ЭТО МОЕ ВРЕМЯ ГОДА
В Аликанте по булыжным улицам
С грохотом катают пустые бочки,
Под ветхими столбиками балконов,
Мимо харчевен,
Где накладывают в тарелки желтую паэллу.
А в садиках на крышах, в кустах зеленых,
Кудахчут куры пестрые, рыжие, белые.
Битком набитые, звонят отчаянно,
Визжа на поворотах рельс,
И синие вспышки воздух прошивают,
Играя проводами.
А там, в порту, свистящем и шипящем,
В неоновом свете, влюбленные гуляют,
На каждой пальме торчат рупора,
И с каждой пальмы
Румба самбу перебывает
У них над головами!
О, Какофония,
Богиня джазов и скандалов!
Хриплая подруга волынок и цимбал,
Голос твой растрепанный всем раздирает уши.
Ну и пусть себе все твои crescendo, fortissimo,
Presto и pre stissimo
Ревут на весь мир,
А я зароюсь головой в кучу подушек,
Piano-pianissimo,
Убаюканная шепотом скрипок и лир.
1956
ТЕ, КТО ЧИНИТ СЕТИ
На полдороге вверх, от стоянки рыбачьих баркасов,
На полдороге вниз, от зарослей миндаля,
Три женщины в черном чинят рыбацкие сети,
Три женщины в черном — каждая по ком-нибудь в трауре —
Вечно к дороге спиной ставят тяжелые стулья,
Сидят, повернувшись лицом к черным проемам дверей.
На домино похожим.
Отсветом розовым, словно слюда на дороге,
Светится пыль на следах узких куриных когтей
Или подмигивает отблеском мелких монеток.
Белые стены домов белее соли морской,
Которую серые козы слизывают со скал.
Пальцы трех женщин плетут и плетут ячеи
Серых сетей. То крупней ячеи, то мельче.
Перед глазами женщин в два цвета — белый с зеленым —
Вертится весь городок — бело-зеленый мячик.
Никто в городке не умрет, никто в городке не родится
Так, чтоб не знали они.
Как петухи… Луна над свинцовым склоняется морем,
Словно каменная мадонна глядит с железных холмов,
С тех, что вдали за домами…
Древние:
Шли фонари их баркасов меж низкими звездами ночи…
1959
ЗИМНИЙ СЕЙНЕР
В этой гавани больших пирсов почти что нет.
Море пульсирует под тонкой кожей — это разлита нефть.
Прикованные к причалам, старомодные, в ярких красках.
Чайка едва удерживается на хриплой рее,
Не качаясь, хоть порывы ветра все злее и злее,
Она неподвижна — словно одеревенелая
Посудина подплывает, как дневная луна белая,
Скользит над рыбами, словно конькобежец, пируэты делая,
Унылая, двухмачтовая, будто со старой гравюры.
Раскачивается шаткое здание портовой комендатуры,
Коптильни, лебедки, складские сараи, серые и хмурые,
Какие-то мостики вдалеке…
И, не замечая стужи,
Для бездомных и влюбленных этот месяц —
Даже наши тени от холода синие — такой мороз!
Мы хотели увидеть, как солнце
Бородатый от инея замерзающий альбатрос:
Словно бы в целлофан завернут
1959
В ПОМЕСТЬЕ
Заморозки.
Бреду в кустах шиповника среди алой горечи —
Мраморные пальцы среди ягод — греческие девы,
Ты их привез
Скоро этих белых дам накроют — каждую — дощатой будкой,
От разрушительного ненастья
Осушают пруды, опадающие, как легкие, но вода
Снова покрывает плоское дно и сухую тину,
Малек золотой рыбки валяется,
В ленты давят одурманенных змей…
А здесь — сухие и поздние
Травы с моими башмаками делятся печалью своей.
День забыл, что когда-то он был днем.
Леса болеют и скрипят.
Наклоняюсь над безводным прудом,
Где рыбки извиваются, когда подмерзает грязь.
Я их подбираю — каждая блестит, словно красный глаз.
И озеро — кладбище старых коряг и картин былых —
Распахивается и смыкается,
ЮЖНЫЙ РАССВЕТ
Смешались краски персика, манго, лимона…
Эти виллы — картинки из книжки —
Дремлют за шторами, предутренне сонные,
И как нарисованные карандашом
Или как кружево, связанное крючком, —
Ажурные их балконы. И —
Качая под ветром стрельчатыми стволами
Разграфлёнными,
Взбрасывают фейерверк листьев огромных,
Разлетающийся веерами. И —
Рассвет, прозрачнее кварца, шаг за ярчайшим шагом
Нашу улицу золотит от конца до конца,
И вот над Заливом Ангелов, над голубеющей влагой,
Разрезанный арбуз солнца
ГРИБЫ
Ночью спокойной
Белою тайной
Тихою тенью
чуть раздвигая
Почву сырую,
Лезем на воздух.
Не обнаружат,
Мягким упорством
Сдвинем с дороги
Листья гнилые,
Старую хвою —
Даже булыжник
Сдвинем с дороги…
Мягче подушек
Наши тараны,
Слепы и глухи.
В полном безмолвье
Высунем плечи
И распрямимся.
Вечно в тени мы,
И ничего мы
Вовсе не просим.
Пьем только воду,
И никого мы
Не потревожим.
Мало нам надо —
Нас только много,
Нас только много…
Скромны и кротки,
Даже съедобны,
Лезем и лезем,
И на поверхность
Сами себя мы
Тянем и тянем…
Только однажды
В некое утро
Мир станет нашим…
1960
ДВОЕ В СТРАНЕ ОБЛАКОВ
(Рок-Лейк, Канада)
В этом краю нечего противопоставить
Скольженью господствующих над человеком облаков,
Грозной самодержавности скал и лесов.
Никакие жесты, ни твои, ни мои, не в силах заставить
Их принести воды или разжечь костер,
Это тебе не тролли, чтоб слушаться заклинаний!
Ну ладно, утомили нас городские сады и прочий вздор,
Захотелось туда, где к тебе безразличны
Подальше от пронумерованных вязов (такая тоска!),
От чайных роз, ручных, гордящихся наличием ярлыка…
Вежливое небо над Бостоном нас не сумело принять —
В поисках облаков ехали мы на Север три дня.
Тут, у последней границы Дерзкого Духа Снегов,
Горизонт далеко. И ему не надо никаких слов,
И на общение, как тетушки, не претендует праздно.
Тут мстительно самоутверждается всякий цвет,
Каждый вечер хвастает разлившейся киноварью, и нет
После нее ничего: ночь сваливается разом, но —
Очень уютно, для разнообразия, значить так мало:
Ведь ни траву, ни людей не заметят эти черные скалы —
Родоначальницы холода, твердящего, что никогда
Ни поселенцы, ни индейцы не забирались сюда.
Через месяц слова “тарелка” и “вилка” забудем мы оба.
Я к тебе прижимаюсь — скажи мне, скажи, что я здесь!
В озере бьются планеты, каждая мельче амебы.
Молчаливые вздохи сосен поглощают голос, сразу весь!
Первозданные шорохи, подобные Лете,
Пытаются проникнуть в палатку, сюда…
Мы проснемся с мозгами пустыми, как вода на рассвете —
В ЕЖЕВИКЕ
Никого, ничего на тропинке.
Одна ежевика. Блеск ее черен.
Ежевика по обе стороны. Ежевичная аллейка
Вьется вниз, как желтая змейка,
И в конце ее дышит море.
Ягоды крупней, чем подушки пальцев, —
Живая изгородь, усыпанная зрачками.
Молчаливые зрачки на меня пялятся,
И красный сок стекает по пальцам, —
Я не спросила, может, мы одной крови с вами?
Наверное, я понравилась этим ягодам:
Над головой птицы — обрывки крикливых стай,
Клочки сожженной бумаги вертятся в бледном небе,
В один протестующий крик слиты их голоса,
И кажется — моря здесь нет и никогда не было.
Высокие поля светятся изнутри — все в зеленом огне.
Подхожу — куст вроде усыпан жуками: вот
Черно-зеленые брюшки,
Ошеломил их, и они поверили в райское небо…
Еще поворот — и ежевики нет как не было:
Море — вот единственное, что сейчас появиться должно.
Между двух скал — ветер в лицо, как в трубе —
Хлопает незримым бельем на незримой веревке. Но
Не верится, что эти холмы преданы столь грубой судьбе —
Нежные и зеленые.
Ну как могут они пережить такие рваные и соленые
Ветры?
Последний зигзаг делаю по овечьей тропе,
Она выводит меня на северную сторону:
Рыжая скала над пустотой встала,
И ничего нету,
Кроме серебряного света и гулкого простора,
Словно ювелиры бьют и бьют по неподатливому металлу…
1961
ФИНИСТЕР 1
Это — край земли.
Это море, белое от лиц утонувших,
Этот мыс — просто угрюмая свалка скал,
Солдаты, уцелевшие в хаосе войн. Им в уши
Волна за волной вбивают горсти песка —
Они и не шелохнутся.
Но другие скалы упрямо и постоянно
прячут враждебность под водой.
Смахивают скалу за скалой,
Низкий клевер, звездчатку и колокольчики,
Такие незаметные,
Я бреду, и туман, как вата, забивается в рот и в нос,
А потом он меня оставляет,
Мраморный матрос
Мадонна Кораблекрушений
Втрое выше крестьянки. Ее губы божественно сонны,
И она не слышит молитв ни матроса, ни женщины,
В прекрасную бесформенность моря вглядываясь влюбленно.
Кружева гагачьего цвета
Хлопают в порывах ветра
ЧЕРЕЗ ОЗЕРО
Черное озеро. Черная лодка.
Наши два силуэта
Вырезаны из черной бумаги.
Черные деревья пьют на ходу из этого
Озера… Их тени — уже в Канаде.
Легкий свет сочится из белых кувшинок.
Круглые листья полны невнятного смысла,
Им не хочется, чтобы мы спешили, —
И мы подымаем весла,
С весла ледяные планеты
Скатываются неизвестно куда…
Дух черноты и в нас, и в рыбах, и в этой
Коряге, которая прощается навсегда…
Между кувшинками
Распахиваются звезды.
Не ослеп ли ты
от свеченья этих молчащих русалок,
этих душ, изумленных нашествием темноты?
1962
ЛУНА И ТИС
Это свет рассудка. Космический. Голубой.
Черные деревья рассудка залиты холодной судьбой.
Травы, слагая свои горести к моим ногам,
Колют лодыжки, поклоняются мне, как своим богам.
Дымные, пьянящие испарения тишины
От моего ненадежного дома отделены
Только полосками надгробных камней, одна другой ниже,
Где выход отсюда, что будет за ним — я просто не вижу…
Луна — не дверь. Это лицо.
Горестное, тревожное, белое…
Луна утаскивает море, спокойно свое черное дело делая,
И рот ее как безнадежное “О”.
Я живу тут.
Колокола, потрясая небо по воскресеньям —
Восемь огромных языков (а я одна!), —
Дважды в день объявляют о Воскресении,
И деловито вызванивают свои имена.
Готический тис остро глядит в вышину.
Взгляд, по нему скользя, обнаруживает луну.
Мачеха моя луна,
Она не Мария, она не бывает нежна,
Летучих мышей и сов выпускают ее голубые одежды,
Как бы хотелось мне отвернуться от них — к нежности
Лица на фреске, смягченного колебаньем свечей,
Лица, склоняющего ко мне взор кротких очей.
Я, наверное, свалилась оттуда. Где звезды. Издалека.
Голубым и таинственным светом цветут облака.
Тут церкви святые холодно-невесомы при свете луны,
Их руки и лица от святости закостенели,
Пустынная в пустоте.
И тис твердит
Только о молчании и черноте.
1961
1 Финистер (finist и re (фр.) — буквально “конец земли”) — западная оконечность Бретани, название одного из департаментов Франции. Мыс Ра, описанный в стихотворении, — самая западная точка Франции.
2 Памятник погибшим морякам на мысу Ра, на север от мыса находится Залив Утопленников.
3 Блины (crepes — фр.) — самая распространенная бретонская еда. Делаются обычно из гречневой муки и продаются на каждом углу, как в России пирожки.
