ведомо мне:
Зачем в полнолунье так сердце тоскливо щемит
И что его тянет так неодолимо к Луне?
Об окнах московских, слепых от удушливой хмари,
Об этих восьми бесконечных неделях, о многом:
О солнце, белевшем на небе зловещим ожогом;О том, как за всполохом шёл огнедышащий всполох;
О выжженных напрочь лесах и обугленных сёлах;О сгинувших в пламени людях, о рухнувших птицах…
Всё минет, но как мне от памяти освободиться:
Ведь там, где поднимутся снова леса и жилища, –
Под каждой травинкой там тлеет своё пепелище.
Чужих ошибок горестная повесть.
Но тайно ото всех в душе живут
Советчик – сердце и советчик – совесть.И я их голоса в своей крови
Несу, храню и заглушить не смею.
И знаю: лишь перед лицом любви
Становимся мы чище и щедрее.И понимаю: в будущем и днесь –
Вот человек, в нём всё смешалось чудно.
Люблю его таким, каков он есть,
Не жалуясь, что это слишком трудно.
Отмерена любовь на небесах.
Но даже здесь, где надо жить отважно
И где гуляют гирьки на весах,
Нам воздаётся за любовь однажды.
И спутан порядок вещей.
Здесь преодоленье соблазна
Бывает соблазна сильней.Здесь гнева не меньше, чем боли,
И скользко так – только держись!
А в общем, обычное поле,
И в общем, обычная жизнь.Не каждый здесь мечен любовью,
Как детскою оспой щека,
Как метит со страстью слепою
Пчела сердцевину цветка.
Но тот, кто и в пору шальную
Несёт, не боясь ничего,
Божественный след поцелуя, –
Тот вечен. Я верю в него.
СВОБОДНОЕ ДЫХАНЬЕ
О смерти говорить не надо,
А надо жить – и просто жить,
Держа на расстоянье взгляда
Все то, чем стоит дорожить.
Ни в чем винить других не нужно –
У каждого свои дела:
Свои привычки, цели, дружбы,
Свои – в душе – колокола.
Иной – он по-иному чуден.
И коль с людьми тебя свело,
То пусть с тобою будет людям
Легко, надежно и светло.
Они мудры – молчи и слушай.
Не торопи напрасно дней.
Не заставляй до срока душу
То раскрывать, что зреет в ней.
Живи –
Не уставай дивиться
Тому, как светел небосвод.
И так дыши, как дышит птица,
Пускаясь в дальний перелет.
СЕМЬЯ
На Руси это издавна чтимо,
Это в нашей, наверно, крови:
Чтобы женщина
Шла за мужчиной
В испытаньях, в скитаньях, в любви.
Чтоб его признавая начало,
Все тревоги в себе затая,
Все же исподволь напоминала:
Мы не просто вдвоем, мы – семья.
Чтобы мудрость в себе находила,
Распрямясь пред сыновним лицом,
Повторить с материнскою силой:
“Посоветуйся, сыне, с отцом!”
Чтоб, все страхи снося в одиночку,
Говорила, измаясь вконец:
“Обними-ка отца, слышишь, дочка,
Что-то нынче устал наш отец…”
И глядела бы с явной отрадой,
Как теплеет любимого взгляд,
Когда сядут за стол они рядом,
Как сегодня, к примеру, сидят.
Мы – семья.
Это значит – мы вместе.
Кто напросится к нам во враги?!
Дети вырастут.
Сложатся песни.
Только ты себя побереги.
Мы – семья.
По-отечески строги
К нам бывают родные края.
И Отечество тоже в итоге –
Нет, не просто народ, а – семья.
Мы едины любовью и верой,
Мы едины землей и трудом.
И распахнуты дружеству двери
В наш добротный, устойчивый дом.
В дом, где, робкую нежность не пряча,
Я твои повторяю шаги.
Ты любим.
Ты добьешься удачи.
Только ты себя побереги.
* * *
Одной тревогой с каждым сведена,
Одной любовью связанная туго,
Я говорю: – Очнись, моя страна,
И встрепенись от севера до юга.
По-царски ты возносишь судьбы ввысь.
По-царски ты швыряешь оземь души.
Очнись, страна, в любом из нас очнись
И откровенья каждого послушай.
И разбуди всех, кто живёт во сне,
Всех, кому совесть небеса даруют,
Чтоб на вопрос: – А что в родной стране?
Не донеслось: – По-прежнему воруют.
И между нами связь не оборви,
Когда несу тебе по гребням буден
Я горькое признание в любви
Одной судьбы средь миллионов судеб.
НОЛЬ
Он лишь образ. Пустое место.
М. Письменный. Маракис
Когда на сцену вызван Ноль,
Сперва как плод воображенья,
Он так искусно входит в роль,
Что обнуляется мышленье.
И вот уже он не фантом –
Он ладно сбит и ладно скроен.
Он входит без стесненья в дом, –
А вслед за ним жильцов хоронят.
Его не распознать в лицо.
Изменчива его орбита.
Ноль – ёрник, и его лассо
Вкруг шеи вкрадчиво обвито.
И с ним вращение Земли
И звёзд небесное вращенье –
Всё чертит в воздухе ноли:
Ноль – Смерть. И тот же ноль – Движенье.
Живую душу взять – изволь!
(За мёртвых душ в ответе Гоголь.)
Пока летит в пролётке Ноль,
Дай мимо пролететь. Не трогай –
Сшибёт. Погибнешь ни за грош.
А если и рванёшься следом,
Наткнёшься за углом на нож,
Застряв меж тем и этим светом.
Ни вера не спасёт, ни боль
За тех, кто жмётся у обочин,
И глянешь в зеркало – там Ноль
Подмигивает и хохочет.
* * *
Над навсегда и никогда
Горит обманная звезда –
Насмешливая и пустая.
Шаг в сторону – не есть расстрел.
Оставь в своей судьбе пробел,
Цепь до конца не замыкая.
И, странствуя между людьми,
Оставь пространство для любви
И для души оставь немного,
Пока не явлено тебе
Последнее звено в судьбе –
Знак, что окончена дорога.
***
Стоящий,
идущий,
летящий, – живу среди вас,
Вопросами зряшными вас в суете не тревожу.
Храню притяженье улыбок, загадочность фраз
И то, что таится под незащищенною кожей.
Я спорить не стану, что лучшей судьбы не найти:
Что кровно срослось, расплести нам уже не по силам.
Храни вас, Господь, и Святая звезда вам свети,
И ласточка вейся, и трепет пульсируй по жилам.
ПРОВИДЦЫ
– Кто их ведёт?
Бог отвечает: – Аз.
– Тяжел ли груз?
Бог молвит: – Непомерен.
Их помыслы не все поймут из вас
Лишь потому, что путь их преждевремен.
Не каждому пройти его дано,
Не всякий жизнь готов поставить на кон…
Но, Боже мой, как было бы темно
Без одержимых, мыслящих инако.
* * *
Якову Гройсману
В зловещей, сумрачной отваге,
Слепя безжалостно глаза,
Не уронив ни капли влаги,
Сухая двигалась гроза.
И ветер рвал и резал кроны,
И стёкла сыпались, визжа.
Я каждого раската грома
Ждала, сжимаясь и дрожа.
И знала: близок миг бессилья,
Когда, набушевавшись всласть,
Безвольные уронит крылья
Пролившаяся ливнем страсть.
И ночь затихнет облегчённо,
Ступая по следам грозы.
И утром на листке точёном
Качнётся капелька росы.
* * *
Я становлюсь непримиримой
К своим ошибкам и грехам.
Всё, что летело прежде мимо,
Сегодня вяжет по рукам.
И я с покорностью рабыни
Влачу бесценный этот сор –
Всё то, что так недавно было,
Что ненавистно и любимо,
И не забыто до сих пор.
И сердце до опасной дрожи
Сжимая обручем тугим,
К себе иду тем злей и строже,
Чем милосерднее – к другим.
* * *
И вновь, взрезая лёд зубцом конька,
Она идёт на риттбергер и аксель
И опадает легче лепестка,
Не отступая от своих же максим.
Так жизнь за кругом круг её влечёт,
Напоминая жёстко ей по праву
Паденьями оплаченный полёт,
Страданьями оплаченную славу.
И вновь она по яркому лучу
Взметнётся ввысь – и стадион не дышит.
А слава уже гладит по плечу
Ту, что пока овации не слышит.
Ту, что пока внимательно тиха, –
Ей будущее кажется пробелом,
Пугая пуще смертного греха
Несовладаньем с непослушным телом.
Откуда знать ей, что в её крови
Уже горят по Божьему расчету
И робкое желание любви,
И вольное бесстрашие полёта.
ВЕТЕР НАД ГУДЗОНОМ
Зачем ты случайному зову
Навстречу рванулась, строка?
Здесь ветер гудит над Гудзоном,
Гоня по воде облака.
Вот так и тебя он погонит,
Срываясь внезапно на свист,
Подхватит, закружит, обронит,
Забудет, как высохший лист.
Вернись! Твой роман с ним не вечен,
Вам вместе не быть никогда.
Он лишь со скитаньем повенчан
И рвётся незнамо куда.
К бумаге его не приколешь,
У ветра – особый резон.
Ты хрупкою рифмой всего лишь
Заденешь свинцовый Гудзон.
* * *
В преддверье лета, в предвкушении сирени,
В высоких сумерках, где молча гибнут тени,
Где зверь готов смахнуть остатки лени
Ритмичными ударами хвоста;
Где в чащах спит голодный дух охоты,
Где так опасны рек водовороты
И дробная кукушкина икота
Отсчитывает годы неспроста, –
Там воздух над деревьями слоится,
Там всё острее проступают лица
Всех тех, кто так мучительно любим.
От нас совсем немного надо им:
Упоминанье имени, когда
На небе всходит первая звезда.
И, трогая свечи живое пламя,
Почувствовать, что нет границ меж нами.
ГРОЗА В БРАТИСЛАВЕ
Послушай: под кровом чердачным
Свет лампы ходил ходуном,
И ливень выплясывал смачно,
По жести стуча каблуком.
.
В каком-то безумном экстазе
Рвал ветер полночную мглу,
И души князей Эстерхази
Роптали, столпившись в углу.
Я спутала век. Одиноко
Мне было в храмине чужой,
И сломанный зонт однобоко
Топорщился рядом со мной.
Не мог он сдержать эту силу,
Угрюмо ущербность тая, –
Такой же, как я – однокрылый,
И лишний такой же, как я.
* * *
А.П.
В этом доме сменяются гости, как карты игральные,
И радушен хозяин, и ласков породистый пёс.
И стоят за окном кипарисы, как стражи печальные.
И внезапные ливни февраль пробивают насквозь.
И когда над каньоном лукаво луна затуманится
И любая травинка к ней в полный потянется рост,
Моё сердце не выдержит и безнадёжно обманется
И меж былью и небылью выстроит призрачный мост.
И ресницы сомкнув, я пройду по нему, словно зрячая,
Позабыв, что опоры не будет под ним ни одной.
Мне бы лучше проснуться – и сон этот переиначу я.
Мне бы лучше вернуться, – да нет ничего за спиной.
* * *
И когда две ласточки взрежут небес полотно,
И поймает дрожанье воздуха стрекоза,
И тяжёлый колос в землю сольёт зерно,
И две рыбы замрут в запруде – глаза в глаза;
И в гортани льва провернётся утробный рык,
И Земля покачнётся, про свой забывая вес,
И два облака встречных сойдутся внахлёст и встык,
И глубоким вздохом глухой отзовётся лес, –
Вот тогда ты поверишь, что смерть не сильнее нас,
Просто мир на разлуки щедр, а на встречи скуп.
И душа станет легче тела в милльоны раз,
И слова станут легче пуха, слетая с губ.
И строка к строке – обозначат начало дня,
Всё, что прожил ты, подводя под единый свод.
И пока ты смотришь, как кофе бежит с огня
И как пёс-страстотерпец кроссовку твою грызёт, –
Мчится скорый поезд, глотая дорожный смог,
Пролетая жизнь и на спусках не тормозя.
И всё то, что каждый из нас удержать не смог,
Ни догнать, ни обнять, ни окликнуть уже нельзя.
* * *
Нет, ты полюбишь иудея…
О.Мандельштам
А из того, чем я владею,
Не в такт спеша, не в лад дыша,
Глубокой раной иудея
Поражена моя душа.
И я понять бесплодно силюсь:
За что, за чьи навет и ложь,
Мучительно любя Россию,
Ты в пасынках при ней живёшь.
И от неё не ждёшь защиты.
Но, презирающий испуг,
Ты иронично и открыто
Глядишь на эту жизнь вокруг.
Своих гонителей не судишь.
Бог не простит – так ты простишь.
Но ничего не позабудешь
И в гены боль свою вместишь.
А мне, о чем бы ни молила,
Мне душу жгут сквозь образа
Глаза Иисуса и Марии –
Народа твоего глаза.
И я стою с тобою вровень.
И как бы ни была слепа,
Всей русской, всей нерусской кровью
В тебя вросла моя судьба.
И не предам, и не унижу,
Заглядывая вглубь времён,
Всего того, чем путь твой выжжен
И чем в веках он озарён.
Б О М Ж
Галине Нерпиной
Уходит мой поезд в тупик, и захлопнулись двери.
Сигнальная кнопка мигает, на стыках дрожа.
И в гулкой утробе ползущего медленно зверя
Не сыщется жертв, кроме этих – меня и бомжа.
Он зычно храпит, подложив под висок капелюху.
Вагонная лавка ему – что родная кровать.
«Судьба!» – бормочу, и состав отзывается глухо.
И створки дверные мне сил не хватает разъять.
И едем мы с ним, неизвестно куда и насколько.
И главное, здесь никому не хватится меня.
И разве что я не отмечена синей наколкой,
А так – мы попутчики, значит, почти что родня.
Мы едем по миру, где спутаны вёсны и зимы,
Где сходятся грех, покаянье, молчанье и крик.
Где все мы равны изначально и все заменимы,
И каждый не знает, когда его поезд в тупик.
А поезд ползёт, синеватые рельсы утюжа.
И кажется – можно в любую минуту сойти.
Нам были даны при рождении разные души.
Спит бомж в электричке.
Храни его, Боже, в пути.
НОЛЬ
Он лишь образ… Пустое место…
Михаил Письменный. Маракис
Когда на сцену вызван Ноль,
Сперва как плод воображенья,
Он так искусно входит в роль,
Что обнуляется мышленье.
И вот уже он не фантом –
Он ладно сбит и ладно скроен.
Он входит без стесненья в дом, –
А вслед за ним жильцов хоронят.
Его не распознать в лицо.
Изменчива его орбита.
Ноль – ёрник, и его лассо
Вкруг шеи вкрадчиво обвито.
И с ним вращение Земли
И звёзд небесное вращенье –
Всё чертит в воздухе ноли:
Ноль – Смерть. И тот же ноль – Движенье.
Живую душу взять – изволь!
(За мёртвые – в ответе Гоголь.)
Пока летит в пролётке Ноль,
Дай мимо пролететь.
Не трогай –
Сшибёт. Погибнешь ни за грош.
А если и рванёшься следом,
Наткнёшься за углом на нож,
Застряв меж тем и этим светом.
Ни вера не спасёт, ни боль
За тех, кто жмётся у обочин,
И глянешь в зеркало – там Ноль
Подмигивает и хохочет.
СТАРЫЙ ЗАМОК
Постой! Зачем входить туда, где множа страх,
Летучей мыши писк пронзительно-печален?
Ведь прошлое давно здесь превратилось в прах,
Лишь силуэт любви впечатан вглубь развалин.
Вглядись, здесь призрак жив того, кто был влеком
Сто лет назад сюда неутолимой страстью,
Полураскрытых губ кто целовал излом
И кто на стол швырял тузы в четыре масти.
Ты видишь, он пришел. Гляди, его рука
Зелёного сукна касается любовно.
И он спешит туда, где шелестят шелка,
Где тесно для двоих и дышится неровно.
Какою платит он безумною ценой,
Чтобы себя облечь давно истлевшей плотью,
И поцелуй вернуть глубокий, как глоток,
И снова умереть у страсти на излёте?
И снова стать травой среди шумящих трав,
Пока не вздыбит страсть над ним земную толщу.
И вновь лететь туда, где – смертью смерть поправ,
Где длится краткий миг иных столетий дольше
И, освещая свод, Луны сияет диск.
И призрак меж руин, как будто на арене.
Остановись! Оставь ему его каприз.
И пощади его – не тронь чужое Время!
* * *
Меж каньонов, карьеров, откосов сыпучих,
Где царапая дно, ветер гонит песок,
Где нависли жилища, как гнёзда, на кручах,
Где таинственной птицы звенит голосок;
Где нанизано небо на шпиль кипариса,
Где берёза роняет листву к декабрю,
Где листается книга цветочных капризов,
С лепестковым лепечущим лёгким «люблю» –
Там моя, не привыкшая к вечному лету,
Оживёт, отогреется, дрогнет душа,
Этот путь, это время и эту планету
В триединстве вобрать безоглядно спеша.
Я как будто забуду студёные ночи,
Нежность снега и вьюги настой колдовской,
Но окажется слишком короток и прочен
Поводок.
Он всегда у меня за спиной.
Потому и мечусь между тех, кто любимы,
Где две суши одним океаном свело…
В нашей жизни, наверное, всё совместимо.
Но у каждого – время и место своё.
Каменный каньон, Лос-Анджелес
* * *
Это жизнь:
Когда падает тьма,
Начинается время охоты.
И доносится из-за холма
Плач и смех тонконогих койотов.
Это смерть:
Чуя тяжесть в крови,
Запах самки койота вдыхая,
Пёс несётся навстречу любви,
А встречает кровавую стаю.
Это благо:
Не знать до конца
За каким тебя ждет поворотом
Зов любви или выплеск свинца,
Или встреча с голодным койотом,
Или вдруг остановит часы,
Что не мыслили хода без боя,
Тот, Кто жизни и смерти весы
Недрожащею держит рукою.
А пока, ставя лапы вразброс,
Напрягаясь всем телом до дрожи,
В лай надрывный срывается пёс.
И мороз пробегает по коже.
Каменный каньон, Лос-Анджелес
* * *
Это снова сентябрь.
Это снова, лишая покоя,
Птицы тянутся к югу,
Прощально и длинно крича.
Это снова сентябрь
Со своей золотою пургою
Слишком близко прошёл
И небрежно коснулся плеча.
Я не знаю, зачем
Повторяется снова и снова
Как дурман, как виденье,
Как знак, неразгаданный мной,
Этот день в сентябре,
Когда самое нежное слово,
Не найдя адресата,
Кружится, как лист, над землёй.
И среди заблудившихся слов
И оспоренных истин
Я иду невидимкой –
Ни тени за мной, ни следа.
Эта жизнь промелькнула,
Как солнечный зайчик по листьям,
И меня унесла,
Так и не объяснив мне, – куда.
* * *
Зачем считать свои года?
Они особой жизнью живы,
Напоминая иногда
О том, как мы нетерпеливы,
Как мы сперва торопим их,
Потом спешим от них отречься,
И цифр пугаемся больших,
Чтоб ненароком не обжечься.
Но есть один простой закон,
Он отвергает зимний холод:
Тот, кто любим, – тот защищён,
И кто необходим, – тот молод.
