***
Душит вновь горячая петля
Сердце, руки, голову и шею
Все равно, куда летит земля
И какое небо голубеет.
Брошена в подушки головой,
Выгнуто стремительное тело.
Я да ты изломанной чертой
Вычерчены страстью на постели.
Ты да я, и я да ты, и лижут
Ночи нас и простынь полотно.
Все равно в Сахаре иль в Париже
От любви и душно и темно.
Кровь густа – расплавленное слово,
Кровь крепка, ах, я все об одном:
Страстью запрокинутые головы
Налиты не мыслью, а огнем.
Это пламя никогда не стынет,
Не задуют ветры и снега,
Не засыплют и пески пустыни
Женщины, раздетой донага.
***
Мед с губ, как пчелка – мед с цветов.
***
Долог путь от строк к надменной славе,
Краток путь от строчек до софы.
С пьяным сердцем и с веселым нравом
Легче пасть в объятия строфы.
Пышных кос горячие перины.
Мне от страсти даже днем темно.
Пью из губ любимого мужчины
Темной неги мутное вино.
Запах тела сладостный и острый.
В голове, в глазах и в сердце муть.
Почему дрожат так жарко ноздри
Женщины, упавшей к вам на грудь?
***
Что расскажешь людям обо мне,
Хитрая, растрепанная Муза?
Под моей английской строгой блузой
Сердце в суматохе и в огне.
Мне ли мерить быстроногим ямбом
Черный плуг холодного стиха.
Знаю я, когда потухнет лампа,
Вспыхнет пламень сладкого греха.
Долог путь от строк к надменной славе,
Краток путь от строчек до софы.
С пьяным сердцем и с веселым нравом
Легче пасть в объятия строфы.
Пышных кос горячие перины.
Мне от страсти даже днем темно.
Пью из губ любимого мужчины
Темной неги мутное вино.
Запах тела сладостный и острый.
В голове, в глазах и в сердце муть.
Почему дрожат так жарко ноздри
Женщины, упавшей к вам на грудь?
***
Сбились мысли, как овцы в дождь,
Грею сердце строфой и куреньем.
Сладострастья тяжелая дрожь
Бьет от ноздри до колена.
В голове и в ногах не унять
Душной крови тяжелого шквала,
И стихи ложатся в тетрадь,
Пьяные, как попало.
Так секут сентябрьских дождей
Голый город свистящие розги.
Знает страсть для колен и ночей
Один только короткий лозунг:
Дать и взять!.. Тяжела голова,
Руки вяжутся ласковой плетью.
Все равно, как расставить слова
После ночи в холодном сонете.
Все равно, как ты ляжешь в строфе,
Будет солнце светить, или лампа.
Разве тело на душной софе
Ты измеришь размеренным ямбом?
***
За дощатыми заборами, за окном, где цветут герани,
Может жить было худо, может жить было однообразно?
Но какие могли быть страданья
В городе, с глупым названьем – Вязьма?
В городе, где женщины носят платья из пестрого ситца,
Кожаные ботинки и шляпы фасона Екатерины Второй?
Чего могли желать? Что могло присниться
Девушке с вздернутым носиком и длинной, русой косой?
Там читали Лескова. Или вообще ничего не читали.
Ели варенье из морошки и маковые пирожки.
Судились у мирового. Вязали из гаруса шали
Нат-Пинкертоном считали человека, носившего гороховое пальто и очки.
Там был полковник, вышивавший крестом полотенца.
Женщина, родившая тройню, генеральша в ажурном чепце.
И в церкви Богоматерь с розовым жирным младенцем,
Босой и запыленный Бог, с крестом и в терновом венце.
Какое могло быть беспокойство? Какая вражда? Обиды?
Жизнь была монотонна, тепла, сыта, глупа
И все-таки по двум покойникам однажды устроили гражданскую панихиду,
Испугав богомольных старух и единственного попа.
Люди испугались и сплюнули. Зашептались: евреи… студенты…
Те же были там улицы, лица девушек и дома,
Когда грянула вдруг марсельеза и появились флаги и красные банты,
Городу показалось, что он неожиданно сошел с ума.
Женщины стали прятать в подушки бабушкины серьги и вилки,
В погребе, в молочных крынках держать серебряные рубли.
И рассказывали, что у соседки, под соломенной, грязной настилкой
Люди с ружьями, прогнав корову, золотые часы нашли.
За дощатыми заборами, за окнами, где цветут герани,
Люди, русские люди, были испуганы, злы и темны.
И не смогли запомнить инициал длинного, длинного названья
Своей знакомой, старой, и лишь переименованной страны.
10 марта 1918 Киев
НА ПЛЯЖЕ
Небес шифоновые складки –
Лилово-пепельный мираж.
И платье – призрачность, догадка…
Уста – вишневая помадка.
Как запах устриц – влажный пляж.
Тела с загаром абрикоса,
Луча тончайшая лоза,
Соленых брызг корона в косах,
В устах кокетки папироса
И глаз и моря – бирюза.
А плыть, обнявшись с белым шпицем –
В волне, как розовый дымок;
На пальце влажный завиток
Завить и в бархатный песок
Локтями острыми зарыться?!
А разговор мужских сандалий
С французским стройным каблучком?
И бахромы восточной шали
Каприз: на запонок эмали
Запутаться цветным концом.
И, в морем пахнущей кабинке
Тряхнуть растрепанной косой,
И брызг – веселые слезинки
Собрать с чулок, как паутинки
Вдруг набежавшею строкой!
3 июня 1919 г. Харьков
***
Города европейских республик,
Романы Прево и Золя.
А солнце, как огненный бублик
И страсть – огневая петля.
Разве я на других не похожа?
Отчего мне все снится страна,
Где у девушек бронзовей кожа,
Где пестрей по иному весна?
Запах мирта и душных магнолий
От химических черных чернил.
Я с подругами в русской школе
Лишь на карте видела Нил.
Там течет он густою чертою
Среди точек и линий кривых
Отчего же тропическим зноем
Его воды купают мой стих?
И в январскую вьюгу мне жарко
На бумажных его берегах.
Я кажусь себе смуглой дикаркой
С бумажным ковшом на плечах.
Мне внимать за дымящимся кофе
Сквозь сигарный культурный дым,
Как царственным шопотом строфы
Беседуют с львом золотым;
Как криком пронзительным ослик
Пугает славянскую речь.
Целомудренно падают косы
На восточную медь моих плеч.
Этот сон экзотический жаль мне
Власяницею русских слов
Покрывать. Африканские пальмы
На бумажном песке моих строф.
ДВЕ КРОВИ
Такая муть в душе, такая муть.
Горяч диван, как знойное Марокко
В библейских складках душного востока
Классически-египетская грудь.
Глаза в упор в квадрат пустой тетради
Цветет миндаль и желты небеса.
Растрепанная черная коса
И день в руках, в ногах и в темном взгляде.
А за окном московские снега,
Медвежий мех Есенинской поэмы
На елках колких жемчуг белых шлемов,
Снега, где вязнут песня и нога.
Зачем глядишься в строки и в окно
Арабская луна как шар арабской дыни?
Египетский мой стих окрасит русский иней
В две крови красить песню мне дано
10 февраля 1922 Москва
ВЕЧНОЕ
Опустила шторы. Щелкнул выключатель.
Комнату залил голубоватый свет.
Поговорим о вечном. Вы – мечтатель.
А я – поэт.
И нам обоим тяжело до боли,
Что жизнь, как скользкая, кровавая петля.
Мне кажется, о чем-то небо молит
Без слов земля.
Бессмертны строфы царственной латыни
Ведь даже рыжий Нерон пел стихи.
А музе и на страшной гильотине
Простят грехи.
Пусть наше слово сковано и немо,
Родник оплодородит и пески:
Колосья – человечества эмблема
И васильки.
И в синем небе белые барашки –
Пушистою весною облака,
Бесхитростные строки на бумажке
Живут века.
САНТИМЕНТАЛЬНОЕ
Не читаю газет. Надоели холодные темы:
О смерти, о революции, о войне.
У меня на столе кудрявые хризантемы
И поэта портрет на стене.
Я устала. Жестокие дни, недели
Выжгли в душе глубокую борозду.
Я люблю: сочащиеся смолою ели
И пахнущую пылью резеду;
Куличи с изюмом. Сладкие бисквиты.
Бесхитростную жизнь добрых людей.
И если мальчишки играют в бандиты <так>,
Мне страшно за души детей.
Я боюсь, что мой синеглазый братишка
Забудет скворешню, маму, отца,
И самую мудрую, светлую книжку
Променяет на язык свинца.
И все певучее мастерство мое
Отдаст за взрыв динамита.
Я ненавижу его детское ружье
И бумажное знамя бандита.
И строя из карт игрушечный домик,
С бумажной птичкой на бумажной трубе
Я читаю ему «Хижину дяди Тома»,
Сантиментальную историю о черном рабе.
МИР
Придумайте новое занятье,
Мне надоели ваши пушки и ружья.
Давайте строить домики и голубятни,
Казарм и лазаретов больше не нужно.
Я буду учить детей ваших пляскам,
Гимнастике, пению, игре на лютне,
Бегать на лыжах, лепить маски,
Плести венки из глазок Анютиных.
И вечерами – усталые и румяные,
Они будут вам рассказывать про крота и белку,
Про маленькую, коричневую обезьяну,
Которая ест с тарелки.
И вы никогда не поверите больше,
Что можно убивать, казнить, ранить
Людей на полях Румынии и Польши,
Людей на улицах Ростова и Казани.
Вы спрячете подальше длинную шашку,
Сумку с патронами, мрачную винтовку
И будете рисовать для дочки на бумажке
Ангела с крыльями и курчавой головкой.
***
Все было в этой жизни до меня,
Все будет в этой жизни, знаю, после
Москва. Экватор поясом огня
На талии земли и пес, и ослик.
Движенье вод, движение пера
И рощи лип и строк кудрявых рощи,
И дни, как оды – скучные вчера –
И наши дни, чего б казалось проще.
А мне, веселой, это нипочем,
Вот день глядит в окно, в глаза и в строки
Еще вчера держали под ключом
Его в ларце на шелковом востоке.
Сегодня он весь мой, весь до конца
С косым дождем, с лиловыми лучами
Как все сиянье моего лица,
Что в будущем перенесут на камень.
Пусть этот день погаснет, как и все,
А мне то что, веселой и бродячей,
С бульварной пылью в мраморной косе,
Вторую жизнь я проживу иначе.
Не будет петь, туманить, как моя,
Кровь мраморная, что застыла в жилах
Но слаще дыма синяя струя
От папирос, что я не докурила,
Чем слава от Москвы-реки до Нила.
14 октября 1922 г.
***
Сахары огневые веера,
Песчаные подушки жаркой лени.
Отпетые Талмудом вечера
И русский снег и русские олени.
И на снегу, как тень от пирамид,
От крыши тень, а в сердце тень от пальмы.
А инея серебряные пальцы
На траурных боках гранитных плит.
О чем мне петь? И как мне нынче петь?
Миндаль в цвету иль в белых звездах елки?
Египтян, вышитые золотом ермолки,
Иль маковок московских желтых медь?
Глядит луна, московская луна,
В мое окно, в мои глаза и в строки.
Ерусалима пышная весна
Глядит с подушек вышитых востока.
И треплет ночь моих библейских кос.
Звенит в серьгах и в завитках над ухом.
Под ботами высокими мороз
Трещит надменно, холодно и сухо.
22 г.
***
Бетон, железо, крепь асфальта,
И рейхстаг мрачный, как заслон.
Вином и морем пахнет Ялта
Со мной за письменным столом.
Чужим клеймом в квадрате марки
Клеймлю любовное письмо,
И надо мною Крым, как арка,
И подо мною Крым, как мост.
Пахуч, коричнев и оранжев,
И Ливадийских роз прибой,
И загорелые, как ханши,
Я и луна перед тобой.
Чужая гарь загаром нефти
На крышах, на стихах, на мне.
Берлинский день, как лысый скептик
В морщинах, в долларах, в вине.
А я, в застегнутых перчатках,
Вдыхая ресторанный дым,
Вдруг на вопрос: – «Какое сладкое?»
По-русски отвечаю: – Крым!
Берлин
ВЕСНА
На куполах медовый свет
Весну встречает ветром колким
И стаями шумят в Москве
На всех бульварах комсомолки.
Мне жаль, что старше я других: –
Вон той с учебником под мышкой.
За мной волочится мой стих,
За ней веселые мальчишки.
Ветрами улицы звенят,
Что б этот город огорошить.
Дрожат ресницы у меня
От брызгов – золотых горошин.
Ковром Египетским сюда
Упали ласточки на купол.
Вот так в Москва-реке вода
Лепечет чопорно и скупо.
И аист с крыши – гордый сноб, –
С веселой ласточкой судачит,
Косясь на стаявший сугроб,
Он хвастает Каирской дачей.
– В Каире небо – изумруд.
Она Египетские ниши
Возносит и какой-то пруд,
Что под кокосом где-то дышит.
И в том же духе: – Он маслин
Видал серебряные тени
Она – про красоту руин
Японского землетрясения.
Демократично грач в ответ
Им что-то возражает колко.
И стаями шумят в Москве
На всех бульварах комсомолки!
***
Дневная жизнь со мной болтает прозой,
Я отвечаю весело стихом
Должно быть так египетская роза
Беседует с напыщенным скворцом.
Люблю мое бесцельное безделье,
Мой разговор строкою и пером
И кот, мурлыча, эту радость делит,
Махая в такт ритмическим хвостом.
Квадрат стола – горячая Сахара,
Чернила пахнут илом, как река.
Но нет, я здесь сижу за самоваром
И к чайнику протянута рука.
Ах, пар над чашкой мне глаза туманит
И вот Китай… но я там не жила
Мать подает с изюминой румяной
Пирог и ставит посреди стола
Не то, не то… На розовом Тибете
Должно быть дни длинней, чем наших два.
Остывший чай…. Мать сетует и сетует,
Что в дождь так неприветлива Москва.
7 октября 1922
***
Когтистых слов задор и пламень,
Цыганский блеск моих зубов,
Мосты висячие над вами
Никем не выпетых стихов.
В стальной мотив архитектуры
Ворвется таборный мой стон,
Чтоб все смешать литературы
В единый песенный трезвон.
На площадях столиц республик,
На островах курчавых рас,
На бубнах строк, на бубнах губ-ли,
Взметну я искры душных фраз.
И лук амура станет танком,
И крепость сердца пыль и прах,
Когда на площади цыганка
Контральтом пропоет в стихах.
1921 г.
СОАВТОР
Он не завлит, он не редактор,
Не критик, не искусствовед,
Не драматург и не поэт,
Он просто знает жизнь и свет.
(Какой общительный характер, –
Пришел без зова на обед!)
И вот случайный сей субъект
Стал вашей жизни прочным фактом.
Вы курите? Он мигом спичку
Зажжет. Вы пьете? Тут как тут…
Он повторяет по привычке:
– Стендаль… Москвин…. Эпоха…. Труд…
Слова прекрасны, как кометы,
И так воркует баритон,
Что кажется на целом свете
Слова все выдумал лишь он!
Но перейдем от слова к делу:
Он незаметно, он умело
Всех оседлал, и смотришь – завтра
Ту пьесу, что писали вы,
Он сдал давно как ваш соавтор…
И на виду у всей Москвы
Вам просто хочется завыть!
И войте! Договор уж в силе –
Афиша выпущена в свет,
И на афише вас уж нет…
…………………………….
А человека-то забыли!…
