Стихотворения Саши Дагдейл

ВЫХОДЯ ИЗ БЛАГОВЕЩЕНСКОГО СОБОРА

В этом соборе над головами
Лики святых сияют рядами
В этом соборе под ногами
Пол запекся яшмой вишневой

Здесь в Кремле мы словно букашки
Вплавленные в янтарь пространства
Ты забрал последний воздух
Я погибла задохнулась

Вот она площадь где казнили
Царским велением чужестранцев
Пальцы твои горячи мои же
Коченеют покрыты кровью

Лики вождей плывут рядами
Ты маршируешь сквозь мертвый город
Я простерлась мостовою
Стала гранитом и травою

Я мгновенный вскрик беззвучный
В этом городе безучастном
Что хотела получила
Получила расписалась

Сколько власти столько крови
Но не в этом суть событий
А в рассказе в пересказе
Как ты скажешь так и будет
Тишиною ли стихами
Этой легкостью внезапной
Здесь на площади гудящей
Где мы оба невиновны

На мгновенье показалось
Вот она страна иная
Вышло солнце здесь нам рады
На мгновенье на секунду

БАНЯ № 9

Когда рассеялся пар
и шипящие струи что били из труб
улеглись колыхаясь у наших ног
мы увидели девушку
с волосами до пят
увенчанную белой пеной
она стояла в железном тазу
а другой вздымала над головой
как живая сверкающая колонна
переливая себя
из таза
в таз.

НАБЕРЕЖНАЯ В КОЛОМЕНСКОМ

Проплывает баржа, длинным бабьим подолом
Подметая реку во всю ширину,
И мальчишки шустрые как плотва,
Бледнолицые, тощие, ноги в глине,
Жмутся к берегу в предвкушенье прибоя.

А детишки из приличных семей,
В легких пышных платьях с бантами сзади,
Проплывая по набережной у мам на буксире,
С бултыхающихся не сводят глаз,
Полных ужаса и восторга.

О МЕТАФОРАХ

Метафора рыбалки в примененье
К любовникам: из обжитой реки
Выдергивать попавших на крючки —
Дурацкое, казалось бы, сравненье,

Водить и аккуратно подсекать,
Выуживать от ужаса дрожащих,
Иной, густой среде принадлежащих,
И сжав слегка, из глаза извлекать

Гарпунчик, серебристую булавку,
Да поскакать еще пустить на травку,
И от земных освободивши уз

Не для небесных — для сметанной шубы,
Глядеть, как он лежит надувши губы…
Нет, хороша метафора на вкус!

ИНИЦИАЛЫ

Переписчик А. через много веков
Прослывет занудой, до тонкостей знавшим дело.

Переписчик Б. павлинов своих и волков
Рисовал на буквицах ярко и смело.

Боже, если б мы знали, что за греховные страсти
Обуревали А., от какой ненасытной муки
Колебалась вера его и дрожали руки!
Взад-вперед по строчкам, как часовой, проплывая тенью,
Умерщвлял он плоть свою острым пером и грезил о смене.

Вдохновенный Б. беззаботен и безучастен.
А. тайком любуется быстрым его запястьем
На пергаменте. Однажды, себе на горе,
А. случайно видит, как Б., обнаженный, вбегает в море.
А. в горячке. Рассудок его на пределе.
Лишь смиренье без веры и боль без конца придают
Ему сил продолжать свой труд.

Боже, вот они перед нами — унылые, четкие строки:
Переписчик А. перемогся. Преодолел.

Большинству же запомнится Б.: по-кошачьи легкий,
по-птичьи
Простодушно терзающий сердце бедного А.

Перевод с английского Марины Бородицкой

Я НОЧЬЮ ЧТО-ТО С ВОЗДУХОМ ВДОХНУЛА

Я ночью что-то с воздухом вдохнула —
Наверное тебя,
А утром на ладонях, возле губ
И на ресницах —
Снова ты.

Я смыла тебя с сонного лица,
С зубов отчистила душистой пастой,
И каждый палец на ноге
Оттерла губкой.

Но ты опять
Помадой льнешь к губам,
На волосы мои пылишься спреем,
Нажму на тюбик —
Вылезаешь ты.

И в ложке ты. Подула, проглотила.
Ты в радио аукнулся, в часах.
Довольно, хватит!
Я уже зеваю
Тобой, твоими говорю словами
И слышу голос твой
Из губ чужих.
И вдруг все замолкает.
Тишина…
Лишь в глубине,
внутри меня,
безмолвно…

ТИШИНА

На шанхайской улице движение остановилось.
Стрекотание и щёлканье тысяч велосипедных колес
Оборвалось внезапно.
Велосипедисты ждут,
Держа одну ногу на педали, а другою — чуть касаясь земли.

Корабли не движутся. Ветер относит их
То туда, то сюда, в пределах одного и того же квадрата.

Землетрясение смолкло, но ужас
Еще царит над оцепеневшей деревней.
Похоронная команда молча глядит на руины.

Поезд на запасном пути тормозит, лязгают оси.
Колеса вжимаются в рельсы и, спев свою лебединую песнь,
Умолкают.

Ребенок всхлипывает во сне. Отголосок
Не громче шуршания камыша будит мать, и она застывает
В нерешительности: брать его на руки или не надо?

В это время продавцы уже отпирают решетки витрин,
Птицы пробуют петь, и мешок с мусором
Под острым кошачьим когтем вываливает наружу кишки.

Тишина такая, что ее можно потрогать —
Напоследок, пока не умчится вместе с ночью за горизонт.

Перевод с английского Григория Кружкова

 

Темная материя

Содержимое музея было перевезено в бункер

и затем утеряно. На старых фото видно что пропало –

пара черно-белых Старых мастеров, снятых издалека,

зернистое изображение сгорбленной статуи перед перевозкой,

утраченный королевский убор в футляре из древнего бархата.

Тяга поспекулировать на их дальнейшей судьбе нынче утихла:

отправленные по морю в мешках или наглухо заваленные

булыжниками, руинами умирающего города. Случайность

ведет во тьму, где завершаются оставшиеся девять десятых

людских стремлений. Знакомый мир ширится, но тот,

что мы похоронили, нарастает быстрее. Его статуарность полнит

вселенную зеркальными стенами, песнями с бесшумным эхо,

и путаются среди звезд тысячи поэтов, чьи лица проломлены

под грунтом боевых полей. Пока мы ищем совершенный

звук, строку, божественную форму, помните

о восковых дощечках, свитках на дворцовых стенах,

вдавленных в породу, помните, как плавится фарфор,

помните, что у наших дел есть что-то предшествующее

и незавершенное. Где-то темная энергия

швыряет монетки изнутри забытых цивилизаций

в музыкальный автомат, величиной больше солнца.

 

Четки на песке

Скажем, четки для Марии, Хуаны и Гуадалупы,

еще для Рикардо, Хорхе, Хавьера и Карлоса,

особенно для Карлоса – сидел в мокрых штанах часами,

описался он или разревелся, так никто и не понял.

Было у него заветное желание. Что-то сахарно-дешевое,

ему не вспомнить, что – оно досталось другому мальчишке.

Ленты с четками вьются на песке, подобно змейкам,

какие-то постукивают, разбросанные по асфальту,

и только бог бесится, почему никто не может их пересчитать,

не может толком связать в молитву. Вы, говорит, чего, это ж

пятью десять, это ж как отжался-присел – и стал здоровее,

эй вы, бездуховные хамы. Где ж ваше упование и на кого?

Только всхлипывающий шум, бусины шлепают о лужицу,

хотя нет вокруг ни лужиц, ни бусин.

Ну вы чего, говорит бог, почесывая зад. Ребят, я купил вам четки,

а вы, неудачники, расшвыриваете их по пустыне. Ну-ка соберите,

говорит бог, ковыряясь в носу. Сложите себе в карманы.

Повелеваю вам, говорит бог. Порой, проигрывая битву,

получаешь какой-то хлам, изрекает бог и достает зеркальце.

Он уже потерял всякий интерес, вытащил перочинный ножик,

счищает жир из-под ногтей, вытирает грязное лезвие о свои волосы.

 

Пигмент

Я обращаюсь к желтому, когда борюсь со смертью

Шон Скалли

Я обращаюсь к красному, когда борюсь с бессонницей,

к синему, чтоб побороть зависимость, к зеленому,

чтоб напитаться одобрением. Полутона-оттенки

мне забираются под кожу. Сосково-розоватый палимпсест,

шалфей для менопаузы, для изнасилований темно-синий, серый

для намыленной веревки, сливочно-кремовый для детоубийств

охра пересказывает долгую историю антисемитизма,

когда она блестит и крошится, я вижу поле боя

нет, не красный, скорей лилово-черный смертный цвет,

воробьино-коричневый рассвет над полем,

мятно-зеленые клумбы, колотый кремень. Я обращаюсь

к золотому за отвращением и желанием: пустынная дорога

выстланная бараками – из золота, грязно-золотой мускус,

кукуруза – как золотые зубы, скошенная – бесплодный пепел

Уезжает поезд, я сажусь на набережной

смотрю как звезды цвета черного мундира сыплются на щебенку

Бой изгнания с индиго, марлево-белым, бардовой благодатью

зарубцевавшихся ран. Когда обращаюсь к желтому,

то это поблеклый цвет выживания, едкий,

разоренный и порой с зеленоватым оттенком,

граничащим с темнотой. Темнота – это гимн,

к которому я обращаюсь, когда борюсь со светом, когда

неяркий свет вытаскивает из своего нутра

кирпично-красный, помещая над городами, холмами,

и облака похожи на пыль, походящую

на дым

 

Военные преступления

Есть немало способов ограбить город, говорит Одиссей

если же город был осажден десять с лишним лет

его воля мягка словно мыло, разобщена, как хлопья сажи.

Спотыкается о солнечные площади его народ

где когда-то, годы назад, государство устраивало собрания

набивало грузовики немощными и чужестранцами.

Разумеется, теперь мертвые лежат

в братских могилах, что считается удачей

среди живых, которые бродят по берегам Леты

их книги оплеваны или сожжены, отобраны вещи и кров

они спят, закутавшись в тряпье, стекла в окнах побиты

извлекают холодный огонь из бумаги за неимением дров.

Но они хватаются за жизнь с напором паука

им нечего терять, кроме липкой нитки на ветке.

Сдадутся – стоит едва толкнуть стенку

великолепие города издалека – та же паутина

изорванная ветром. Особо нечем поживиться

троянские мужчины и женщины неотличимы

их армейским сапогам и грязным робам не сноситься

до семечка скукожились их человеческие инстинкты

и лгут, и бьются за еду, за каждую крупицу

воруют из карманов мертвецов объедки.

Ну что, штурмуем город, сажаем короля?

убедим в своем превосходстве дарами, зерном, вином?

Столпившись вокруг стратега, вопрошает греческий народ.

Одиссей мешкает. Едва ли стоит действовать в таком

духе, отвечает, боюсь, истина наша вот:

Мы ворвемся к ним, принесем бомбы и танки,

уничтожим мельчайший след человеческой жизни.

Оставим от Трои археологический слой, врытый

в первозданную почву зеленых холмов, призрак

с истребленным народом: пару бусин, глиняную урну

опаленные вещи из женской сумки.

Всякий, кто станет спорить, – круглый дурак

ведь им никогда не вернуться к нам

на берега, жаждать крови, убивать наших сыновей

мы проявили к ним милость, которой они

никогда не проявят к нам.

 

Близость

Как только ты вырыл из земли гнездышко с крошечными телами,

они, переплетенные, соприкоснулись с воздухом и стали разлагаться,

прижавшись друг к другу, как дети или любовники, все еще в пуху и перьях,

но только на это мгновение, уже угасающие, почти исчезнувшие вовсе,

они начали распадаться, как только рассеялась утренняя дымка,

солнце окрасило верхушки холмов, скрытая в притворстве пыль

теперь рассыпалась, я знаю, что ничего не имеет ни малейшего значения,

субстанции меняются, но все же какие-то формы трогают больше других,

существа в гнездышке, наглядная вероятность смерти. Наличие рта,

чтобы прижаться к чужому крылу, расправить крыло и укрыть кого-то

мешком плоти, которая дурачит меня, размягчает, причиняет мне боль,

вылепленную из любви к тому, чего нет, и даже хуже,

к тому, чего больше не будет, так, скорбь – двойное испарение,

поднимающееся над ложной близостью двух трупов,

уже распавшихся, целиком, вылущенный образ жизни и любви,

взаимосвязь, расколотая мертвецами, их сухими ладонями,

сбирающими воздух. Как бы то ни было, пусть дураки репетируют

до потери пульса. Трепет, когда прикосновение застигает нас врасплох,

ты несешь меня в постель, свернутую калачиком у тебя в руках,

все еще теплый ворох простыней, конечностей, волос.

 

Золотой век

Ребенок рожденный в предыдущем веке

несся по потокам своего детства

по фундуково-сливовым изгородям

а зимой в школьном классе прижимался к печке

Нежился летом на стогах сена

под закрытыми веками пятнышки солнца

слушал пронзительные песни жаворонков

балансировал между поркой и удовольствием

И кто же тогда был особенно важен?

родители казались подобием богов

началом и окончанием каждого дня

придавали форму каждому его году

Учитель постановивший, что ему следует

уйти, потому что его ждет судьба получше

чем у других; девчонка которую он бросил, ее лицо

все еще бледное увенчанное маргаритками

Какие-то вещи он держал при себе скажем

монетки, портреты и прочее

(патриотизм, воздержание, определенный тон)

но стряхнул с себя в барах и аудиториях

где судьба выбор или история сделали из него

человека с которым должно считаться, человеком

который придает людям форму

в стихах, и держит увенчанную музу

у себя в кармане. А потом я, его переводчица,

стояла однажды возле него на сцене

и он занял у меня немного денег

сказал что жена ничего ему не дает

и где же та награда, та самая награда

которую ему обещали все эти годы

пока судьба его подталкивала

в руки времени

 

Сон Одиссея

Одиссей провел день с парочкой в их квартире, в неоштукатуренной комнатке на одном из последних этажей. Там не было ни стульев, ни столов, только запах стряпни висел в воздухе.

Им захотелось преподнести ему прощальный подарок, но нечего было ему отдать. Они осмотрели комнатку и безнадежно покачали головами.

Им хотелось, чтобы он их покинул, но они не сказали ни слова. Он припомнил, что ему пора. Ему было пора давным-давно.

Им хотелось, чтобы он ушел, однако они в него вцепились. Он все время порывался уйти, вставал. Но они усаживали его обратно. Наконец, все между собой договорились, что время пришло.

Он вышел из многоэтажки, когда смеркалось. Сумерки на равнинах долго не задерживались, вскоре опускалась темно-синяя ночь. Где-то сновали мопеды, гудели машины. Людская толпа возвращалась по домам.

Он оказался на городской окраине, дорога возле многоэтажек была недостроена. Еще не совсем стемнело.

Багровое небо, тепло, гулкий воздух. Ему нужно было добраться до центра города, к рыночной площади, откуда отходили автобусы дальнего следования.

Одиссей знает, что ловить попутку опасно.

Смелость его немного покидает. Возвращаться поздно, они вряд ли ему теперь откроют.

Страшащимся веры нет, думает Одиссей, нет в них целостности. Страх навязан нам, он действует на тело, как раковая опухоль.

Он вспомнил, как он однажды бежал, а его правую руку схватило судорогой.

Он стоит бездвижно возле входа в многоэтажку.

 

Падение мятежных ангелов

Они не падали. Не было ни столпа из рук и ног,

ни ливня конечностей, ни вспышки плоти

вроде темнеющего над морем урагана –

Нет, они шли пешком. Вскинули на плечи рюкзаки,

зашнуровали ботинки, подтянули ремни.

В первоклассной походной одежде

флис да гетры, бесстрашные ангелы

сваливались с горных вершин

пробирались через завалы камней

перескакивали дорожки, заросли росянки, борозды

прыгали по откосам и косогорам

проникали в мир по тончайшим тропкам

грузом доставленным со звездных вершин

по лыжным трассам, контур

альпинистов на леднике

карабкались вприпрыжку

чудные ангелы по болотцу

скакали как люди с куста на кусток

пушицы, шлепались в грязь

на серафимские задницы, по приступкам, за калитки

задевали по дороге сланец на оградах сухой кладки,

выстроенных прежде чем мир узнал что значит падать

купались в горных озерах, дивясь

ягнятам, подремывая под соснами

шли ангельским путем.

И пока они спали свое «до тех пор как»

ноги у них продолжали идти во сне, им снилось

право проезда по этим землям. Даже когда наступал день

с затекшими ногами, промоченными крыльями

они вскидывали рюкзаки, хватали фляги

и снова шли, шнуруя земли

бесконечными мелкими тропами, ведущими

(куда ангелы не боялись ступить)

вглубь долин, ползли по проходам

по светящимся тропам, заметные невооруженным

глазом, мужчина в очках, женщина

с картой в руках. Ангелы, вторгавшиеся в мир

изо дня в день, ангелы, утратившие милость

и падшие в горные ручьи,

простите нам наше неумение

мечтать, мы позабыли,

что такое мятеж.