***
Когда срывались от оваций
Литые люстры с потолков,
Вы не хотели сомневаться
В законности своих оков.
А мы, не почитая богом,
Слепое детище земли,
Себя гулаговским дорогам
Со школьной парты обрекли.
Легко ли детям было верить,
Что их прозрения не лгут,
Что государством правят звери
И правды взрослые бегут?
Все наши мысли были данью
Той долгой гибельной борьбе,
Когда искали оправданья
Ему и вам, а не себе!
Но, подменяя бойней эпос,
Вы вновь, без риска и стыда,
Его клянёте так же слепо,
Как слепо славили тогда.
А мы по-прежнему не вправе,
У новых идолов в тисках,
В его безславии и славе,
Черты эпохи отыскать.
И, видя времени приметы
В пути обыденном своём,
Того гляди — в апологеты
Своих тюремщиков пройдём!
Они ушли — и взятки гладки
С увечных душ, с кровавых воль.
Но время требует разгадки,
И память — как зубная боль.
И Минотавра взгляд косящий
Всё так же яростен и дик.
И не отложишь в долгий ящик
Своих прозрений роковых.
***
Матери
Шел человек, о камни раня ноги,
И верил он, что не напрасен труд
И что его тернистые дороги
К земле обетованной приведут,
Что псы сойдут с потерянного следа,
Что будут дни беспечны и тихи,
Что там утешит всех, кого он предал,
Что там замолит все свои грехи…
Но у могилы материнской ранней
Он понял, что конец не будет тих,
Затем, что мы одних гнетём и раним,
А искупленья ищем у других.
Никто не знает, чем его докосят.
Дни перестали радость обещать.
Когда из дома мать в гробу уносят,
Нас больше в жизни некому прощать.
1970
***
В.Г.
Хранятся для двоих страницы светлых книг
И чистота ребяческих историй.
Испытана душа несчастьями других
И собственными тяжестью и горем.
И, верно, потому, что годы, сросшись с ней,
Проходят, не рассказаны ни разу,
Таится в ней тепло последних детских дней
Не тронутым до первого рассказа.
1943
***
В.Г.
В земле, в тюрьме и на всех дорогах
Друзья – герои и жертвы Схватки.
И детская песня о них – в ожогах,
И пулей пробиты листы тетрадки.
О дружба! Судилось тебе подтверждаться
Беспечностью звонкой ребяческих строчек,
Изменами женщины, верностью братской,
Расплатой за слабость в тоске одиночек…
Шальное и скорбное сердце солдатки,
Ты – дома на всех бесконечных дорогах,
И Слово за Словом о многих и многих
Растёт из мелодий забытой тетрадки.
1944
***
От тоски заслоняя солдата,
Маркитантка поёт у палатки.
Что ей прошлого боли и даты?
Что ей слёзы далёкой солдатки?
Принесёт под снаряды напиться,
Ни имён, ни дороги не спросит.
Кто ей дорог? Кто с ней и не бросит?
Боль страшна, если не над кем биться.
1944
Марику и Вальке
РИН-ЧИН-ЧИН (английская новогодняя песенка)
В июльских ночах серебристых,
В гудящей вечерней толпе,
Звучал на кварталах тенистых
Знакомый английский напев.
Мы шли через город и пели втроём,
Пели втроём, пели втроём
О тех, кто нам дорог, о счастье своём,
О завтрашнем счастье своём.
Могилой дохнула темница,
В замках повернулись ключи.
И песни, и милые лица
Угасли в тюремной ночи.
Ведя на допросы, конвойный свистал,
Конвойный свистал, конвойный свистал,
И вдруг из-за двери, окованной в сталь,
Знакомый мотив прозвучал.
О мыслях, горячих и чистых,
О шумной вечерней толпе,
О спорах в кварталах тенистых
Рассказывал камням напев.
И в камерах тёмных мы пели потом
И ночью и днём, и ночью и днём,
О том, что втроём мы, о том, что втроём,
О жарком грядущем своём!
Таская по дамбе носилки,
Читая под вышкой стихи,
На шумном дворе пересылки
И знойные меря пески,
Мы рвались друг к другу, мы шли напролом,
Мы шли напролом, мы шли напролом,
Мы волей дышали, оставшись втроём,
Свободные в лучшем своём!
Сменяются беды и страсти,
Уходят за плечи года,
Но дружбы высокое счастье
Останется счастьем всегда!
И если когда-нибудь в доме своём
Мы будем втроём, как были втроём,
В любимых глазах мы себя обретём
И снова, как пели, споём: ЧИН-ЧИН !
1944 – 1949
***
…Я хочу тишины за стеной,
Мира в доме, себя над тетрадью,
А в тетради пусть ветер степной
Рвёт дорог серебристые пряди.
Пусть обманет весёлой тоской,
Позовёт незабытым привалом,
Пусть свобода поёт за строкой,
Как за серым илийским дувалом.
И как в давние жаркие дни,
Сердце птицей бросая к воротам,
Пусть меня дорогие мои
Ждут за каждым крутым поворотом.
1950
***
С давних пор ни грошем не рискуя,
Не скорбя в предательстве душой,
Имя Божье поминают всуе
Те, кому без Бога хорошо.
С ненавистью давней и законно
Свора волкодавов и псарей
Делает икону за иконой
Из убитых ею бунтарей.
И слова людей, и Слово Божье
Замкнуты враждой в железный круг:
Книга защитить себя не может
От чужих бесцеремонных рук.
Ей от лгущих глаз не отстраниться,
Палача дугою не согнуть
И на просветляющей странице
В нужный час себя не развернуть.
Лист бумаги – он слабей, чем колос,
Падающий молча на жнивьё,
И бессмертье книги – только голос
Брата, прочитавшего её.
1958
***
В. Дудинцеву
На поединке не убили,
Не сдали в руки палача –
Оклеветали и забыли,
Без дуэлянта и меча.
Но где-то под неярким небом,
Дела дневные сбросив с плеч,
Переплетают Ваш “Не хлебом”,
Чтоб зёрна истины сберечь.
И принимает зёрна эти
То стол, то шкаф, то битый шлях.
Как перекличка в эстафете,
Растут заметки на полях.
У однодумцев за плечами
Качает крыльями Сова,
И не мечами, а ключами
В пути становятся слова.
Кто свет донёс, над тем расправа
Уже не властна: тот живой.
А над его могилой слава
Стоит поруганной вдовой.
Об оклеветанном поэте
Друзья и недруги молчат.
Как будто не было на свете
Животворящего ключа;
Как будто чистыми руками
Он наши души не лепил;
Как будто тот, кто бросил камень,
От красоты его не пил.
Но время собирает крохи –
И каждый шаг и каждый стих,
Чтоб оклеветанные строки
До глаз Отчизны донести.
И где-то под неярким небом,
В краю неброских русских рощ,
Становится насущным хлебом
Стихов пророческая мощь.
И нам, кто осенью ненастной
Как воздух пьёт его слова,
Велит не медлить понапрасну
Крылами бьющая Сова.
1962
***
Всё мечтаю: найду машинистку,
Чтобы сердце верней руки,
На хрустящие снегом листики
Пересыплю черновики.
И поеду в город, где хмурится
Оком времени небосвод,
Где поэты на людных улицах
Ищут мира который год.
Я не знаю, Петра творение
Или нынешняя Москва –
Мой мираж, где знакомит время
Всех, кто душу вложил в слова.
Всё, чем смолоду сердце ранено,
На плечах с собой притащу
И к Твардовскому или Гранину
Поздним вечером постучу.
– Вот, – скажу им, – прошу, прочтите.
Мне самой этот груз не мил.
Если можете, научите
По-иному увидеть мир.
Ну, а если видите сами
Не иначе его, чем я,
Помогите: Сова с часами –
Ваша выдумка, не моя…
Как машину свою – Лопаткин,
Как работу свою – Крылов,
Надо людям отдать тетрадки:
Для себя ли горенье слов?
Но ответят они, что не с кем
Говорить им, уйдут глухи.
Ахмадулина с Вознесенским
Обхохочут мои стихи.
А один из заезжих жителей,
Например, месье Арагон,
Мне расскажет пренебрежительно,
Что, вообще, неправа кругом,
И ему из Парижа дальнего
Было много видней, чем мне,
Что при Сталине и без Сталина
Совершалось в моей стране.
Уползу безнадёжно раненной,
Буду сотни раз умирать,
Но какой-то зарёю раннею
Вновь открою свою тетрадь.
И опять – хорошо ли, плохо ли –
Неразгаданная вдвойне,
Будет падать на лист эпоха –
Так, как видится лично мне.
1965
