Стихотворения Натальи Кончаловской

Пьяцетта

 

На площади Сан-Марко белый лев,
взобравшись на колонну, озирает
лазурь лагуны, зыблющейся вечно,
и чёрные, печальные, как скрипки,
гондолы у расцвеченных шестов.
И каменное кружево палаццо,
и бусами увешанных торговцев,
и мост, изогнутый над водяным проулком,
и онемевших в изумленье – нас.

Пьяцетта – площадь – зал без потолка.
и в зале том сокровище хранится –
оправленная в золото мозаика,
Венеции и Византии чудо –
собор святого Марка .
А вокруг живёт народ.
Шаги по плитам гулки,
и смех, и быстрый говор итальянцев,
и жесты, подкрепляющие речь.
Стоят красиво, движутся красиво,
красивы жесты, голоса и лица.
И голуби на площади Сан-Марко
шныряют меж людьми, выпрашивая зёрен.

За полдень час восьмой.
На розовой, на стройной Кампанилле
ударил колокол. И, крыльями шурша,
взметнулись голуби на крыши,
в ниши и завитки колонн.
А белый голубь,
взлетев, уселся вдруг
над пастью льва, с торчащими усами.
Спокойно чистить пёрышки он стал,
доверив символ мира – льву из камня.

Где же ты, мечта 

Где же ты, мечта?
Я вдаль гляжу с надеждой…
И летит ко мне
В зыбкой тишине нежный звук —
То ли это смех? — нет!
То ли это плач? — нет!
Это ты, любовь…

Чьё-то сердце ждет,
Чей то взор горит,
Если б можно было слово
Драгоценное высказать,
И душу распахнуть навстречу
Благостным ветрам… нет!
Грозам и ветрам… нет!
Дружеским рукам… нет!
Лишь одной любви!

Моя душа…
Согрей её в ладонях, успокой!
Верю я в тебя. Да!
Верю я в мечту. Да!
Верю я в любовь. Да!
Верю я в любовь.
Да, она придет, любовь.

 

Ракета

Тропа и пень березовый,
Невысохшая лужица,
В ней отблеск тучи розовой
Спиралью листья кружатся.
По краю лужи глянцевой
Карабкается робко
В своём крапчатом панцире –
Божия коровка.
Сижу на пне и думаю:
О крыльях тварь забыла!
И вторгся вдруг в среду мою
Взрыв ужасной силы.
В неведомую высоту
С гуденьем взмыла где-то,
Неся дерзанье на борту,
Ещё одна ракета…
Всего минута… И молчок…
Молчит на нитке паучок,
Молчит тропа знакомая,
И тут крапчатый сундучок
Раскрыло насекомое.
Четыре выпустив крыла,
Коровка божья взмыла
И тож – исчезла вдалеке…
А я осталась… на пеньке.

 

Жажда

Слушай, ты умеешь жадно слушать пенье?
Жадно взгляд ловить, и жадно встречи ждать?
Если не умеешь — обрети уменье.
Тот, кто взять не может, что он может — дать!

Солнца луч весенний жадностью отмечен,
Знойный летний полдень жаждою хорош.
Пусть не закрадётся в сердце зимний вечер.
Если ты не жаждешь — значит, не живешь.

Нет на свете меры, чтобы жажду мерить,
Если знаешь песню, ты её мне спой —
Буду жадно слушать, буду жадно верить.
Пусть я буду жадной — только не скупой.

 

Ревнивой красавице 

Недружелюбие тая,
Глазами дивными пытливо
Ты смотришь на меня, а я
Немолода и некрасива.
Промчались дни моей весны,
С природою свожу я счеты,
И мне уже очки нужны,
Чтоб разглядеть твои красоты.
Но жизнь придумала хитро:
Она мне слово подарила.
И я беру мое перо,
В нем все — и молодость, и сила.
В нем нежность чувств, в нем боль потерь,
В нем свет и радость познаванья.
А ну, красавица, теперь
Вступай со мной в соревнованье!

 

Ночью за окном ходит сон 

Ночью за твоим окном ходит сон,
Да, бродит сон
По земле холодной ходит сон негодный,
Ах, какой негодный тот сон.

А за первым-то, за сном,
За твоим, да за окном,
По свежей пороше ходит сон хороший,
Ах, какой хороший тот сон.

Первый сон я прогоню,
А второй я заманю,
Чтоб плохой не снился, а хороший сбылся,
Поскорее сбылся твой сон.

Сны ведь снятся неспроста,
На заре роса чиста,
Бродит по росе мечта, пусть она найдется,
Явью обернется мечта.

Спасибо тебе, земля,
Родная спасибо за хлеб, за соль, за цветы
Чем крепче спишь ты зимою в снегах,
Тем гуще летом сады.
В тех садах цветам цвести
В тех снегах сынам расти,
Набираться силы для Отчизны милой,
Будет так и было всегда.

 

Катенька спит

Я стою перед портретом

Спящего ребёнка –

Первой радости, воспетой

В живописи тонко.

Здесь навек запечатлелись

Материнства песни.

Спит девчонка. Что за прелесть!

Нету сна прелестней!

От младенца пахнет чудно

Молоком и мылом.

До чего ж расстаться трудно

С прошлым, сердцу милым.

Будто молодость вернулась

И вошла неслышно

А ведь дочь давно проснулась,

Даже замуж вышла!

 

При дороге

При дороге ивы, ивушки стояли.

То сплетали косы, то их расплетали,

Кланялися ветрам вслед лозою тонкой,

Предлагали отдых путнику с котомкой.

С двух сторон дорогу обступили ивы –

Как родные сестры все они красивы.

На сестер одна лишь только не похожа;

Словно на колени встав перед прохожим,

Молодая ива, скрючена, горбата,

Разметала ветви в стороны куда-то.

– Молодая ива, что ж это с тобою?

Почему не смотришь в небо голубое?

Кто повинен, ива, в том, что ты горбата? –

И сказала ива:  – «Малые ребята,

Малые ребята в праздник с песней звонкой

До земли пригнули стан мой, ствол мой тонкий.

Если бы помог мне кто-нибудь в ту пору

И под ствол поставил добрую опору –

Не была б калекой и росла на славу,

И глядела б в небо, а не вниз, в канаву.

 

Про грачей

К вечеру в поле собрались они,
Их напугали прохладные дни,
Утренний иней, первый мороз,
Гнёзда пустые на ветках берёз.

Солнце садилось, и старый вожак
Птиц помоложе напутствовал так:
«Солнце держите под правым крылом,
Помните, птицы, о коршуне злом.
Кто послабей — в середине летит,
Кто посильней — за другими следит.
Те, что недавно сидели в гнезде,
Пусть помогают друг другу в беде,
Делят по-братски и пищу и кров.
Каждому каждый на помощь готов».

Долго кружились они над жнивьём,
Строились птицы в порядке своём,
И, поклевав на дорогу овса,
Стаей большой поднялись в небеса.

Галки кричали с пустынных полей:
«Что вы? Куда вы? Будет теплей!
Будут ещё у нас ясные дни!»
Но не поверили галкам они.
Сделав последний над рощами круг,
Не торопясь полетели на юг.

 

***

Лодку большую прадед наш

Решил построить для внуков.

Строил всю жизнь!

Но не достроил её тот прадед наш –

Оставил нашему деду.

Ждали мы этой лодки, не дождались.

 

Лодку большую наш отец

Решил построить для внуков.

Строил всю жизнь!

Мечтали, друг мой, тогда на лодке той

Пройти с тобой вокруг света,

Но мечты разлетелись,

Наши мечты, наши мечты…

И стали мы строить целый корабль!

 

Сын мой, настанет час такой,

Что ты проснёшься с рассветом на корабле

И встанешь твёрдо на палубе,

Лицом к океану жизни,

И в тебе воплотятся наши мечты:

Из дедовской лодки вырос корабль!

 

Вот он, гордость наша,

Плывёт он, свободный,

И для него не страшны бури!

Сын мой, будь достойным

Принять наше знамя

Доброю волей и верной рукой,

А в дорогу возьми с собой

Веру мою в счастье твоё,

В грядущий мир –

Он придёт,

Придёт для всех людей!

 

Море
Вкус дивный у граната. Пышный вид.
Но я его не слышу – он молчит.
Я песню слышу дальше или ближе,
Но песнь бесплотна – я её не вижу.
Я вижу острый луч – он режет тьму,
Но я его в ладони не сожму…
Когда ж гляжу в сверканье голубое
И слышу пены смех
и воркотню прибоя,
Солёно-горький вкус волны хлебну,
Прохладную морскую глубину
Обветренной я осязаю кожей
И ни на что другое не похожий
Вдыхаю свежий, острый аромат, –
То, как в любви, все чувства говорят.
***
Сегодня чарку терпкой влаги
Серьезно, не навеселе
Я подниму за лист бумаги,
Что у поэта на столе.
За чистый лист для вдохновенья,
Пером не тронутую гладь,
Пока еще в воображенье
Все то, что хочется сказать.
Второй мой тост – за свежий, белый,
Крупнозернистый грунт холста,
Который ждет, чтобы кистью смелой
Художник положил цвета.
А третий тост – за белый камень,
За глыбу, словно снежный ком,
Еще не тронутый руками
И не щербленный молотком.
Бывает счастье опьяненья,
Когда пьянит сильней вина
Мечта, что жаждет воплощенья,
И за нее я пью до дна!
Постояльцы
Богиня, нимфа молодая
Впласталась в стену на века.
И не видала никогда я,
Чтобы из мрамора рука,
Воздетая к карнизу крыши
В порыве страсти иль тоски,
Была извечной формы выше,
Была живей живой руки.
Не потому ль в ней столько силы
И гибки пальцы и крепки,
Что ласточка гнездо слепила
В ладони мраморной руки.
И птичьим золотым пометом
Холодный мрамор окроплен,
И трем горластым желторотым
Постелью теплой служит он.
И день придет, когда из пальцев,
Таких заботливых пока,
Своих крылатых постояльцев
Пошлет богиня в облака.

***

Я видела, как ночью, весь в росе,
Зелёный жук переползал шоссе.
Он не спешил, как будто путь был трудный.
Под лунным светом спинкой изумрудной
Сверкал, переливался в синий цвет,
Раздумывал: ползти ему иль нет?
И снова полз, шесть ножек раскоряча,
Вдруг застывал, под панцирь темя пряча,
Потом шагал, как некий пилигрим,
А рядом тень его ползла за ним.

 

Здесь был концлагерь

Торжественно вознес безмолвный хор
Не жалобу, не плач и не укор,
А твердое желание свое –
Преодолеть бессмертьем бытие.
Не бытие, а муки и позор,
Каких вселенная не знала до сих пор.

Пусть памятник здесь будет возведен,
Где замер над землей последний стон
Миллионов жертв. А жизнь вокруг нова –
Растут цветы, сочна вокруг трава.

Но нам о тех нельзя забыть никак,
Над кем в глумленье изощрялся враг.
И потому, величествен и тих,
Пой, камень, песнь!
Пой, камень, песнь о них.
Заговори! Скажи слова о том,
Что нашу скорбь в тебе мы бережем.

 

Сердце

Хирургу Александру Васильевичу Вишневскому

Ты видал ли серо-голубые
Камешки на крымских берегах?
Вот такими у ребенка были
Ногти на руках и на ногах.

А видал ли ты на стебле тонком
Колокольчика лиловый зев?
Вот таким был ротик у ребенка —
Задыхался мальчик, посинев.

Человечек, нет тому причины,
В жизнь вошел, споткнувшись о порог,
Он живет три года с половиной
Как «сердечник», у него — порок.

Сотни стетоскопов изучали
От природы слабенькую грудь.
Терапия думала в печали:
«Я бессильна сделать что-нибудь!»

А мальчишку уж не носят ноги,
По ночам Холодные как лед,
Сердце матери стучит в тревоге:
«Кто же, кто же, кто его спасет?»

Согревая ручки дорогие,
Мать шептала: «Кто поможет? Кто ж?»
И тогда вмешалась хирургия:
«Это может сделать только нож».

На столе вертящемся, волшебном,
Под лучами ламп с зеркальным дном,
Вдруг заснул мальчишка сном целебным
И невиданным доселе сном.

Видит он, что по дороге едет,
Обгоняя все грузовики,
На большом, мужском велосипеде,
Подавая частые звонки.

Все быстрее вертит он педали,
Красный свет зажегся впереди…
Две руки в то время вынимали
Ребрышко у мальчика в груди.

Дальше… Дальше… Все как будто верно.
(Ох, не упустить бы сгоряча!)
Вот оно, сердечко, бьется мерно,
Лежа на ладони у врача.

Через маску коротки приказы,
А момент ответственен и строг,
Пальцы ищут, не уловишь сразу,
Где в сердечке маленьком порок.

А вокруг толпятся ассистенты,
В этот полный напряженья час,
Наготове держат инструменты,
От ребенка не отводят глаз.

А глаза! Хирурга глаз неистов —
Все в себя вбирающий кружок.
(Так глядят глаза парашютиста,
Перед тем как совершить прыжок.)

И вот здесь-то происходит чудо,
Говорить о нем я не хочу,
Что там пересаживать, откуда —
Это все понятно лишь врачу.

Но когда сердечко протолкнуло
Новых сил притоки в первый раз,
Сколько света сразу промелькнуло
В перегляде напряженных глаз…

Кончено. Момент традиционный:
Гасят свет — ребенок будет жив!
Гомоня, из операционной
Вышли все, хирурга окружив.

А хирург, склонясь к больничной няньке,
На ходу сказал:—А ну-ка, мать,
Ты мне там накапай валерьянки,
Что-то сердце стало уставать.

 

Испанская гитара

Шесть струн должно быть у гитары!

Сеговия, я в Вашу честь

Пересчитаю: ровно шесть!

И в лавке Барселоны старой,

Где в тесноте ни встать, ни сесть,

Мальчишка на звенящих шесть

Бросает частые удары.

 

Какой богатый блеск волос,

Какой сухой, с горбинкой нос,

Меж глаз веселых и опасных.

Какие синие белки,

И в них зрачки, как угольки,

Во льду то вспыхнут, то погаснут.

 

К чему ему струна седьмая?

Ему достаточно шести,

Чтоб в песне душу отвести.

И он поет: “Схожу с ума я!

Мою ты ревность мне прости!..”

А лавочник дымит сигарой.

 

Шесть струн должно быть у гитары!

 

Горный ветер

В жаркий день мы шли ватагой по полю,

Босиком через канавы шлепали,

По асфальтовой дороге топали,

Отдохнуть легли под сенью тополя.

Облака стояли неподвижные,

Словно кипы белой, пухлой ваты,

А лесистые пригорки ближние

Убегали в дальние Карпаты.

День катился… Тени стали длинные,

Вдруг откуда-то издалека

Тронул ветер ветви тополиные

И погнал по небу облака.

 

Горный ветер! Здравствуй, горный ветер!

Ты в долину прилетел под вечер.

Ты летаешь самолетов выше,

Ты летаешь дальше всех на свете.

Расскажи мне, ветер, что ты слышал?

Что ты видел, расскажи мне, ветер.

Покачался ветер на верхушках,

Вздул на нас рубашки пузырями,

Нам вихры взъерошил на макушках,

Были б двери, хлопнул бы дверями!

Только нас ничем он не обидел –

Рассказал нам обо всем, что видел.

Что снега в горах еще не тают,

Над вершинами орлы летают.

 

Что в горах цветут луга пологие,

А цветами, травами богатыми

Кормятся бараны круторогие

Со своими овцами, ягнятами.

А пастух, он в черной шляпе старой,

Он поет и стережет отары.

Он играет на трембите звонко,

Чтоб случайно не отстать ягненку,

Чтоб друг друга пастухи слыхали,

Призывает эхо горных далей.

 

Видел ветер, как в селе на свадьбе

Танцевали девушки-гуцулки.

(Вот бы с ними потанцевать бы

Под волынку и под бубен гулкий!)

Слышал ветер, как невеста пела,

С жених сорвал он шляпу смело.

А потом за каменную глыбу

Невзначай в ущелье заглянул

И увидел он, как удит рыбу

В горной речке маленький гуцул.

Сколько в этой речке пены, плеска,

То клюет форель, то не клюет…

Ветер тянет у мальчишки леску,

А рыбак тихонечко поет…

 

Спой нам песню, спой нам, ветер горный,

Песню, что невеста запевала,

Или песню ту, что в шляпе черной

Пел пастух в горах у перевала,

Где пасутся горные овечки,

Или ту, что мальчик пел у речки…

“Я бы спел вам, – ветер прошептал, –

Я бы спел вам, только я… устал!”

 

Ветер лег в траву и вдруг затих

Возле наших темных ног босых.

 

У памятника

Здравствуй, Пушкин в Шанхае!

Мы проведать пришли:

Не грустишь ли, вздыхая,

от отчизны вдали?

Видим – нет!

 

Дети пестрой гурьбою

Суетсятся вокруг,

Их знакомит с тобою

Твой поклонник и друг

Сам Лу-синь,

Он поэт.

 

Потому, что твой гений

Примет каждый народ,

И для всех поколений

В твоем слове живет

Яркий свет.

 

Жизнь вокруг не плохая.

Здравствуй, Пушкин в Шанхае!

 

В Шанхае

На улице Шанхая

Вечерний шум и говор.

В котле, ковшом мешая,

Похлебку варит повар.

 

В котле кипят креветки,

Грибы, бамбука стружки.

Над паром пухнут в сетке

Китайские пампушки.

 

И кто идет с работы,

И кто в ночную смену –

Покушай без заботы

За небольшую цену.

 

Нужна китайцу ложка,

А нож ему не нужен:

Он палочками ловко

Подхватит рис на ужин.

 

И мы уже привыкли

Есть палочками сами.

А фонари – как тыквы

С багровыми кистями.

 

Санта Лючия

Какое глубокое, звонкое небо

в Италии щедрой, беспечной!

Природа своих итальянцев

любя и балуя,

полдела за них ежедневно

свершает сама.

Неаполь! Разлегся

старинного платья подолом,

роскошным подолом, цветистым,

и пышным, и пыльным.

И ветер весенний по улицам гонит

обрывки бумаги, окурки,

лимонные корки…

И море в разодах

лиловых, зеленых и синих

все ластится к молу

и к пристани Санта Лючия,

где новые встали дома.

А старые зданья

в сторонку ушли и стоят,

оскорбленные, молча –

внедрились меж ними и морем дома,

что быстрей, чем цветы, вырастают.

Дома!

Углы и квадраты,

и окна – квадраты,

балконы – квадраты, с решетками

ярких расцветок.

И всюду наклейки: сдаются квартиры!

Сдаются квартиры, за лиры!

Светло и удобно,

красиво и чисто.

Комфорт!

 

А к этим домам прилепились,

как будто стоят на коленях,

лачужки, хибарки без окон,

с камнями на крышах,

чтоб ветрами горными

их невзначай не снесло.

На крохотной грядке

бобы посадила хозяйка.

И к солнцу стремятся побеги,

цепляясь за крышу…

И только в одном лишь похожи

все эти жилища – белье!

Всюду сушатся простыни,

юбки, рубахи.

На древних карнизах,

на ярких балкончиках тоже,

и возле хибарок

на тонких бечевках повисли

порточки худые,

платочки, чулочки худые.

Полощется все на ветру,

лопоча, развеваясь…

Мы мчимся в автобусе мимо

и смотрим, и смотрим,

и машет рубашка нам вслед

голубым рукавом.