Трепет роз
Так нервно розы куст, так трепетно цветет,
что силы тратит все, которыми живет.
Взгляните на цветы, что падают с куста:
их столько — это в них его смерть разлита!
Не станет взрослым он, погибнет он незрелым,
едва цветы его с его простятся телом.
Суббота
Я рано встала и скорей, босая,
в сады по коридорам побежала
с цветами целоваться.
И лежа на траве, земли вдыхала
чистейшее дыханье.
Умылась я в источнике, что канны
цветами окружен, а после расчесала
свои я волосы и надушила
жасмином ароматным руки. Цапли,
изящные, украли золотые крошки,
на юбке что моей остались.
Затем я тонкое надела платье
из тарлатана.
Легко соломенное кресло
до вестибюля донесла я.
К ограде взглядом я своим тянулась,
к ограде взглядом.
Часы сказали мне: пробило десять.
Внутри посуды звон — стекла, фаянса:
столовая в тени, и руки чьи — не знаю — скатерть
расправили уже.
Не видное мне солнце — там, снаружи,
на белом было мраморе ступенек.
К ограде взглядом я своим тянулась.
Тянулась. Я тебя ждала.
Твоя нежность
Я спокойно иду по тропе, и цветут вдоль нее акации,
и дурманят они мне руки снежными лепестками,
и горячий западный ветер с моими играется волосами,
и словно пеною благородства души исходят пульсации.
Добрый гений: весь день со мною — благодати твоей эманация,
один только вздох — и я вечное, и недолгое пламя.
Но душа ведь подвижна — полечу ли и я за мечтами?
На ногах моих выросли крылья и танцуют три Грации.
Ибо руки твои вчера ночью в объятьях моих горящих
кровь мою переполнили нежностью, а затем уст пьянящих
своих напоил ты уста мои медом душистым.
Таким свежим, что боюсь возвращаться в родное свое селенье
благоухающим этим рассветом — из-за летнего дуновенья
он слетит с моих губ цветом бабочек золотистым.
Нежная мука
Прах золотой в твоих руках — мои печали.
И жизнь свою в твоих руках я прожигаю.
И нежности мои на них я оставляю.
Я — склянка для духов, которые истаяли.
Какою мукой нежной тихо я страдаю,
когда, с тоской, души разрезавшей мне дали,
я дни все, хоть обманы мне известны стали,
целуя гибельные руки, прожигаю!
Два слова
Этой ночью ты прошептал мне два слова
простых. Два слова, уставших снова
и снова быть произносимыми. Два слова,
что, старые, новыми стали.
Два слова столь нежных, что, с неба ночного,
луна, просочившись сквозь веток покровы,
замерла на устах моих. Столь нежных два слова,
что пошевелиться боюсь, не решаюсь,
стряхнуть муравья с шеи чтобы.
Столь нежных два слова,
— что говорю, не желая того — о, жизнь так прекрасна! —
столь нежных, столь кроткого зова,
что на тело льют масло душистое словно.
Столь нежных и столь прекрасных,
что нервные мои пальцы,
как ножницы, тянутся к неба тканям атласным.
О, пальцы мои срезать
звезды желают так страстно!
Страх
Так близок твой взгляд был, и страсть тебя жгла.
Как львица, готовая в сердце вцепиться,
Я, преображенная, вдруг замерла.
Луна мне:… снег, гибель, забыться, забыться…
«Все — пепел, — вскричала я — прах!». Мы застыли,
и статуй, двух бронз, холоднее мы были.
Предчувствие
Я предчувствую, что жить мне осталось недолго.
Голова моя словно плавильная печь,
все очищает и поглощает.
Но без единой жалобы и без всякого страха
я тихо хочу умереть безоблачным вечером,
под ясным солнцем.
И пусть белая змея родится в ветках жасмина,
и, нежная, нежно пусть в сердце меня ужалит.
Пой!
В то время как меня пугает мрак ночной,
а я страдаю, плачу и хочу забыться,
о людях ничего не знающая птица,
ты, со златыми крыльями, ты, птица, пой!
Спи!
Безмолвный мрамор, чьи глаза пусты,
О, ты, в одну смотрящий точку, ты!
Не просыпайся никогда — веками
Спи…
Пока в тебе свои вьют гнезда птицы
И сила пробуждается весны,
Безмолвный мрамор, чьи глаза пусты,
Спи же, спи.
Пока вселенная своею мощью
Извечной движет вечные миры,
Ты вечно, о, несчастнейшая форма,
Спи же, спи же, спи…
Послушай
Я рядом прилягу, безмолвно, безмолвно,
в духах вся, в духах, потеряв мыслей нить,
и не будет ни слов у меня, ни желаний,
только буду уметь любить.
Как воды падут, монотонно и грустно,
найду твою грудь, чтобы груз свой склонить
на нее, непосильный, что душу терзает,
и что я не могу объяснить.
И жалости буду просить я, любимый,
и слезы начну я безмолвные лить —
так на город небесные воды спадают
и не могут его изменить.
И грустною ночью, когда ты разлюбишь,
глаза свои вытру я, чтобы уплыть
в те моря черноты, где владения смерти,
и вовеки чтобы — не быть.
Я
Любя, печалью мягкою я таю.
Могу я небо опустить — другого
когда я душу со своей сплетаю.
И пуха мягче я тогда любого.
Никто, как я, так не целует руки,
не нежится в мечтах так не по делу.
И душу нежную такую телу
другому не давали на поруки.
В глазах любимых гибну я, живыми
когда их ощущаю под своими
я пальцами в крылатом их обличье.
Слова я знаю, чары что наводят,
но и молчать умею я, восходит
когда луна во всем своем величье.
Стихи к печали Буэнос-Айреса
Прямые улицы, что серы и унылы,
порой где небо видно, как из-за ограды,
и их асфальт, и их угрюмые фасады
мои мечты весенние лишили силы.
Как много я, не видя, кто идет навстречу,
по ним бродила — как по пасмурной темнице.
Их монотонностью душа моя томится.
И — «Альфонсина!» — не зови. Я не отвечу.
Буэнос-Айрес, если осенью умру я,
когда пленяешь неба синеву благую,
не удивит меня тяжелое надгробье.
Ведь я уже была погребена, пока я
по улицам бродила, что полуживая
река соединила водяною дробью.
В этот вечер
Я в этот вечер
хочу любить далекого кого-то
богоподобного мужчину,
кто был бы птицей, к сладости летящей,
и много женщин было у кого,
кто знал бы о чужих краях, цвели бы
слова чьи на губах, благоухая:
вот участь сельвы девственной под ветром…
Хочу любить его сейчас. Спокоен
и мягок этот вечер, словно мох.
Мой рот и пальцы тонкие трепещут,
и косы расплетаются мои.
Неясный слышу шум… и вся земля
так сладостно поет… И вдалеке
леса, обремененные венцами,
ручьи, из берегов своих что вышли,
чьи воды в землю проникают так же,
как и мои глаза в глаза другие,
завороженно грежу о которых…
Но солнце
уж опускается с высоких гор,
и птицы все в укрылись гнездах, вечер
вот-вот умрет, а он — так далеко…
как солнце, что уходит в никогда
и оставляет здесь одну меня —
с дрожащими устами, с истонченной
душой, надеющейся на любовь,
благодаря которой становлюсь я
и нежной, и прекрасной…
Потерянная нежность
Если с пальцев моих беспричинная нежность
вдруг слетит, если с пальцев моих… то ее,
эту нежность потерянную, с дуновеньем
эту нежность бесцельную, кто подберет?
Я могла бы любить в эту ночь бесконечно,
я влюбилась бы в первого встречного, но —
никого. Одиноки цветущие тропы.
Ветер нежность все дальше и дальше несет…
Если вдруг поцелуют в глаза тебя, путник,
в эту ночь, а в дыханье ветвей — забытьё,
если пальцы твои вдруг рука мимолетно
вдруг возьмет и отпустит, сожмет, пропадет,
Если руку ту, губы те ты не увидишь,
поцелуй если ветра виденье — и всё,
ты, о, путник, глаза чьи бездонны, как небо,
моей нежности в нем распознаешь полет?
Зарезанные слова
Зарезанные слова,
упавшие с моих губ
нерожденными;
невинные и задушенные,
не увидевшие солнца;
отягощенные желаньями
и переполненные ими…
Изказившие мои уста,
что хотели явить вас,
ставшие омутом пустоты
при паденьи…
Отделенные от моего небесного меда,
сжавшиеся в себе,
в цветущих венках.
Я обескровлена вами
— нерожденными —
сетями самого дальнего и самого близкого,
полумесяцами,
истощенными рыбами,
бескрылыми птицами,
свернувшимися змеями…
Не ведай прощенья,
сердце.
Воля
Опьяненная бабочка,
вечер
кружил над нашими головами,
сужая свои белооблачные
круги,
стремясь к острой вершине
твоих уст,
возвышавшейся напротив моря.
Земля и небо
умирали
в зеленой музыке вод,
не знавших исхода.
Отступала,
рассыпаясь,
стена горизонта,
и собирались танцевать
черные камни.
И меня все манили
круги наверху,
направляя меня к тебе,
словно к далекому источнику,
с которого они сольются.
Но только вечер
испил, медленно,
цикуту
твоих уст.
Пламя
Мой стон зажигает мякоть
божественного сердца,
и его содрогание
превращает в бархат
мох земли.
Янтарь горько-сладкий
выжатый из
цветов лазурных
увлажняет
мои жаждущие губы.
Реки крови
текут с моих рук,
чтобы запятнать
лица людей.
К кресту времени
пригвождена я.
Шум отдаленный
мира, порыв горячий,
испаряет пот
на лбу моем.
Мои глаза, маяки горечи,
высекают таинственные знаки
в пустынных морях.
И, вечное,
пламя моего сердца
поднимается спиралью
освещать горизонт.
Горный хребет
Невидимая рука
ласкает безмолвно
грустную мякоть
катящихся миров.
Кто-то, кого я не понимаю,
смягчает мне сердце
нежностью.
В августовском снегу
раскрывается солнце —
ранний бунтарь —
цветок персикового дерева.
Распростертая на охровом лезвии
горного хребта,
замерзшая
женщина из гранита
кричит ветру
о боли своего пустынного лона:
Лунные
бабочки
ночью
сосут
ее груди
замерзшие.
И на моих веках
растет, более древняя,
чем мое тело,
слеза.
Портрет Гарсиа Лорки
В поиске внутренней силы
лобная
область смещается
вправо
и влево.
И в завихрении
лицевом
устанавливается
занавес с того света,
выгибаясь и расширяясь.
Животное
воет из носа,
намереваясь обрушиться,
разъяренное.
Грек прорывается
из очей его отдаленных.
Грек,
что заглушает, обвивая
андалузские холмы
его скул
и трепетную долину
его рта.
Гортань его скачет
из пределов своих,
требуя
полумесяц-наваху
вод остроконечных.
Разрежьте ее,
с севера на юг,
с востока на запад.
Пусть летит голова,
голова одинокая,
раненная волнами морскими,
черными…
И с висков завитки сатира,
пусть опадают,
словно колокольчики
на лицо —
античную маску.
Заглушите в ней
музыку леса,
пещерную,
укрытую
в носовых катакомбах.
Освободите его от нее,
и от рук его нежных,
и от землистого тела.
Но только разломите в ней,
перед тем, как запустить
в пространство,
дуги бровей его — мосты меж океанами —
Атлантическим
и Тихим.
Чтобы там, где глаза, —
корабли блуждающие,
кружились, не зная
ни гаваней,
ни берегов.
Danzón porteño
Была я виноградом желтым смерти
опьянена твоим, Буэнос-Айрес,
что ты выращиваешь на закатах,
на западе, на берегах холодных,
увидела я черный твой Пуэнте Альсина,
бандонеоном сжавшийся, и танго
твое, что среди волн Риачуэло
поломанные шлюпки танцевали.
Змеились волны ядовитой кровью,
и вместе с ними ржавые притоны
и мрачных фабрик скученные блоки
вздыхали, и из труб их доносились —
из недр их, из их грудей голодных —
незатихающие корчи плача.
От моего города — твоему городу
На другом берегу Рио-де-ла-Плата—
ты…
Задевая головки
звезд
моя мысль,
лунная слюна,
от меня — к тебе
плетет свое полотно.
Полотно невидимое,
что висит навесом
над городами — моим и твоим,
тенью
над куполами…
Тенью, что могла бы
камни разломить
на плесень любви!
От моего сердца — к твоему сердцу,
тянется, широкое и свободное,
сея любовь, решето…
Я привязываю его кончики
к кончикам твоих волос;
я ловлю клубок
твоих ног;
бросаю якорь в твои глаза —
в черное море…
Он еще падает:
я касаюсь кораллов твоих вен.
Теперь отдыхаю —
и утверждаюсь.
Но вот Рио-де-ла-Плата,
паук ядовитый, теперь,
паук
водяной,
поднимает землистые лапы,
чтобы порвать полотно.
Я буду спать
Я буду спать
Кормилица, чьи руки — травы, зубы —
цветы, чьи волосы — в росе, ты землю
мне приготовь для простыни, из мха же,
из водорослей сделай одеяло.
Ты уложи меня, и спать я буду.
Поставь у изголовья мне светильник;
созвездие; какое ты захочешь:
прекрасны все; чуть наклони пониже.
Покинь меня… Бутоны распустились…
Пусть колыбель твою качает небо,
пусть птица пролетит — и ты забудешь
меня… Спасибо. Ах, еще вот просьба:
звонить он если будет снова, просто
скажи — пусть не звонит, скажи — ушла я…
Перевод – П. Алешин