Если б заново родиться
Я знаю, знаю – не бывает,
чтоб осенью фиалки расцветали.
Осенняя листва летит, как дни календаря,
и день за днем из жизни убывает.
Кем стала б я, коль заново
мне довелось на свет родиться?
Святейшим Папой, астрономом иль пиратом –
ведь жизнь моя, увы, не может повториться.
Перевод Т. Михайловской
Точка опоры
После зимы наступает весна.
Разогревается сердце земли.
И медведи уходят со льдины на льдину,
море – их вечный предатель.
Где же точка опоры? В плену у планеты,
обезумевшей от всесильных радаров
и сверхмощных телескопов,
молимся небесам, смиренно взывая к бездне.
Точно беженцы из Марокко и Туниса,
что жаждут доплыть до чужих берегов, –
мы тоже хотим спастись.
Перевод Т. Михайловской
Моя тень
Иду и рядом тень идет.
И от нее не отойти мне ни на шаг.
Боюсь в пространстве потеряться,
меня страшит далекий горизонт.
Пусть черный силуэт ее исчезнет,
он может мною только притворяться,
тень – тяжесть, я же – легкий дух.
Не наступить бы на нее.
Перевод Т. Михайловской
Зимний ветер
Зимний ветер обломал рога даже месяцу,
чуть не сгубил дикую козу Козерога,
мрачного, что влачится, словно на веревке
труп Гектора, бьющийся по земле.
Распахну окно – ворвись ветер,
пусть хлынет ночь моих прозрений,
и одно из них, самое невероятное,
успокоит меня нездешним поцелуем.
Перевод Т. Михайловской
Часы на башне бьют 23.00
Отправить письмо, не отправить?
В нем кровью написано каждое слово.
Представляю, как он его читает,
считаю удары его сердца…
Возведу стеклянную пирамиду,
прозрачную, как при входе в Лувр,
летящий голубь врежется в нее
и разобьется насмерть.
Любовь длится, пока часы на башне
бьют одиннадцать. Не страшно,
что это обман слуха. Темноту
превращаю в поляну нарциссов.
Возьму свое сердце, как сыночка, на руки,
убаюкаю – оно мне ровесник.
Перевод Т. Михайловской
Спускаясь с вершины
Рискованно спускаться вниз с вершины –
стволы деревьев, камни, скалы на пути,
опасно между ними пробираться,
когда к тому же под ногами осыпается гора.
Но этот риск пьянит и будоражит кровь,
хотя исчезнет быстро, – так скрипок звук
взволнует нас, а после вмиг из сердца улетает,
похожий на любовь без горя и разлук.
Перевод Т. Михайловской
В итоге
Больше чем я заслужила
выпало мне счастливой любви и дорог,
30 написанных книг на моем счету,
и памятен мне каждый прожитый день.
Но было еще нечто неуловимое,
что прежде откликалось на мой призыв дуновением
ангельских крыл, и сейчас, оглядываясь назад,
я жалею лишь о нем – о былом вдохновении.
Перевод Т. Михайловской
Пауль Клее (Зигфриду Унселду)
Кто объяснит, зачем клепсидра в море?
Песок глубинный, синие барханы,
Живительная почва для кудрявых
Ромашек в темноте, на дне пучины,
Склоняющихся в танце.
На дне осталось целое столетье.
Дым сепии, отбеленные кости.
Луна у отражения во власти.
Соседи – желтый цвет и черный.
И человек по дну переступает
(как бы морская раковина, маска),
Быть может, он – корабль, разбитый штормом,
А ржавый маятник – свидетель, память.
Тяжелый шаг. Горящие зеницы.
Отсутствие могло прибавить блеска.
Хронометром натянутая леска,
На скользком циферблате пять и девять.
Заиндевелый папоротник, рында.
Молчит гобой. Светящиеся точки
(марионетка, клюв, звезда, туманность),
Царапанье по струнам арфы, эхо
Иронии в кишечном лабиринте
Не вязнет от изгиба до изгиба.
Вот умбрицы, вот рыба-меч, царь-рыба.
Твое лицо ко мне анфас и в профиль. Ну кто на дне морском ломает руки?
Молчу, боюсь дышать, тебя не кличу.
На дне морском раздался чей-то голос –
Сверчка, а может, короеда памяти.
Сирена не поет. Ее предвестник,
Хрипит клаксон. Ключ в скважине замочной
Скрипичному мешает пиццикато
Ужасным скрежетом. Красные юбки
Отплясывают жигу, иероглифы,
Сверхшахматы, спирали, математика.
Все в мире очень просто. Все двойное.
Твоей змеи, по золотым ступеням
Вползающей, не мог Иаков видеть.
Взгляд, суть вещей пытающий упрямо.
Заслужит, нет ли, мудрость фимиама
За поиски светил в глухом пределе?
Вот Арлекин безумный, рвущий в келье
Цветы диковинные, тип со странным
Лицом – пятиугольным талисманом,
Бессильным перед омутом бездонным.
***
С темным сгустком крови
Этот горький час могу сравнить я.
Нет для неприкаянной укрытья
От шального ветра.
Больше на дорогах этих лето
Не порадует меня сияньем,
Сколько я судьбе не прекословь.
Ночь, зима. Ты умерла, любовь.
Джудекка [еврейский квартал].
Повечерело. Лепестки луны
Топь ожидания запорошили.
Крик гондольеров тонет, захлебнувшись,
И всплыть из глубины уже не в силах.
Быть может, далеко отсюда солнце
Путь освещает журавлиным клиньям,
Быть может, лучезарная пора
Готовится венчать тебя плодами.
Я статуя твоя – без глаз, без рук.
Я собираю на воде круги,
Которым потеряла счет.
История, зовущаяся жизнью,
Смысл не сегодня-завтра обретет.
Далее – перевод Е. Солоновича
Польза памяти
Не пропадет, достанется другим
все то, что я теряю постепенно,
к другой, к другому свежесть чувств придет,
вкусят другие вяжущую мякоть,
проснутся от касания зари
и плакать захотят от наслажденья.
Я помню, слава богу, помню все,
я сохранила молодую память.
Возможно ли, что чем ему трудней
из двух дощечек треньем высечь искру,
тем реже вспоминает Робинзон
про лондонский надежный сундучок,
in saeculorum saecula* хранящий
нетронутую тысячу гиней?
Река
Я – медленно текущая река
и в зеркале своем необъективном
несу деревья, небо, образы любимых,
несу шесть книжек, семь пристанищ, пять собак.
Не спрашивай у волн моих совета,
вопрос в глубины канет без ответа.
Река течет – на то она и речка.
Рута
Салат не отличался от цикуты.
Потом сюда спланировал архангел.
Сверкали крыши, в серебро одеты.
Рождественскому сахарному снегу
аккомпанировали парапеты.
Все невесомей становилась память.
Ощипанные мной робкие листочки
аркадской руты тут же снова отрастали.
Старая фотография
Я была этим взглядом насмешливым, этой улыбкой.
Но какой это год? И кому это я улыбаюсь?
Я не то что боюсь – не хочу ошибиться.
Ветер перебирает черные пряди.
Сколько раз я себя убеждала, что в моих жилах
течь должна этрусская кровь. Почему бы и нет? Все возможно.
Та же тайна связывает меня в этот вечер
с этим взглядом, с этими прядями, с этим ветром забытым.
Оптический обман
Минувшее так просто не минует,
хотя его не видно и не слышно,
его шаги ночные предвещают
град синих стрел, сбивают с толку звезды,
закручивают в узел лабиринты
на острове, где правят бал сирены.
Спасибо зеркалу заднего вида –
ты в нем возник, мой без вести пропавший,
иди сюда, так нам с тобой и надо,
рискнем начать сначала.
Моя тень
Иду и рядом тень идет.
И от нее не отойти мне ни на шаг.
Боюсь в пространстве потеряться,
меня страшит далекий горизонт.
Пусть черный силуэт ее исчезнет,
он может мною только притворяться,
тень – тяжесть, я же – легкий дух.
Не наступить бы на нее.
Терпение, поэтика
Отдельное слово (быть может, любое слово) –
бездонный колодец, хранящая клад пещера.
Слоги и буквы –
глаза, подмигивающие из темноты.
Не звякает цепь, не бьется ведро о стенки колодца.
Приходится вглядываться в темноту – без устали, долго.
Иные бросаются вниз головой.
Не знаю таких, кто хотел бы вернуться обратно.
После всего
Ты окликнул меня. Произнес мое имя.
Но бежишь от меня, приближаясь ко мне.
Я вверяю себя безнадежной надежде,
никаких перемен, все осталось как прежде,
в незабвенную пору высоких хлебов.
И тогда ты был только мечтой – наяву и во сне.
Посажу на ладонь золотистую бабочку.
Перед облаком настежь окно распахну.
Справлю яркую юбку себе, всю расшив лепестками
майской розы, а если не розы, то мака.
Календарь по листку улетит парусами
или чайками над неслыханной ширью морей.
Песок
Время то растягивается, то сгущается на перроне,
когда поезд опаздывает. Вспоминаешь?
Призраки незнакомцев проходят мимо в тумане
с сумками и чемоданами, набитыми хламом.
Неведомо где другой живет за тебя на свете.
Ужин в тепле перед тем, как заняться любовью.
Дети корпят над своим заданием по латыни.
Тюремщик стучит железом по тюремной решетке.
Потерянные навеки, накапливаются жесты,
красноречивые вздохи, летучий набор доказательств.
Я опускаю ношу – кошелку с песком – на шпалы.
Мой собеседник ждал меня здесь тому восемнадцать лет.
Тоскуя о почтальоне
Змеится беспокойство. Люди были
счастливее в дотелефонную эпоху?
Раз в день обычно ждали, на закате,
прихода почтальона.
А тут в любое время убеждаешься:
ни строчки нет по электронной почте.
Насколько лучше было в нетерпении
томиться сутки.
