Женское
Скажите, – не случалось вам
Стоять над старою картонкой
И улыбаться кружевам
И вышивке старинной, тонкой?
Случалось – трогать лоскутки
И, перебрав цветы и ленты,
Вдруг сердцем, сжавшимся с тоски,
Понять, что это – документы?
Вот ваш былой любимый цвет,
А это платье было с рюшью,
Когда приехал к вам сосед
Знакомиться с уездной глушью.
Пускай помята фалбала
Из бледно-розового фая,
Но как пышна она была
На торжестве шестого мая!
Вот бальный кружевной платок
И бант от первой дамской шляпки;
Пусть для других он лоскуток,
Обрывок жалкой старой тряпки,
Но в жизни каждое звено
У женщин связано с нарядом,
И как мужчине не смешно,
Он в сердце женском – с тряпкой рядом.
Болото
Дуб вековой сокрушила гроза,
Пал он вершиной в болото.
Весело реет над ним стрекоза,
В листьях шевелится что-то.
Между стеблями болотной травы
Вьются и ползают гады,
Вьются по сучьям могучей главы, —
Рады падению, рады!
Жизнь их в болоте отстаивал дуб,
Не было доступа зною.
Будь же поруган поверженный труп, —
Гады отплатят герою.
В зной
Томительный, палящий зной.
Бреду в гамак. Прохладно в сетке,
Где тихо веют надо мной
Берез склонившиеся ветки.
Все дремлет. Ни малейший звук
Не слышен в тишине полдневной,
И лишь порой летящий жук
Гудит один о чем-то гневно.
Бросают листья на песок
Узорно-золотые пятна,
А свод небесный так высок,
Так ширь родная необъятна,
Что растворяется душа,
Встают опять воспоминанья,
И жизнь легка и хороша
Под властью их очарованья.
Такой же зной, и та же тишь,
И безмятежный сон. Ни звука.
С открытой книгою сидишь,
Но не идет на ум наука.
Что мне прискучивший Корнель
И чья-то длинная цитата?
Кругом увил душистый хмель
Стволы ольховые богато.
Я вижу со скамейки рожь,
Луга и пыльную дорогу,
А сердце, — ты недаром бьешь
Сегодня странную тревогу.
Что если «он» уж здесь теперь?
Меня потребует мамаша,
И я войду смущенно в дверь,
И «он» мне тихо скажет: «Маша…»
О, эти юные мечты,
О, счастья дивные виденья!
Как были светлы и чисты
Те невозвратные мгновенья!
Вдруг слышу: «Барыш-ня!» — «Иду!..»
И, оправляя складки платья,
Цветок срывая на ходу,
Не в силах радости сдержать я.
Умерить все же надо шаг.
Он здесь!.. Войти должна я чинно.
Он здесь и скажет что? и как?..
Я отворяю дверь: в гостиной
Старик — сосед ближайший наш
С супругой древней… Вот удар-то!
«Мари, мы ждем вас в ералаш.
Кому сдавать? Чья младше карта?»
В скорбные дни
В эти хмуро-ненастные, скорбные дни,
Где душа изнывает тоскою,
Где все чаще в церквах за огнями огни
Зажигаются новой рукою;
Среди этой толпы матерей и отцов,
Этих жен, этих сирот печальных,
Разделяя надежды, молитвы, — без слов
До земли поклониться им каждый готов
За их близких и ныне столь дальних.
Вот с кадила опять разлился фимиам,
Ходит в церкви волной голубою…
Настежь окна скорей! Пусть идет к небесам
Вместе с нашей он жаркой мольбою:
Дай победу нам, Боже, над лютым врагом,
Осуши слез и крови потоки!
Дай хвалой огласить поскорее Твой дом,
Чтоб, играя опять благодатным лучом,
Солнце встало на мирном Востоке!
Весна
Нет, не ликующей феей волшебной
К нам появилась весна,
Птицы не пели ей песни хвалебной,
Роз не бросала она.
Солнце сквозь ветви нахмуренной ели
Ярких не лило лучей, —
Громко стонали бураны, метели,
Тучи вились все страшней.
Вдруг средь порыва зловещей угрозы
Теплый пахнул ветерок.
С голых дерев заструилися слезы,
Лед почернел и размок.
Начали таять тихонько сугробы,
Песни запели ручьи,
Песни победы без страсти, без злобы,
Кроткие песни свои.
Пусть же волна их живого напева
В душу прольется опять, —
Сердце очистит от скорби и гнева
Новой весны благодать.
Вниз по матушке, по Волге
Садилось солнце за вершиной,
Лилася песнь, лаская слух.
Ее беспечно над стремниной,
Высоко где-то пел пастух.
Горели Альпы красным светом,
Туман долины застилал.
Казалось, песнь была приветом
Для этих диких, грозных скал, —
Так разом весело запели
Они мотив ее простой,
И долго повторяли трели
Во мгле прозрачно-золотой.
Мне стало радостно и больно,
И, вспомнив дальние края,
Вдруг пастуху в ответ невольно
Запела песнь родную я.
Но звуки песни нашей русской
Вернулись стоном все ко мне:
Им было тесно, было узко
В чужой прекрасной стороне.
Они по степям тосковали,
По Волге-матушке родной,
А здесь раздолье их сковали
Вершины каменной стеной.
Горькая
Хлынул свет весенний в мрачные палаты.
Шелестит ветвями распускаясь сад,
И еще серее кажутся халаты,
И еще печальней весь больничный ад.
С жара разметавшись на своей постели,
Быстро угасает женщина в бреду,
А сквозь окна льются, звонко льются трели
Первых хлопотливых зябликов в саду.
«Ландыши-цветочки…» — шепчут холодея
С радостной улыбкой синие уста.
«Веточку березы… лишь одну… скорее!..»
Вздох — и оборвалась с жизнью мечта.
Кто ты и откуда? Что тебя сманило
В этот душный город из родных полей?
Верно при прощанье ты не раз твердила:
«Матушка, по дочке горьких слез не лей!
Дочка к вам вернется. Станем мы богаты.
К лету, смотришь, справим телку и овец,
И над крышей новой, выбеленной хаты
Петуха поставит на коньке отец.
Всех я на качелях буду веселее,
Всех звончее песни буду я играть…»
И отец смеется, смотрит вдаль смелее,
Расставаясь с дочкой, плачущая мать.
Город… Захлестнула грязная столица
О родной деревне чистые мечты.
Место… он… соблазн… там — роды и больница…
А душа все та же, — песни да цветы.
И не смерть, так что же? С долей своей горькой
Свыклась бы ты разве, иль кляла бы час,
Где на небе счастье занималось зорькой,
Да в ненастных тучах светлый луч погас?
Дождь
Небеса уныло серы.
В парке ноют горихвостки.
Нижет бисерные блестки
Мелкий дождик на шпалеры.
Боги замерли на страже,
Смотрят в глубь пустых дорожек,
Ждут шагов знакомых ножек.
«Ты придешь? Придешь? Когда же?
Или ты неверной стала?
Час урочный минет скоро!..»
И с тоской немого взора
Боги смотрят с пьедестала.
Зябнут нимфы и амуры
В мокрых нишах над скамьями…
Снова полил дождь ручьями.
Небеса уныло хмуры…
***
Если б выплакать люди могли
Все их слёзы, все горькое горе,
Затопило б оно половину земли,
Через край переполнило б море.
Если б слилися в хор на единый хоть миг
Все мольбы и рыданья, и стоны.
Опрокинул бы горы неистовый крик,
Сокрушил купола и колонны.
Нет уж лучше пускай, как в былые века,
Заглушаются смехом рыданья,
Через край пусть не льется ни пруд, ни река,
И до неба доходят лишь — зданья.
Зимняя ночь
Тонут во мраке фасады,
Тихо повсюду, темно.
Свет одинокой лампады
Сверху мерцает в окно.
Кто там не спит за стеною?
Труженик бледный, худой
Грудью изнывшей, больною
Борется ль с горькой нуждой?
Сердцем, облившимся кровью,
Слушая дочери стон,
Мать ли, прильнув к изголовью,
Отдых забыла и сон?
Иль не смыкающий очи,
Ужасом смерти томим,
Грешник рыдает средь ночи,
Каясь пред ликом святым?
Время ползет бесконечно.
Громче в безмолвной тиши
Страх перед мукою вечной,
Скорбь и сомненья души,
Горше нужда и острее,
Бреда нет сил превозмочь…
О, проходи же скорее,
Темная, зимняя ночь!
Из Монплезира в Петергоф
Уж ласточки опять спешат в иные страны;
Завяли в цветниках роскошные цветы;
Дворцы покинуты; не бьют, журча, фонтаны,
И плавают в прудах опавшие листы.
Мне дорог каждый миг, на воле проведенный
Средь этих вековых и царственных аллей,
Где с желтизною лип смешали пурпур клены
И зеленеет ель одна шатром ветвей.
Безлюдье и простор. Чуть слышно море плещет.
Свинцовый полог туч над ним повис вдали.
Направо, как звезда, Исакий златом блещет,
Туманной полосой отрезан от земли.
Исчезло солнце вдруг, и в дымке небосклона
На куполе святом игравший луч потух,
Но суету и шум, и грохот Вавилона
Рисует живо мне мой чуткий, вещий слух.
Пора туда назад!.. Для счастья иль страданья?..
О, липы древние, старинные друзья,
Вам с грустью нежною шепчу я: до свиданья!
В расцвете вас весной увижу ль снова я?
Колокол
Над окутанной серою мглой,
Перепуганной, робкой землей
С громким присвистом, гиканьем, гулом
Буря носится диким разгулом.
Треск и крики, и гром — все слилось
В безобразный какой-то хаос.
Всюду крутятся в вихре обломки,
И все гуще, страшнее потемки.
Чу… неясный, торжественный звук
Раздается откуда-то вдруг.
Буря воплем его заглушает.
Звук раздался опять, он рыдает,
Он несется протяжной волной
Над томящейся в смуте страной
И сквозь злые насмешки и хохот
Все растет, покрывая их грохот.
И смолкает неистовый гул,
Утихает безумный разгул.
Засияла заря через тучи,
Осветила низины и кручи.
А те звуки растут и растут.
Призывая на Божеский суд,
Где нестрашны ни смех, ни угрозы
И сосчитаны стоны и слезы…
Древний колокол! чья же рука
Разбудила тебя, старика?
Иль порыв той же бури нещадной
Всколыхнул тебя в мгле непроглядной?
И чем были удары страшней,
Тем звучал ты лишь громче, слышней
И твердил: «Там, где есть прегрешенье, —
Есть и кара, но есть и прощенье!..»
***
Кончается лето. Средь листьев рябины
Мелькает багрянцем окрашенный сук,
И в воздухе цепкую нить паутины
Плетет все усердней паук.
Под крышей покинули ласточки гнезда,
Щебечут при встречах про близкий отлет,
И ночью срываяся падают звезды
Все чаще с небесных высот.
Мне грустно подумать, что скоро придется
Оставить опять этот тихий приют,
Где низко с балкона настурция вьется
И грозди бегоний цветут.
И хочется с первой же стаей отлетной
Пуститься скорее на поиски стран,
Где жизнь протекает волной беззаботной
И зимний бессилен туман.
Но если случайно судьба занесла бы
Меня в это вечное царство весны, —
О, как бы казались ничтожны и слабы
Соблазны чужой стороны!
Я знаю: заныло бы сердце истомой,
В туманный бы край запросилось домой,
В суровый и бедный, — но милый, знакомый,
Окованный русской зимой!
Лесная тишь
Это было вот здесь на поляне лесной,
Где так елки темны, так березы курчавы.
Это было в тот час пред ночной тишиной,
Где прощается с травами ветер дневной
И на озере блещут росою купавы.
Это были о счастье великом слова…
Говорили их мы? Соловьи ли их пели?..
Отзвучали те песни, затихла молва,
Не сверкают росой ни цветы, ни трава,
И одни лишь с березами шепчутся ели.
Мадригал
Они сидели в уютной портретной,
Он сочинял мадригал ей в альбом.
На ручку белую в думе заветной
Она склонилась пылающим лбом.
Дыханье сада текло к ним из окон,
Снопами падал полуденный свет.
Ласкал он нежно распущенный локон,
Горел играя в кистях эполет.
Над ними в бронзовой, выцветшей раме
Старик сердитый глазами моргал:
В альбом вон этой напудренной даме
Писал когда-то и он мадригал.
И также в окна им тополь столетний
Кивал, листвой ароматной шурша,
И сердце билось, и все беззаветней
Любила, верила счастью душа.
Мираж
На свете страны есть. Как дивные миражи,
В минуты тихих дум они встают из мглы.
Там мирты, кипарис и лавр стоят на страже
У ног увенчанной чертогами скалы.
И алая герань, и сеть ползучей розы,
И листья сочные колючих алоэ,
И рощи миндаля, маслины и мимозы,
Как царственным плащом, одели камни все.
А сзади гребень гор опаловой стеною
Уходит в небеса, в их вечно синий свод,
И стелется вдали безбрежной пеленою
Сверкающий простор лазурно-ясных вод.
И край, другой есть край, — низины и болота,
Ольха, береза, ель, корчаги, пни да мох,
Унылая река журчит уныло что-то,
И вторит ей кругом лесов протяжный вздох.
Нет, то не шум ветвей!.. Вздыхают чьи-то груди,
То слезы разлились безбрежною рекой.
Мираж растаял… Пусть! — ведь там не братья люди,
И не болит никто там русскою тоской.
На балу
За шелковой двойной, тяжелой драпировкой,
В глубокой нише у окна,
К холодному стеклу прижалась ты головкой
И замечталась вдруг одна.
Не слышишь шума ты гостиной многолюдной,
Пустых острот и пошлых слов,
Тебе здесь, в тишине, опять приснился чудный,
Волшебный, лучший сон из снов…
Как душен был тот бал! Искала ты прохлады,
Скользнула тенью на балкон,
Где бледный луч играл в узорах балюстрады
И в серых завитках колон.
Стальною полосой вдали река блистала;
Молчал дремой объятый сад,
И грудью полною ты с жадностью вдыхала
Весенней ночи аромат.
Зачем с тобою вдруг он очутился рядом?
Как он вошел? Не помнишь ты,
Но ты не прогнала его холодным взглядом
И слушала его мечты.
Тебя на грудь к себе привлек рукой он властной
Целуя в гордые уста,
И речь его лилась так искренно и страстно,
Так бескорыстна и чиста!
На трудовую жизнь он звал тебя с собою:
«Мой друг, оставь свой жалкий свет,
Где каждый поглощен ничтожною борьбою,
Где все лишь суета сует!
Пойдем, пойдем со мной! Широкая дорога
Нас в царство светлое ведет.
Там мало, мишуры, но подвигов так много,
Там вольной жизнью, все живет…»
А на небе заря в ответ зажглася ярко,
Искрилась золотом река,
Проснулся птичек хор, и веяло из парка
Дыханьем свежим ветерка.
Вернуть бы эту ночь! Напрасные усилья…
Зачем от суетной земли
Неволей золотой расслабленные крылья
Тогда подняться не могли?
Ты барышней росла примерной и послушной.
Вздохнула мать, велел отец, —
На восковой венок надев вуаль воздушный,
С другим пошла ты под венец.
И мужу отвечать сумела ты на ласки…
Смертельный совершая грех,
На миг не снимешь ты притворства вечной маски,
И слез не выдаст звонкий смех…
А сколько их в душе! О, если б ныне снова
Тебя с собою позвал он,
С какою радостью ты бросить свет готова,
Забыть оков немолчный звон!
Но он не позовет. Сурово, беспощадно
Он произнес свой приговор:
«Игрушка и раба…» — «А здесь у вас прохладно!» —
Портьеру поднял дирижер.
— «Пора нам начинать!» Твой стан обнявши гибкий,
Он открывает котильон,
И ты скользишь опять с покорною улыбкой…
Прости, прости, волшебный сон!
Ночью
Месяц выплыл. Дремлют травы.
Полон сладостной отравы
Воздух в цветнике.
Тонет сад в волшебном блеске,
И рисуют арабески
Листья на песке.
Что за ночь! В душе усталой
Все забытое, что спало,
Встрепенулось вдруг,
И, как в годы молодые,
Годы чистые, святые,
Сердце жаждет мук.
Промелькнул в мечте послушной
Образ кроткий и воздушный, —
Тень прошла твоя…
Грезы дразнят, грезы вьются…
Слышу — тихо речи льются,
Словно плеск ручья.
Оглянусь — и все пропало.
Отзовусь — все замолчало,
Сгинув без следа.
Вот опять звучат два слова
Из тумана голубого:
«Жду… приди…» Куда?..
Месяц все горит светлее.
Слаще в липовой алее
Льется аромат.
Нет ответа. Тают грезы.
Тишина… Но — чьи там слезы
На траве дрожат?
Осенние листья
Не верится еще, что миновало лето,
Что осень золотит давно верхи берез,
Так много разлито кругом тепла и света,
Так сини небеса и столько в сердце грез!
Я целый день брожу в пустых аллеях сада.
В любимых уголках, где сиживала ты,
Царят по-прежнему и сумрак, и прохлада,
Но на скамьях лежат опавшие листы.
О, я их узнаю! Давно ль зеленой сеткой
Они склонялись к нам, бывало, в летний зной?
Смеялась звонко ты, шепталась ветка с веткой,
О краткости твердя всей радости земной.
Коротки радости, и счастье мимолетно…
Я верю, верю вам, опавшие листы.
Но жизнь так хороша! — И звонко, беззаботно,
Мне чудится опять, в ответ смеешься ты…
Осень
О, что за осень! Над прудом зеркальным
Небо раскинуто синим шатром;
В пестром убор, в убор прощальном
Сдвинулись тесно деревья кругом.
Все переливы весеннего света,
Сны золотые, улыбки, мечты,
Знойные ласки минувшего лета
Вспомнили вдруг увядая листы.
Бури забыты. Забыты, как горе,
Холод и сумрак дождливых ночей.
Живы одни лишь румяные зори,
Пламенный отблеск полдневных лучей.
Вон он на золоте липы курчавой,
В пурпурных ветках поникших дерев…
Отсвет поры, пережитой со славой,
Блещешь ты, час увяданья согрев.
Час увяданья… О, если б нам тоже
Радость и счастье лишь помнить одни!..
Все, что благого мы видели, Боже,
Пусть озарит нам осенние дни!
Рассвет
Сквозь кружевную сень ветвей
Забрезжил первый луч рассвета.
В кустах сирени песнь допета,
Молчит усталый соловей.
Нема и сумрачна аллея.
Но в ней средь чуткой тишины
Скользят, одеждой легкой вея,
Любовью вызванные сны.
Куда? Молчанье. Нет ответа…
Лишь с каждым мигом розовей
Горит в росинках луч рассвета
Сквозь кружевную сень ветвей.
Старый дом
Ярким полднем позолочен,
Старый дом в саду стоит.
Он покинут, заколочен,
Он безмолвен, точно скит.
Но я знаю, — в щели ставней
В этот миг полдневный свет,
Как и в годы жизни давней
Льет узоры на паркет.
Это что белеет? Пыльный
Саван старого чехла,
Или призрак замогильный
Встал, кивая из угла?..
Луч потух, узоры тают,
И средь жуткой тишины
В мертвом воздухе витают
Потревоженные сны.
Тучки
Тучки, светясь, золотые
В небе угасшем плывут.
Думы о прошлом святые
В сердце отжившем живут.
Вечностью взятые грезы
Просятся снова назад.
Снова блаженные слезы
В старческом взгляде дрожат.
Вновь позабыто ненастье,
Горе забыто и зло.
Отблеск далекого счастья
В тучках играет светло.
Сумрак поглотит их к ночи.
В смерти угаснет мечта.
Пусть закрываются очи, —
Ей улыбнутся уста.
Утром
Серебряного утра
Серебряный туман…
Нежнее перламутра
Из тучек караван…
Чуть видный берег дальний…
В излучине реки
На глади вод зеркальной
Немые тростники.
Расплылись очертанья
Деревьев и кустов.
Несется щебетанье
Незримых голосов.
И так воздушны краски,
Так контуры легки,
Как будто царство сказки
Весь этот плес реки,
И ждешь, что вот средь рамок
Склонившихся берез
Восстанет светлый замок
Самой царицы грез.
Фея
Иду я по саду. Столетних лип главы
Сплелися сводом над аллеей,
И бархатный ковер зеленой муравы
Разостлан невидимкой-феей.
Я у нее в гостях. Она теперь одна
Усадьбой барскою владеет:
Зимой живет в дому,
Но лишь прилет весна,
Лишь солнышко теплее греет, —
Со смехом фея вдруг бросает мрачный дом,
Где клочьями висят обои,
А под расписанным когда-то потолком
Лишь пауков гнездятся рои,
И убегает в сад, в заветный, старый сад,
Давно заброшенный и дикий.
Там ждет ее толпа задумчивых дриад
С жезлом, увитым повиликой,
И шепчет радостно: «Мы вновь пришли помочь,
С тобой делить пришли заботу:
Готовы для тебя трудиться день и ночь,
Вели же начинать работу!»
Она махнет жезлом. Где был заглохший пруд, —
Ирис распустится душистый,
И незабудки там синея зацветут,
Зашелестит тростник пушистый;
Пройдется в цветнике, — и белый тмин лугов
Навеки след закроет клумбы,
Где, вместо мраморных исчезнувших богов,
Гниют одни осколки тумбы.
Причудливый узор сплетет кудрявый хмель
Вокруг разрушенной беседки,
И зяблик на заре, как нежная свирель,
Над нею запоет на ветке.
И с каждым взмахом так волшебного жезла
Растет краса и прелесть сада.
Какая там царит таинственная мгла!
Что там за воздух, за прохлада!
И дичь, и глушь кругом. В незримой вышине
Щебечет хор скворцов веселых.
Вот щелкнул соловей… звенит пчела… Но мне
Взгрустнулось вдруг от дум тяжелых,
И в звонком пенье птиц, и в шелесте листов,
В жужжанье тихом насекомых
То песня слышится чудесная без слов,
То эхо голосов знакомых…
И оживает вновь и старый сад, и дом:
Сверкают золотом обои,
А вместо пауков, на потолке цветном
Резвятся купидонов рои.
По-прежнему стоят там пяльцы у окна,
У стен — диваны, клавикорды.
Чуть слышно дребезжит разбитая струна,
И полились волной аккорды.
Везде проснулась жизнь. Звучат со всех сторон
Шаги людей, их смех и шепот.
Несется со двора веселый перезвон
Бубенчиков и конский топот.
Вон лебеди скользят по зеркалу пруда,
Сверкая грудью снежно-белой.
Согнулись яблони под тяжестью плода.
Клубникою запахло спелой.
На клумбах расцвели левкои и пион.
Смеются с пьедесталов боги.
Чу!.. Дверь стеклянная открылась на балкон —
Стоит там кто-то на пороге.
Хочу туда бежать… но все мертво кругом,
Исчезли барские затеи,
И заколочен вновь безмолвный, мрачный дом,
Лишь смех звенит шалуньи феи…
О, фея бедная! Пройдет немного лет:
В руке послушно-святотатной
Здесь заблестит топор, и твой исчезнет след,
И сад погибнет ароматный.
А где гремели с хор в давно былые дни
Всю ночь оркестры духовые,
В тех залах загудят приводные ремни,
Валы, колеса маховые
И трупы древних лип распилят на дрова,
Сгорит в печах твоя алея…
Какие зазвучат здесь песни и слова?
Не смейся, — плачь, шалунья-фея!..
Через четверть века
Вхожу в знакомые мне стены,
Под старый и уютный кров.
Здесь пролетел без перемены
Весь этот длинный ряд годов.
В букетах с золотом обои,
Гирлянды роз на потолке.
Вот стул придвинут, — словно двое
Сейчас болтали в уголке.
Обиты темным штофом кресла,
Портреты царские кругом…
И разом вдруг опять воскресло
Воспоминанье о былом.
Иль атомы все той же пыли
Плывут в косых снопах лучей,
Иль в этом воздухе застыли
Все звуки смолкнувших речей, —
Но сердце глупое вдруг сжалось
Давно забытою тоской,
Как в те часы, когда случалось
Нам здесь сидеть рука с рукой.
В душе безумное желанье, —
Гляжу на запертую дверь
В волненье, в смутном ожиданье:
Войди, войди в нее теперь!..
Зачем нельзя нам в книге жизни
Страницы повернуть назад?..
«О, люди!» — шепчет в укоризне,
Кивая в окна, древний сад.
Шурка
Помню, гуляла раз целая стая
С нами знакомых ребят;
Шли ко дворцу мы. Газету читая.
Вход караулил солдат.
Бравую грудь украшали медали,
Ярко краснел воротник;
Взор восхищенья и тайной печали
Бросил на деток старик:
«Эк, сколько их у тебя!» Засмеялись
Дружно в ответ шалуны, —
Эти слова старика показались
Им почему-то смешны.
Взор под нависшею, белою бровью
Сделался сразу суров, —
Больше на нас не взглянул уж с любовью
Дед, замыкая засов…
Годы промчались. Знакомой дорогой
В гору я как-то иду,
С ношей встречается тот же мне строгий
Сторож седой на ходу, —
Бороду дергает детская ручка.
«С внуком иль внучкой? А, дед?»
«Дочка, сударыня, вовсе не внучка», —
Гордо он молвил в ответ.
«Дочка?» Старик ухмыльнулся лукаво:
«Вишь, богоданная нам, —
Круглой сироткой осталась, по нраву
Больно пришлась старикам.
Стали давно мы скучать со старухой.
Зиму легко ль коротать?
Пусто бывало в сторожке и глухо,
Ну, а теперь — благодать!..»
Теплой слезой заискрился лучистый
Взгляд из под хмурых бровей.
Старый солдат, сколько радости чистой
Слышалось в речи твоей!..
Тянутся годы, и тянется Шурка.
Только подходишь к дворцу,
Выскочит бойко навстречу девчурка,
Ключ подавая отцу.
Рядом вприпрыжку взбежит на террасу,
Сядет, глубоко вздохнет.
С ней мы, случалось, болтаем по часу,
Вторя журчанию вод.
Лентой ручей под горою там льется,
В заводях шепчет камыш,
Возле дорога проезжая вьется.
В светлую даль поглядишь, —
Глаз уж потом не сведешь с панорамы:
Черный разбросанный лес,
Нивы, луга, золоченые храмы,
Город на крае небес,
В берег врезается синее море, —
Ширь, тишина, благодать…
Веешь отрадой ты в этом просторе
В душу мне, родина-мать!
Чудятся там, за полоской тумана,
Те же леса и поля,
Храмы и села, — до волн океана
Та же родная земля.
Так же там взор под насупленной бровью
Теплой слезою блестит,
Тою же жалостью, той же любовью
Сердце повсюду болит…
«Знаешь, — щебечет малютка, от счастья
Вспыхнув, как розовый мак, —
С папой вчера я была у причастья:
Мама мне красный кушак,
Белое платье надела». — «Франтиха!» —
«Папа меня причащал;
В церкви стояла, как мышка, я тихо…
К куклам свести обещал…»
«К куклам? К каким же?»
Сбежав на ступени,
Статуи гладит дитя,
Ручкой едва достает их колени,
Мрамор целует шутя.
«Наши из камня, а те — золотые,
Главный дворец стерегут;
Лестницы есть там водой залитые,
В небо фонтаны там бьют…
Видела их ты? Поди, ведь красиво?
Лучше моих ли?..» — «Как знать!»
Прыгнула Шурка и стала мне живо
Кукол своих называть:
«Этот, что с “тигрою” борется мальчик,
Кто он — прочту тебе вслух».
Справа налево по подписи пальчик
Водит читая: “Па-стух”».
Ожил Олимп. Дионисий с Венерой
Громкий ведут разговор;
Ссорятся боги, смеются, — и верой
Дышит к ним поднятый взор.
В честь их слагаются новые мифы,
Детски невинны, чисты;
Чертятся тут же в песке иероглифы;
В жертву им рвутся цветы…
«Всех назвала я теперь?» — «Нет!» — «А ну-тка?»
«Те вон, что держат балкон?» —
«Эти-то спят, — прошептала малютка, —
Снится какой-то им сон!..»
Спят ли? Недвижно стоят все четыре
С тяжестью страшной на лбу,
Взгляд их в безбрежной теряется шири,
Словно читая судьбу.
Что нам пророчит их вещее око,
Глядя в туманную даль?
Стану ль я старость влачить одиноко?
Немощь грозит мне? Печаль?
Скоро ль засну я в могиле прохладной,
Слушая моря прибой,
Или же часто с улыбкой отрадной
Буду болтать тут с тобой?..
Что-то тебя ожидает, малютка?
Прочен ли в хижине кров?
Вдруг заживешь ты, подумать мне жутко,
Вновь без твоих стариков?
Как и к кому попадешь ты в ученье?
Что твой заменит очаг:
Тягостный труд, иль порыв увлеченья, —
Первый к падению шаг?
Нет, нет!.. Ты вспомнишь счастливые годы,
Кукол на сходах дворца,
Издали снизу журчащие воды,
Ширь и простор без конца.
Встанет, погибнуть не даст без возврата
Дочке в юдоли земной
Ласковый образ седого солдата,
Близкий, любимый, родной…
