«Война».
1
Хоть без дома, а всё-таки дома
В этом древнем и юном краю.
Незнакомое страшно знакомо:
Небеса и глаза узнаю.
Хоть не здесь моих предков могилы,
Обжитой и покинутый кров,
Кровь, бессонно стучащая в жилы,
Взорвалась среди этих холмов.
Из надежды и пепла упрямо
Рай и крепость возводит мой род.
Не боюсь никакого Саддама,
Хоть не «има» шепнёмся, а «мама»,
Если рядом взрывчатка рванёт.
2
Это было позапрошлой ночью.
Небо с треском разорвано в клочья.
Взрыв бабахнул. Чудом не задело.
А сирена что-то не гудела.
Как фугас –
в долине где-то, снизу.
Свет погас. Умолкнул телевизор.
Грохнуло!
Но страх ослабевает:
Музыка по радио играет.
И осела медленно тревога –
Гром не от Хуссейна, а от Бога…
***
Мне не стала Россия чужбиною
Власть и к русским
– не папкой, не мамкою.
Нас же – каждого – по уху двинули,
Шельмовали, собакам кинули.
Дверь открылась,
залязгало клямками.
Колбасы мы хотели?
Отечества.
Есть, не скрою, еврейское ячество:
Отдавать в безразмерном количестве
Все духовные высшие качества.
Всё вы помните, всё понимаете,
Про Варшавское гетто – знаете.
Изучали дотошно, наверное,
Наше чудо – войну Шестидневную.
Я нашла свою сладкую родину.
Киви лакомлюсь, а не смородиной.
Но ресницы смежив, вдруг увижу я
Эти листья кленовые рыжие,
Голубень, а не синь библейскую,
Не боли моё сердце еврейское.
Я – нашла.
20.10. 2005 год.
***
Мы теперь – самаритяне.
Озираемся безмолвно.
Горизонт, как в океане,
И холмов застыли волны.
Всё торжественно и скупо,
Ось вращается без скрипа,
И огромный синий купол
За несуетность мне выпал.
Каменистые террасы.
Пятна крон. Внизу – посевы.
В мире нет древнее красок,
Чем оливковый и серый…
***
В уши мне напел хамсин:
«Реве вiтер вельми в полi»
Всё очнулось поневоле,
Память – демон-властелин.
И веселье, и тоска.
И поминки, и застолье.
Даль томительна близка –
«Реве вiтер вельми в полi».
***
Бездомность некая уюта:
И беспорядка вроде нет,
Но ты в бегах, и почему-то
Особенно рассеян свет.
До поглощённости от лени
Не два шага, а только вздох.
Оглохла ты? Или весенний
День неожиданно оглох?
Бочком, обнявши спину стула,
Плывёшь ты вдаль, и в той дали
Ты вся, ты будто утонула
И будто на краю земли.
А улица меж тем промокла,
И, сплющив мягкие черты,
Снаружи дождь прижался к стёклам,
А изнутри прижалась ты.
***
Зимние яблоки. Не скороспелые.
Поздние. Твёрдые. Зрелые. Целые.
Ливнем их било. Грозой колошматило.
Солнце им было суровою матерью.
Ветки сгибались, и листья ржавели –
Яблоки зрели. Яблоки зрели.
«Жажда».
З.Г.
Не знаю за что, но за что-то в награду,
Внимательный блеск мимолётного взгляда.
А голос – от Бога. Сбывание снов.
Стихов водопад,
и поток,
и прохлада,
И нет утоленья!
Бесценен улов,
Но нет утоления… Шторы раздёрни:
Просторы апрельскую пьют тишину.
А голые ветки похожи на корни,
Из неба сосущие голубизну.
***
Нет, так не пахло блюдо никакое,
Как мамино фальшивое жаркое.
Картошка, лук и шелуха для цвета –
А мяса и на свете будто нету.
Жизнь полосата – вот замёрз, вот жарко.
И небеса то пасмурны, то ярки,
Но нетерпенье, притворяясь терпеньем,
Обожествляет самый жест подарка.
Я не жадна. И мне не нужно много.
Но без просыпу всё темна дорога.
Блесни на солнце светлой полосою –
Уже глаза повыело росою.
***
От небес хочу не мало,
Искупить бы мне грехи
И хоть, сколько там осталось,
До конца писать стихи.
Не завидую красивым,
Деньги тоже для других,
Но стеснительным курсивом
Я прошу, чтоб мучил стих…
* * *
Мы диву даемся, как стройно
Оно устремляется вверх
В асфальтовом мареве знойном,
Вдали от сородичей всех.
Прекрасное племя — деревья.
Не в роще. Не в сквере. Одно.
Но сразу же видно:
издревле
Величием наделено.
Так вольно раскинулись ветки,
Так ветер в вершине шумит,
Что слева в грудной моей клетке
И больно, и сильно щемит.
Старинная эта отрада
Сродни обаянью огня…
Сородичи, где вы?
Мне надо,
Чтоб были вы возле меня.
* * *
Знаю. Есть такое чудо,
Как ожившая душа.
Жизнь, вернувшись ниоткуда,
В новом роде хороша.
Потемнее, чем вначале.
Тон суровей. Штрих крупней.
И от многие печали
Стали губы солоней.
Но – не глухо. И просторно.
Будто тридцать лет назад
На ночной переговорной
Жду, что вот соединят.
И (вакцина невезенья!)
Не застать уже врасплох,
И прибавилось паренья,
И четыре измеренья
Ощущаем вместо трех.
Стыд — брюзжать на перекате,
Где по вспученному дну
Люди в будущее катят
Общей участи волну.
МИШЕ
I
Краткосрочная зона утрат
(как сезоны дождей и хамсинов).
Темный берег разлуки.
Не поймешь, кто уходит, кто жив.
Мои руки в твоих,
и мгновенье становится длинным,
Мы в укрытье, внутри,
смутным лесом себя окружив.
Наша молодость с нами –
как будто на зов прибежала.
Наши мальчики с нами,
такие, как были тогда.
Сетка ржавая та,
и солдатское то одеяло,
И деревья шумят,
и днепровская близко вода.
Это зона утрат и любви.
Темный берег разлуки.
Дай мне руки твои,
Дай мне, миленький, руки.
II
И уже приснилась встреча.
Под платком озябли плечи,
Как когда-то, там, вначале,
Обнялись мы и молчали.
Темень. Ночь. Но дом наш рядом.
И – в обнимку, по ступенькам,
Мимо туи с краю сада,
Что сломило снегопадом.
– Ты вернулся?
– Я вернулся…
Как из боя он вернулся.
Слабый ветер ниоткуда
Сердца моего коснулся.
III
Когда-то у него была война.
Ему ее на целый век хватило.
И в жизни у него была одна,
Она его жалела и любила.
Инсульты настигали от удач,
А против бед у них была закалка.
Ночами говорю себе: не плачь,
Ну почему тебе его так жалко?
Утехи – главной – канул даже след,
И где б он ни был, музыки там нет.
Солдатских песен. Городских романсов.
И на Шопена ни малейших шансов.
IV
Дождь шумел и всхлипывал сегодня,
А какая синь была вчера.
Но с дождем вздыхается свободней
И тоска не с самого утра.
Помню миги эти роковые,
И упорно мучат, как впервые,
Жалость – и царапины вины.
Я жива,
а ты смежил ресницы.
И, бывает, забываешь сниться.
Догоняю. Вижу со спины.
* * *
Просторно, пустынно, холмисто, отлого.
Продлись, не кончайся, помедли, дорога.
С рассветной прохладой,
с полуденным зноем,
С предчувствием ада и райским покоем.
О яркость видений!
О дым сновидений!
Я к маминым сбоку прижалась коленям.
Ну, сбоку. Бывала я сбоку припёка
Давно и далёко… Давно и далёко.
Не гладило время меня по головке,
А ладило время на нас мышеловки.
Судьба на закате ко мне пригляделась,
Смеясь наградила за тихую смелость:
Мне выпали дали –
без краю, без меры.
Слова мне достались,
Слова – и размеры.
* * *
Зажать мелодию в зубах,
Ну, наподобье сигареты.
А скрипка слишком нараспах
И рвётся выболтать секреты.
Я вовсе не из недотрог,
Но у частот моих порог –
Надрыва ухо не выносит.
А шелестящая листва –
Прибежище для естества
И сострадания не просит.
Я не умела про любовь.
Ладоней, губ и душ сближенье,
Планеты головокруженье…
Уймись, струна. Не суесловь.
Вот разве соло на трубе.
Не о тебе, но о судьбе.
* * *
Отзвенело. Уже не влюбиться
И в любовной тоске не тонуть,
И веселая вестница-птица
Мне крылом забывает махнуть.
Но не терпит пустот мирозданье.
Пусто место не дадено нам.
И поэтому воспоминанья –
Отблеск счастья, гримаса страданья –
Навещают меня по ночам.
И как вживе – застолье с друзьями,
Общий хохот, и тосты, и спор –
И необщее небо над нами,
И волненья отдельный костер.
А потом… Но не стану, не буду.
Этот день я сама досмотрю.
Ни закатного ветра остуду,
Ни молчанья, ни слов не забуду,
Все деревья подряд повторю.
* * *
Пирамидальный тополь у ворот
Похож на кипарис под здешним небом.
И возникает город ранний тот,
Который был, а кажется, что не был.
А кажется – приснился на заре,
Когда в окно вошел рассветный холод.
Мой юный друг – он только будет молод!
Все впереди:
и вьюга в январе,
И март процокает за февралем,
Кроша на лужах ледяные кромки.
Нас метят грозы мелом и углем,
Пока над вымыслом мы слезы льем,
И строчкой околдован голос ломкий…
Потом запели песни про войну –
И ту, где дан приказ ему на запад.
Потом война. Победа.
В ту весну
К воде и к ветру примешался запах
Уже заметный – гнили и вранья.
И будто потемнело без огня.
У власти – зоркой! – есть на все цена.
Но мы из рук не ели,
и отчасти
Могла бы меньше мучить нас вина:
Да, выживанье. Но не соучастье.
За стих держусь. За цельный небосвод
Держусь.
И подоспел исход, излет.
Отрыв… Но много раньше – отслоенье.
А до всего – прекрасный тополь тот
И длинный клин неомраченной тени.
О РАЗНЫХ МАТЕРИЯХ
От знамени отблеск на лицах.
И наши обновки из ситца.
Мы рано из них вырастали,
И флаги, как платья, слиняли.
Рядно несбываний и боли –
Для нас его ткали особо.
А если фартило поболе,
Два слова промямлят у гроба.
Но синее небо в разводах!
Дождей полосатые воды!
В лихие и в смутные годы
Я милостей жду от природы.
* * *
Спать ложусь, не помолившись.
Не научена молиться.
Но умею, не учившись,
Встретив диво – удивиться.
И, рассеянно умолкнув,
Воскрешать ту малость снова.
И в стогу искать иголку –
Затерявшееся слово.
Жить с раскрытыми глазами –
Как молиться в звездном храме.
ЖИВОПИСЦУ
Л. О.
Два совершенства, два холма.
Звезда колючая во впадине.
И светлый сумрак, а не тьма,
И окоем залихорадило.
Я не выдумываю, нет,
Не вешай на меня напраслины.
Творец сработал этот свет,
Чтоб через миллионы лет
Взглянули мы – и были счастливы.
Холмы, и женская краса,
И небеса, и очеса –
Мир переполнен вдохновением.
Не на торжке,
в глуши, в тиши
Учись у Бога и пиши.
И в подмастерья не спеши:
Не шутки – подмастерье гения.
КАК МОЯ МАМА МОЛИЛАСЬ
Тот осенний бульвар, где деревьев костры
Золотого и рыжего цвета,
Разыгравшись, бежал на вершину горы,
Про обрыв позабывши, наверно…
Я пошла на рентген.
(Как далёк этот день.)
Слабый свет в глубине кабинета.
Я впорхнула туда, а оттуда, как тень,
Тихо вышла с большущей каверной.
Кашлянула на стеклышко я поутру.
Ну, конечно же, палочки Коха.
И анализ шептал, что я скоро умру,
Что бациллы кишат в поле зренья!
Мой румянец алел.
А она не смогла –
Маме стало в сарайчике плохо,
И она между дров потихоньку сползла
Или рухнула там на колени.
В подсознанье блеснуло, как мама её,
Бабка Доба, за деда когда-то:
«Шрэк его, но не штэк!
Шрэк его, но не штэк!
Это, готеню, я виновата».
Голос мамин: «Пугай!
Но не бей, не карай.
Ты один, ты единственный можешь…
Много слёз у меня. Мало слов у меня.
Пожалей, пожалей меня, Боже».
То ли стон – из предсердия, из живота,
То ли то, что давно я была сирота,
И как дождик чиста,
и смешна иногда –
Только мама моя домолилась!
А чахотка ушла. Отступилась.
* * *
Есть степь, как столешница.
(Дедушка Мойше и мама
в излучине Буга, у станции Голта).
Я вынула жребий из шапки –
как кардиограмма,
из взлетов и спадов дуга моего горизонта.
Мне выпала эта,
с атóмным ядром в середине,
чреватая бездной эпоха.
И длинная строчка,
как длинные тени в пустыне,
с забытой нехваткою вдоха.
Быть может, замедленность темпа
повязана с краткостью срока:
прощание близко маячит.
Ступает стопа осторожней –
вот-вот оборвется дорога.
Какое аллегро? Какое виваче?
Но я доплыла и таинственно знаю:
я здесь у себя в самом деле,
и это завет, а не случай.
Под вечер библейские ветры
про вечную землю запели
кантáбиле – гибко, певуче.
* * *
Я вижу, куда я уйду:
За ближнюю эту гряду,
За ту, что за ней. За другие,
Такие уже дорогие.
Над древней землей полечу
Вперед, забирая направо,
Ни речки тут нет, ни дубравы,
А песенку я захвачу.
Там белая едет коза,
И детские видят глаза:
Товару полно на тележке –
И сладкий изюм, и орешки.
Там едет коза торговать.
И предки мои торговали.
Убили их всех. Постреляли.
Фарфален. Уже не позвать.
Еврейское сердце болит,
И боль эта неизлечима.
Не козочка – белая тучка бежит
По небу Иерусалима.
* * *
На север смотрю, не на юг, не на запад.
Туда, через светлые дали и мрак,
Где, желтой листвой тротуары заляпав,
Гуляет Маринин российский сквозняк.
Что стоит пустяк пограничного знака
И сколько – родная возвышенность черт!
Со мной переделкинский дом Пастернака,
Пахра, где Твардовский и Зямочка Гердт.
Тот север – твержу, не привравши ни грамма, –
Мне близок – иначе, чем Ближний Восток…
И там над Днепром моя бедная мама,
С еврейского древа слетевший листок.
* * *
В уши мне напел хамсин:
«Реве вiтер вельми в полi».
Все очнулось поневоле,
Память – демон-властелин.
И веселье, и тоска.
И поминки, и застолье.
Даль томительно близка –
«Реве вiтер вельми в полi».
НАСЧЕТ ПОЗНАНИЯ
Хоть гению провалы – будто птице,
Как одолеть бескрайнюю дорогу?
Сложны элементарные частицы,
А простота доступна только Богу.
ПРО ЭТО
1
Припомнишь – будто тронешь снова.
В моей душе хранятся впрок
Зимы свалившейся обновы
И речки летний бережок.
Но погляжу – и поспешаю
В мой Ариэль, домой, сюда,
Где дали без конца и края,
А за грядой – гряда… гряда…
У всех кончается дорога.
И лист слетит, и ты умрешь.
Твой дед и сын узрели Бога,
Ты ж, басурманка, если строго,
Чего же просишь или ждешь?
Ни дальних сфер. Ни воскрешений.
Мне хочется звезды во мгле.
И снов, невнятных сновидений –
Как на земле. Как на Земле.
2
И если я сейчас умру,
То все равно сверх ожиданья
Соприкасалась с мирозданьем
И утречком, и ввечеру.
За что такой мне даден срок,
Стесняюсь спрашивать у Бога.
Как выпало, легла дорога,
И край холмистый рядом лег.
Все беды вспомнить не могу,
Но были чудные мгновенья…
Как драгоценные каменья,
Перебираю. Берегу.
3
Сколько лет, сколько зим!
Путь влечет сквозь года –
То длиннее, то круче, короче.
Ох, известно куда,
неизвестно – когда,
Вот поем и, бывает, хохочем.
Голубая планета, что будет с тобой?
Гнев стихий не имеет границы.
На закаты в полнеба,
на бегущий навстречу прибой,
На соседскую кошку –
хвостище пушистый трубой –
Всё гляжу и гляжу: там, боюсь, не приснится.
Но зато пустяков я и знать не хочу:
От инфаркта или от инсульта?
Призовут – опечалюсь,
но в срок улечу,
В утешенье – пока доберусь – захвачу
Ту партиту под пальцами Гульда.
А финал – без меня – и торжествен, и прост.
Раздвигаются кем-то кулисы.
Нет у жизни конца –
многоточие звезд…
Восклицательный знак кипариса!
***
Как славно подгонять к строке строку.
Есть где-то взгляд и внемлющее ухо.
Боюсь, без зренья этого и слуха
Мне снилась бы веревка на суку.
Случайно фильм прокрутится назад,
И полыхнет последнее объятье.
На полуслове замолчу некстати,
И люди удивленно поглядят.
За той рекой туманятся поля.
Смысл облетел. Остыли угли чуда,
И огорчают только шекеля,
Которых Боре не послать оттуда.
ВОТ ИСТОРИЯ КАКАЯ
1
для чего объяснить не могу
кинопленку в себе берегу
не какой-то особенный день
а посмотрит другой дребедень
лодки мокрый дощатый мосток
длинный остров кусты и песок
[склейка] тащится наш эшелон
по бескрайности наискосок
дети мамы кругом старики
чемоданы узлы узелки
чтобы легче достать в мой рюкзак
втиснут сверху борис пастернак
полки сбиты подобие нар
тэбэцэ это кашель и жар
и сиянье коричневых глаз
и готовность к судьбе про запас
пью из кружки отдельной моей
из раздвинутых тянет дверей
лязг на стыках качает и мчит
со звездою звезда говорит
[склейка] едем а двое стоим
от костра подымается дым
тихо рань предрассветная тьма
жив ли ранен
умру без письма
2
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах.
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах.
“Пир во время чумы”, песенка Мери.
А. Пушкин, А. Шнитке
пускай ничто не вечно под луной
но я зажмурюсь и возникнут сбоку
скамеечка где ты еще со мной
магнитофон в одном из верхних окон
и голос
сердце дрогнет неспроста
мелодия трагически чиста
ее мы вместе до смерти любили
ни ты ни я до смерти не забыли
но что мы можем унести туда
есть разная чума
пока я тут
хочу до крайних тающих минут
на том пиру упиться без предела
печалью и весельем
красотой
которая нас краешком задела
и чудом вознесла над суетой
темнеет небо гаснущего дня
пылай огонь
спой мери для меня
3
была в ухабах вся дорога
зато не жалуюсь долга
не хлеба
неба было много
бульваров что почти луга
и заштрихованных дождями
и колким снегом фонарей
и расстояний между нами
и поездов
скорей скорей
война победа но эпоха
гнала и гнула не туда
не просто впроголодь и плохо
а лжа а лагеря
беда
свой невезеж тащили сами
и все темно
не полоса
меня лечили и спасали
больших поэтов голоса
уже я с горочки спустилась
а даль как в детстве далека
ну как иначе
утомилась
но все мне кажется
легка
планете худо жизнь хлопочет
но где-то к близкому концу
в мои как дочка смотрит очи
и будто гладит по лицу
ЙОМ-КИПУР
Сыну моему Авруму
Такая синь и облако – гора.
Над взгорьями такой распах простора!
Мне с этим чудом расставаться скоро.
Но нет, еще не сказано: пора.
Минута – это, знаете, не миг.
Подумать только: целая минута!
Достанет, чтоб приник ты и отник
И полдуши, любя, отдал кому-то.
А час? А день, что до звезды светил?
А если – год?
Вторая жизнь. Без шуток.
Чтоб вспомнить всех,
вразбивку сотни суток,
Для грусти, для улыбки промежуток.
Подарок? Дар…
То Он тебя простил.
* * *
* * *
Тот овальный каток небольшой
С фонарём, удлиняющий тени,
Промелькнёт и исчезнет порой,
Как забытое стихотворенье.
Он и близок, и странно далёк –
Вечер тот без особых событий,
Словно я вспоминаю каток,
Где встречаются Левин и Кити.
Фигуристов у нас ещё нет,
Телевидения – и в помине,
Но деревья от инея сини,
И качается в сумраке свет.
На виду у заснеженных крыш
Ты на миг уподобишься птицам.
Ты летишь – ну почти что летишь! –
И виньеткою росчерк круглится.
Репродуктора хриплый мотив,
И касанье щеки, и смятенье –
Я забыла вас, не позабыв,
Как хорошее стихотворенье.
* * *
М.
Как цветы бумажные – музыка.
Музыканты, привыкшие к жмурикам.
Проводите меня в молчании,
Помолчите со мной на прощание.
Я прошу на себя не примеривать,
И не надо так горестно горбиться.
Под шумок шелестящего дерева
Чёрный дрозд серебряным горлышком
Пропоёт, состязаясь с флейтистами
Два коленца, как стёклышко, чистые.
Ну, а если зимой не выпадет,
Может, снег удивительный выпадет.
Тоже надо бы тихо прислушаться,
Как он падает,
как он кружится.
Вспоминай меня, когда дрозд пропоёт.
Когда снег идёт. Когда дождь идёт.
* * *
Я на острове живу,
Омываемом тоскою,
Как на лодочке плыву
Над пучиною морскою.
Без руля и без ветрил,
Вёсла вынув из уключин,
А недавно вышел случай –
Дождь со мной заговорил.
Я других даров не жду,
Не протягиваю руку.
Написали на роду
Терпеливости науку.
* * *
Рассеянность, что ли, причиной,
Но я не гляжусь в зеркала,
И жизнь красотой лебединой
Меня от себя увела.
Не вижу и ближнего корма,
Но даль отворилась и высь.
Упорные, тихие корни
До соли почти добрались.
И что бы потом не случилось
(Несчастье без стука вошло),
Была мне дарована милость,
Чтоб не было так тяжело.
С витка заржавелой орбиты
Судьбу я сойти не прошу,
Но смелости привкус забытый
У ветра, которым дышу.
Как юны деревья и воды!
Лопочущий ливень и снег.
И поздний ребёнок природы –
Человек.
***
Мы теперь – самаритяне.
Озираемся безмолвно.
Горизонт, как в океане,
И холмов застыли волны.
Все торжественно и скупо,
Ось вращается без скрипа,
И огромный синий купол
За несуетность мне выпал.
Каменистые террасы.
Пятна крон. Внизу – посевы.
В мире нет древнее красок,
Чем оливковый и серый…
Ветер с маху налетает,
паруса белья мотает,
А над вами снег кружится
И в душе моей не тает.
***
Из Ариэля в Иерусалим…
Вершины и долины молчаливы.
В склоненности седеющих олив
Сквозит намек на ниспаданье ивы.
Намек, что нет, не сгинуло, с тобой
То, что взаправду за душой имелось –
И ранний свет, и ворох бед, и зрелость,
И что сбылось, и сколько не сумелось.
И смотрит вниз сквозь сумрак голубой
Созвездие,
слывущее судьбой.
(Пустое! Суть – в эпохе, и в стране,
И в тоненькой, нервущейся струне).
В дороге от хлопот отчуждены.
Мы сваливаем в кучу впечатленья:
Вот склон почти отвесной крутизны,
Вот серый гурт пасущихся каменьев.
Теперь я возвращаюсь в Ариэль,
Ныряет и взбирается автобус…
И гор неповторимых карусель,
Как будто поворачивают глобус.
***
Испоконность оливковых рощ
И бездонность небесных высот!
Сто гипербол на ломаный грош,
И впридачу — немножко литот.
Меж больших и огромных камней
Единичность травинки видней.
В красоту не подбавлен сироп —
Будто схлынул недавно потоп.
Удивиться — уже полюбить.
Но забыть?
Не успею забыть.
***
Я начинаю с откоса,
с обрыва,
С камня над узкой петлистой дорогой.
И своевольна. И терпелива.
Гида не надо. Сама понемногу.
Цабры красивы — как розы, в колючках.
Ствол у оливы столетьями кручен.
Нет здесь черемухи. Нет и жасмина.
Вспыхнувшим порохом
пахнут хамсины.
Я отвалила родимую глыбу
И получила право на выбор.
Выбрала небо синего цвета,
Длинное лето.
Нерусское лето.
Что еще выбрала,
твердо не знаю.
Сердце — открыто. Как рана сквозная.