Цветущий пепел
Что за роза — любовь!
Не порань, и храни, и лелей голубою водой…
Как медвяные струи, сочится ее аромат…
Береги этот отсвет огня на ее лепестках.
О любовь, что за роза — любовь,
что за роза, воистину роза,
что за нежная роза, конечно же, роза… Какой
стебелек, окунувшийся в сон, в невесомый покой;
погруженное в грузную грусть шевеленье корней, —
в тишине, в тишине,
и в брожении тонких теней…
Не порань, и храни, и лелей,
пей хмельной аромат, береги, не пролей,
и шипы ее кровью своей окропи и терпи.
Пусть поит ее цвет твоя красная теплая кровь
и страданья твои.
И любовь сотвори,
сотвори свою розу — любовь.
Небо, небо
Мир затопила черная лавина.
Крутая полночь. И земля пустынна.
И тени мертвых шепчутся во мраке…
Но в темноте над храмом Магдалины
вдруг расцветают огненные маки,
и чудный свет струится по долине…
О, подарите розу Магдалине!
Она, она, голодная блудница!
Готовая на все за корку хлеба…
Затоптанная в грязь… О небо, небо!
Ей суждено с тобою было слиться…
Гримасой перекошенные лица
и тычущие пальцы… Нас одною
сейчас объединила ночь виною.
Сейчас мы все готовы повиниться.
Мы в этот час готовы плакать, где бы
он нас ни заставал… О небо, небо!
Но эта ночь не вечно будет длиться.
И на рассвете просветлеют лица,
и память снова зарастет корою…
А ночь придет с одной на всех виною.
Потерянное детство
Далекое, потерянное детство,
единственный и несомненный рай.
Когда б сказать «я не хочу» и снова
туда вернуться. Не хочу. Ах, мама,
зачем меня ты привела сюда?!
Мне надоело в этом взрослом мире,
мне надоел прескучный серый свет,
и голос мой, и рот, и навсегда
испытанные формы каждой вещи.
Я чувствую, что сил моих не хватит
еще на день, на вялую усталость
и вымученную надежду… Нет.
А время волочит меня, как труп,
и сводят счеты раненное имя,
и тело (предначертанный сосуд),
и взгляд, уставший биться о предметы.
Я не желаю больше подавать
существования условные сигналы
и шевелить рукой, мозгами или
чтоб снова в сердце что-то шевельнулось.
Мне надоело в этом взрослом мире…
Далекое, потерянное детство,
единственный и несомненный рай.
Улица Инки
Улица Инки. Крутой подъем.
Школа и фонари.
Мы здесь когда-то
прошли вдвоем.
Пристальнее смотри.
Угол и звезды. И летний сад.
И каменная ступень.
И так же, как столько лет назад,
лежит фонарная тень.
И в луже света ползет муравей…
Все так же. Все так. Точь-в-точь.
И зрела тогда
на скрещенье ветвей
луна, как и в эту ночь.
И так же точно цвела тишина
жимолостью тогда.
И свежебеленая эта стена
сияла глыбою льда.
Все так же и то же на том пути,
которым мы шли с тобой.
Но, видно, нельзя
по нему пройти
не вместе — а мне одной.
Когда одиноко
Одинок, как пес, одинок,
как безумец или слепец,
одинокий, словно мертвец,
словно флюгер, сбившийся с ног, —
одинок, одинок, одинок.
Одинок, как будто святой,
окруженный людской толпой;
как блаженный, он одинок;
словно дом, на котором замок;
словно в полночь пустой магазин…
Он один, он один, он один.
И никто не придет к нему
постучаться в глухую тьму;
почему его, почему
никому спасти не суметь?
Одиночество — тоже смерть!
Никому не сломать тюрьму.
Никому. Никому. Никому.
Не раздастся ничей звонок.
А он так сейчас одинок!
Одинок, как мертвец в гробу:
не услышат его мольбу.
Дома нынче, наверное, — рай! —
пьют родные липовый чай
и, лекарство приняв потом,
засыпают спокойным сном.
А его захлестнула ночь.
И не хочет никто помочь.
Одинок, как пес. Одинок,
словно флюгер, сбившийся с ног.
Одинок, одинок, одинок.
Какой была жизнь?
Какой была жизнь?
Какой?
Какой темнотой гнилой!
Отравой и злой тоской!
Была ли она собой?
Может, розой она
была?
Золоченой тенью крыла?
И должна была на пути
светлым облаком расцвести?
Может, яркой вспышкой огня
было ей суждено меня
опалить, а может — зажечь
жаркой радостью наших
встреч?
Что за дело!
Лишь бы была
ясной,
светлой,
как грань стекла!
Не могла ж она быть
и впрямь
отдана беспросветным дням!
Из одних забот
без числа
не могла она быть,
не могла.
Не могла она быть
такой —
вот такой, какой
она есть:
затхлый свет,
и черная весть,
и долгов и обид не счесть,
и не счесть проплаканных
дней…
И вокруг — никаких друзей.
Любовь
Запела птицей — и я пою,
зальется трелью — и я в ответ;
меня поранит — и раню я,
меня сломает —
переломлю;
она на помощь —
спешу помочь,
она — сраженье,
она — покой,
она — влюбленность,
и боль, и гнев.
Хрипит и стонет —
и я хриплю,
а засмеется — смеюсь, смеюсь;
глаза поднимет — я встречу взгляд,
отвечу — если заговорит,
и если любит — то полюблю
(здесь речь о жизни,
не о любви);
она попросит — и я взмолюсь;
моя победа — когда она
в борьбе со мною одержит верх;
ее погибель — когда она
со мной в сраженье
меня убьет.
Бедный мир
А вдруг его убьют,
и, на куски развален,
взорвавшийся, как паровой котел,
он будет стынуть —
кладбище развалин
испепеленных городов и сел,
из мирозданья вычеркнут навечно:
как мокрой губкой
стертый напрочь мел…
А может, безрассудны и беспечны,
ему другой готовим мы удел:
его очистят. Попросту очистят.
И жизнь спадет, как падает парик.
И будет лысый шар, крутясь,
лучиться
в сиянии — прекрасен и велик.
А выражаясь менее красиво,
хоть этот слог для некоторых груб,
по их вине он будет плыть, как синий,
раздутый, разлагающийся труп.
Какая полночь с соснами на страже!
Луна цедит густую тишину
(сегодня люди сели на луну),
а море катит вновь свою волну
к пустынному, покинутому пляжу.
(Как сообщает дошлый журналист,
“по-прежнему бушует в Альмер`ии
противоатомная истерия” –
потерянные бомбы не нашлись.)
И в красоте торжественной и голой –
о, без прикрас прекрасная пора
(убито сто вьетконговцев вчера,
в Бразилии опять бушует голод),
на небе – покоренная луна,
а на земле – разруха и война…
Едина ночь. И только мир расколот.
