«Этнограф, что называется, милостью Божьей, хотя, пожалуй, не было такой области человеческих знаний, культуры, которые бы не заинтересовали ее по-настоящему, глубоко и серьезно». /А.М. Решетов/.
Нина Ивановна родилась 2 (15) декабря 1901 г. в Петербурге. Выписка из церковной книги за 1901 г. «церкви Смоленския Божия Матери при Императорской Военно-Медицинской Академии» гласит: «Декабря 2-го рождена, а Февраля 3-го крещена Нина. Звание, имя и фамилия родителей: ассистент хирургической клиники, надворный советник Иоанн Эдуардович Гаген-Торн и законная жена его Вера Александровна, он лютеранского, а она православного вероисповедания, оба первым браком».
Нина Гаген-Торн с родителями.
Нина Гаген-Торн с родителями.
Предки Нины Ивановны почти все были медиками или военными инженерами. Российское дворянство имели в силу своих чинов. Дед Нины Ивановны Эдуард Давыдович служил в кронштадтском военно-морском госпитале. В ежегодном справочнике «Весь Петербург» за 1917 г. значится Иван Эдуардович Гаген-Торн, действительный тайный советник, профессор Военно-медицинской академии, заведующий хирургической клиникой барона Виллие, консультирующий хирург Крестовоздвиженской общины и Управления железных дорог.
Большая Ижора.
Большая Ижора.
Нина выросла на берегу Финского залива. С младенческих лет её семья каждое лето проводила в лоцманском селении Лебяжье, в двадцати верстах от Ораниенбаума, один год (1906) – в Куоккале, а с 1910 г. –в Приморском Хуторе (ныне часть поселка Большая Ижора). Старый деревянный дачный дом стоит до сих пор. Здесь прошли детство и юность Нины. Девочка имела независимый характер – залезала на сосны в дюнах, ездила верхом, ходила в море на байдарке, к ужасу тетушек, старших сестер отца, пытавшихся опекать семью младшего брата.
Закалка вольной жизнью, крепкое физическое и нравственное здоровье очень помогли ей в дальнейшем. «Для меня детство встаёт из запаха сосен, вереска, солоноватой воды Финского залива, – писала она. – В городе для меня почти не чувствовалось жизни…».
Ещё в детстве Нина Ивановна близко познакомилась с жизнью и бытом ингерманландской деревни: в километре от Приморского Хутора была финская деревня Сагомилье, а рядом, на другом берегу речки, ижорская деревня Большая Ижора с церковью и начальной школой. Ижорцы – православные, говорят по-русски, а сагомильцы – лютеране, говорят по-фински. Отец Нины Ивановны всегда бесплатно лечил крестьян обеих деревень, а в экстренных случаях ездил по вызову в деревню. Семью хорошо знали в округе. Не случайно одна из первых печатных работ Нины Ивановны посвящена описанию бабьего праздника у ижор».
Гимназия М.Н.Стоюниной. ул. Кабинетная (ныне ул. Правды) д.20
Гимназия М.Н.Стоюниной. ул. Кабинетная (ныне ул. Правды) д.20
Были и поездки с родителями за границу: Италия, Швейцария, Германия, Франция. На о. Капри посетили Максима Горького (сохранились воспоминания о детских впечатлениях от этой поездки, но больше всего запомнился не сам Горький, а жившая у него полуручная ворона). В городе девочка училась в гимназии. «Сначала либеральнейшая, с оттенком демократизма гимназия Стоюниной, – вспоминала Нина Ивановна. – Ходили все девочки в голубых сатиновых халатах и лёгких тапочках, которые оставались в гимназии. Мне позволяли под халатом носить привычные мне штаны и матроски. Мы с Татой Глебовой и Мухой Гвоздевой, трое из нашего класса, ходили одетые мальчиками. Четыре года я училась у Стоюниной. Преподавали великолепные учителя: Н.О. Лосский, зять Марии Николаевны Стоюниной, читал в VIII классе логику, а И. И. Лакрин – психологию. Стоюнинки гордились своей гимназией и своей свободой общения. Детей не стесняли».
Затем семья переехала на Бассейную улицу, в «кадетскую крепость», как называли дома, где жила обеспеченная профессорская интеллигенция. «Демократизм несколько выветрился из нашего дома и принял другие формы. Мама продолжала считать, что «люди», то есть кухарка и две горничные, должны питаться так же, как и «господа». Однако «господа» ели вдоволь – «людям» же к обеду полагалось по половине рябчика и по одному куску сладкого пирога на десерт. И хотя мама и говорила, что надо бы каждой дать хотя бы по маленькой комнатке, людская была одна на троих».
Иван Эдуардович стал к этому времени профессором Военно-медицинской академии, дочь была переведена в гимназию княгини Оболенской, менее либеральную, но не менее серьезную педагогически.
Иллюстрации из книги «Мемория» -М., «Возвращение», 2009
Иллюстрации из книги «Мемория» -М., «Возвращение», 2009
«В гимназии княгини Оболенской сняли с меня мальчишеские штаны, надели коричневое платье с чёрным передником и запретили носить носки. Это было первое и неодолимое насилие надо мной. Дисциплина и «хорошее поведение» сказывались и в том, что в «большом зале» на переменах старшим классам не позволялось бегать, а для игр отводился лишь примыкавший к нему «малый зал». А в нижний этаж, где проводили свои перемены маленькие, нас не пускали. У меня бывали приступы тоски и потребность какой-то разрядки».
Как свидетельствует сама Нина Ивановна, в гимназические годы закладывалось то, что «стало потом фундаментом моей молодости, её трудностью и её силой. Пожалуй, это было чувство свободной уверенности в себе, в праве быть самим собой и идти своим путём, обязательно раскрывающим впереди горизонты». «Я не была ни избалованной, ни злой, но во мне жила абсолютная уверенность в своей свободе. В седьмом классе все дрожали на уроках химии. Данила Александрович не был очень строг, он был презрителен и беспощаден к барышням. Шла зима 1916-17 года, и уже пахло в воздухе чем-то непонятным и тревожным. Какие-то слухи ползли по городу. И поэтому особенно оскорбительно-презрительной была его манера вызывать к доске. Он громко называл фамилию. Фигурка в коричневом платье и чёрном переднике вздрагивала и выходила к доске.
— Лепечите, милая барышня, — говорил он, откидываясь на стуле. И смущённая барышня начинала действительно лепетать.
— Гаген-Торн!
Я вышла к доске.
— Лепечите, милая барышня.
Я повернулась и молча пошла на место.
— Что, ни слова не знаете?
— Нет, знаю, но я не барышня и лепетать не умею!
«Данило» расхохотался:
— Тогда отвечайте как умеете, уважаемый товарищ!» /Н.И. Гаген-Торн «Мемория»/
Зимой 1916 -1917 гг. среди учащихся возник свой союз – Организация средних
учебных заведений – ОСУЗ. И хотя ОСУЗ, как вспоминал писатель Лев Васильевич Успенский, «вполне закономерно оказался мыльным пузырём, организацией липовой, игрушечной, временной, не намного пережившей Временное правительство», роль его в личной жизни членов Управы оказалась чрезвычайной.
Лев Васильевич Успенский (1900-1978)
Лев Васильевич Успенский (1900-1978)
В Управу этого союза и вошла Нина. А на следующий год, когда восьмиклассники окончили школу и ушли, «осенью была избрана вторая Управа ОСУЗа. Председательницей новой Управы оказалась белокурая, голубоглазая, решительная Нина Г., дочка известного военного хирурга. Девушка решительная и категоричная в суждениях, быстрая если не «на руку», то на словесное воздействие на управцев, да к тому же обладавшая весьма на них влиявшей внешностью, Нина Г. тогда напоминала то ли персонаж из скандинавских саг и преданий – юную кайсу, то ли этакую григовскую Сольвейг»
/Г. Успенский «Записки старого перетбужца»/.
Еще немного об ОСУЗе. По словам Г.Успенского, Управа первого созыва пыталась стоять на чисто академической платформе: «Мы учащиеся. Чтобы разобраться в политических задачах, нам надо прежде всего закончить образование. Это единственное, чем мы можем принести пользу народу». Нина Ивановна вспоминала: «Все школы города объединялись и радостно стали играть в организованность. Шестиклассники и пятиклассники взяли на себя службу связи: если нужно оповестить о собрании, через 2-3 часа извещены все школы. Мы любезно предлагаем свою помощь Союзу учителей, который часто не успевал ни принять решение, ни известить о нём своих членов. Союз учителей колебался: работать с большевиками или саботировать их? Требовать Учредительного собрания или смириться с тем, что «Вся власть Советам!»? По существу, и среди учащихся были такие же политические колебания, но мы как-то умели держать их вне ОСУЗа, старательно придавая ему «профессиональную линию»: создание свободной самоуправляющейся школы, организованное снабжение школ учебными пособиями… Добивались бумаги и типографии для нашей газеты «Свободная школа». Нас устраивали эти школьные дела и доставлял удовольствие хотя и диктаторский, но парламентски вежливый разговор с учителями. Не с «нашими» учителями, то есть педагогами, стремившимися создать такую свободную самоуправляющуюся школу ещё до революции, а с теми «казенными крысами», чиновниками в мундирах народного просвещения, которых было много в казённых гимназиях».
Второй созыв Управы был значительно левее. Политической платформы не было, впоследствии некоторые осузовцы стали левыми эсерами, некоторые – большевиками, а кое-кто и кадетами. Возвращаюсь к записям Нины Ивановны: «Сложнее и труднее у интеллигентских подростков, сплошь интеллигентских, даже рафинированно интеллигентских, проходил этот переход от Старого мира в мир Неведомый. О, конечно, мы с радостью растаптывали Старый мир, мы были уверены, что будем создавать социализм. Но создавать на парламентский манер, своими интеллигентскими руками. Я усердно топила… печь в каком-то холодном классе, где была наша база, и «входила в контакт с организацией учителей». Они были растерянные, старые и глубоко деликатные в своих проявлениях интеллигенты… А мы не были растеряны: мы наслаждались стремительностью шторма и организованностью своих выступлений. Мы не вполне знали, за что следует бороться, но были восхищены своей организацией, правом выпускать газету «Свободная школа», своей шестнадцатилетней взрослостью». Наряду с общественными у девушки были духовные интересы.
Владимир Сергеевич Соловьёв (1853-1900)
Владимир Сергеевич Соловьёв (1853-1900)
Предреволюционной зимой 1916-1917 гг. Нина увлеклась философией Владимира Соловьёва. Произошло это так: «Отец мой, как полагалось просвещённому медику и кадету, был атеистом. А я, по исконной традиции русской культуры, довольно рано стала искать выхода в антитезу. Это – обычное явление русской культуры: “отцы и дети”. Но, воспитанная в атеизме семьи, уже к двенадцати годам я к церкви относилась скептически, а к Закону Божьему, преподаваемому в гимназии, тем более. В нашем классе было просто плохим тоном всерьёз относиться к урокам Закона Божьего. Не помню, в шестом или седьмом классе появился у нас новый законоучитель отец Иоанн Егоров. Он знал, конечно, об отношении к его предмету… Трудно, вероятно, приходилось отцу Иоанну. На кого опереться? И верно, был он не только образованный, но и неглупый, не склонный к рутине человек. Не знаю уж как, но он всё же сумел найти подход и однажды, не без труда преодолевая вежливый, но явный скептицизм, начал рассказывать нам о работе Владимира Соловьёва «Три разговора»… Он так пересказал нам эти «Три разговора», что мы сидели, затаив дыхание, забыв всё, видя только блистательные образы «доктора Паули» и «белого, как свечка, отца Иоанна». Батюшка назвал нам и имя автора – Владимир Сергеевич Соловьёв, профессор университета».
Вскоре с визитом пришла пациентка Ивана Эдуардовича и, узнав, что Нина интересуется Владимиром Соловьёвым, подарила к Рождеству собрание сочинений этого философа. «Я набросилась на «Три разговора». И – вступила в неведомый мир, бессознательно, бунтарски, мне был неприемлем отцовский позитивизм, не устраивали предлагаемые мне услужливо Бокль или Спенсер и… разговоры достопочтенного Петра Бернгардовича Струве, бывавшего у нас дома»
Затем наступило увлечение Блоком. «Летом 1916 года Виталий Бианки дал мне томик Блока, а его старший брат, Анатолий Бианки – нелегальные брошюры. Блок был, безусловно, важнее и интереснее. И он сразу, ещё бессознательно, был угадан в сиянии Соловьёва». Осенью 1917 г. произощла революции, начались коренные изменения в общественной жизни. Весной 1918 г. гимназия была окончена, и осенью Нина поступила в Университет, на отделение общественных наук. «К весне 1918 года 8-е классы в гимназиях были ликвидированы. Нам выдали удостоверения об окончании, но они, казалось, были не нужны даже: для поступления в ВУЗ требовалась только справка из домового комитета, что тебе уже исполнилось 16 лет и ты живёшь на такой-то улице. Мы ввалились в университет, воспринятые как новое студенчество, намеревающееся его переустраивать. Мы отменили отчества и парламентский стиль общения и постепенно стали дифференцироваться по политическим взглядам». «Осенью мы все поступили в университет, мы с Алей (Грациэла Говард – В.И.) – на юридический. Поступили мы на юридический потому, что, в сущности, он уже не был юридическим – перестраивался в «факультет общественных наук». «…Мне казалось самым насущным, – писала Нина Ивановна, – начать с изучения развития общественных форм, социологии, с изучения марксизма. Всё это не было ещё обязательным, никто не заставлял нас изучать Карла Маркса, и Ленин ещё не считался Римским папой новой религии… С.И.Солнцев читал нам курс происхождения классового общества, В.В. Светловский вёл семинар по родовому обществу. Я посещала этот семинар. Он хранил ещё старые традиции семинарских занятий… Топилась большая изразцовая печь, и служитель, бритый старик в потёртом вицмундире, вносил огромный медный самовар и расставлял стаканы… Медленно умирала старая, налаженная университетская жизнь». Центр университетской жизни переместился в общежитие. Оно отапливалось дровами, добытыми в ночных набегах на баржи и заборы Васильевского острова. Бывшие осузовцы поселились коммуной в общежитии. «В больших угловых комнатах читались лекции, в остальных жили студенты. В кухне вечером вдоль плиты выстраивались ряды чернильниц и маленьких бутылочек. В бутылочки наливали керосин, вставляли фитиль, а сверху прикрепляли лабораторную колбочку. Это называлось «лампион». По городу студенты передвигались на лыжах: «Лыжи были самым удобным сообщением в городе: трамваи не могли пробиться через снежные сугробы, а о других способах сообщения просто забыли… Изредка с грохотом пролетали грузовики. По строго правительственным нуждам».
Андрей Белый /Борис Николаевич Бугаев/ -(1880-1934)
Андрей Белый /Борис Николаевич Бугаев/ -(1880-1934)
Были лекции и концерты, о чём объявляли наклеенные на тумбах и заколоченных витринах афиши, и полуголодные студенты стайками бегали на них. В конце 1919 г. возникла Вольфила – Вольно-философская ассоциация (вначале–академия), открытая для всех желающих. Там читали лекции, делали доклады, вели семинары известные деятели науки и культуры – математик Чебышев, художник Петров-Водкин, Блок, Андрей Белый и многие, многие другие. Наткнувшись случайно на афишу, объявлявшую о лекции Андрея Белого, Нина пошла на неё и стала непременной участницей всех его лекций и семинаров. «Как передать впечатление от Андрея Белого? – свидетельствует она. –Первое впечатление: движения очень стройного тела в тёмной одежде. Движения говорят так же выразительно, как и слова. Они полны ритма. Аудитория самозабвенно слушает ворожбу». Нина стала ученицей Андрея Белого. Ученичество перешло в дружеские отношения, продолжавшиеся до самой смерти поэта. Интерес к философии не пропал.
Эрнест Леопольдович Радлов (1854-1928)
Эрнест Леопольдович Радлов (1854-1928)
Нина участвовала в философском семинаре профессора Эрнеста Леопольдовича Радлова, обычно проходившем в здании Публичной библиотеки, где он был директором. Единственная девушка из десятка студентов – участников семинара, она интенсивно штудировала сочинения Владимира Соловьёва, «Критику чистого разума» Канта. Нина Ивановна не раз вспоминала неповторимую атмосферу этого семинара, на котором дискуссии перемежались воспоминаниями Радлова, блиставшими «то строгостью философских формулировок, то искрами соловьёвского юмора». «Не было места молчанию, — добавляет она, — каждый торопился вступить в это царство. Я, захлебываясь азартом, ныряла туда». А в общежитии, в той коммуне, к которой принадлежала Нина, процветал «Снарк». Так, по Джеку Лондону, называлось полушуточно-полусерьёзно студенческое общество, кружок-корабль, плавающий «по земле, под землей, по воде, в воздухе и безвоздушном пространстве». Вёлся судовой журнал, куда записывалась тема «путешествия», и «дежурный рулевой» вёл корабль – ставились вполне серьёзные доклады о последних достижениях науки в той области, которой занимался «рулевой»: генетике, этнографии, строении Земли, теории относительности. Были вопросы, дискуссия, а затем шуточная интерпретация услышанного, дурачества и чтение стихов до утра. Через две-три недели подготавливался новый доклад.
К началу НЭПа коммуна распалась. Был голод. Нина уехала на дачу в Ижору, возделывала огород, вела документацию в артели рыбаков и преподавала в Большеижорской начальной школе, о чём сохранились архивные справки. Зимой следующего, 1920-21 года вернулась в Университет. Тогда и пришла в этнографию. «В двадцатые годы посещение лекций в Ленинградском университете было свободным: если лектор пользовался успехом, его лекции посещали и студенты чужих факультетов. Ходили слушать блестящие выступления профессора Тарле, эстетическую философию профессора Карсавина, иногда историки дерзали ходить на биологический факультет, слушать профессора Ухтомского… Я училась на экономическом отделении ФОНа (Факультет общественных наук). Проштудировав в семинаре «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса, ознакомившись с Морганом, решила слушать курс введения в этнографию. Читал его профессор Лев Яковлевич Штернберг. Нашла аудиторию, вошла. Аудитория была полна. Заняв все скамьи, студенты сидели, шумно переговариваясь, но сразу же смолкли, когда на кафедру взошёл профессор. Худой, как бы обугленный внутренним горением, старик разложил кипы исписанных карточек и поднял глаза. Минуту пристально смотрел на нас сквозь очки, потом начал говорить: «Многие совершенно не представляют себе, что без этнографии, без её данных, классификации и обобщений нет и не может быть науки о человечестве, его культуре, пространстве и времени. Проще говоря, невозможна ни наука, которая именуется историей, ни такая дисциплина, как социология… Величайшая заслуга этнографии в том именно, что она впервые установила конкретное представление о человечестве в целом. Это она, если можно так выразиться, впервые сделала перекличку всех народов планеты… Он наклонился к своей картотеке, чтобы привести цитаты, доказывающие его мысль. Близко поднося их к очкам, читал, покашливал, перебирая листочки. Он не был оратором, слегка заикался. Слушать его было нелегко, записывать – также. Я удивилась: что привело сюда всех этих студентов? Почему они слушали, не отрываясь, напряжённую и деловитую речь Штернберга? И вскоре поняла, что перед нами – не академическая лекция, а дело жизни этого человека. В этнографию он вкладывал всю свою волю и страсть. Это ощущалось всеми и не могло не зажигать…». Несколько лекций – и начинающий экономист Нина Гаген-Торн стала убеждённым этнографом. Учителями были Лев Яковлевич Штернберг, Владимир Германович Богораз, Дмитрий Константинович Зеленин. Прежде всего, Штернберг. Его памяти посвятила она одну из немногих изданных при жизни книг, его портрет висел в кабинете её старого ижорского дома.
Лев Яковлевич Штернберг (1861-1927)
Лев Яковлевич Штернберг (1861-1927)
Для справки: Лев (Хаим-Лейб) Яковлевич Штернберг – российский и советский этнограф, член-корреспондент АН СССР по отделу палеоазиатских народов (малые народы севера). Профессор Петроградского университета (1918). За активное участие в работе партии народовольческих организациях был арестован в 1886 г. и весной 1889 г., после трёхлетней «отсидки» в одесской центральной тюрьме, сослан на Сахалин (1889-1897 гг.). С 1901 г. работал в Музее этнографии и антропологии в Санкт-Петербурге. Преподавал на этнографическом отделении Государственного географического института, а позже Ленинградского института истории и литературы. Арестован советской властью в феврале 1921 г. Освобождён по ходатайству Максима Горького. Штернберг учил: «За историю обычно принимали отрезок в 4-5 тысяч лет, относящийся к народам Европы и Средиземноморья. Другие народы считались неполноценными, дикарями… Дикарей нет! У всех есть своя культура, достойная внимания и уважения. Каждый народ что-нибудь даёт для человечества». Он считал, что нельзя изучать какой-либо народ наскоком, по расспросным данным, тем более через переводчика. Этнограф должен войти в его быт, прожить среди народа, как делали это он сам и Богораз. А его десять заповедей этнографа не потеряли своей актуальности и спустя десятилетия.
Владимир Германович Богораз (1865-1936)
Владимир Германович Богораз (1865-1936)
В.Г. Богораз – как и Штернберг, ссыльный народоволец – этнограф, журналист, писатель, привёз в Петербург из сибирской ссылки кроме научного (трехтомная монография по чукчам на английском языке) ещё и литературный груз: очерки, рассказы, стихи, роман и неуёмную жажду деятельности. Богораз читал лекции и вёл активнейшую научно-организационную работу, в частности организовывая экспедиции и практику студентов. Нина Ивановна вспоминает: «Он входил в аудиторию, круглый, как шар, волоча за собой полосатый большой мешок вместо портфеля… Голубые глаза его задорно сверкали. Он вёл лекцию-беседу, перемежая научные выводы рассказами, от которых зал грохотал смехом… На семинаре, предлагая сделать доклад, говорил: «Не забывайте, что нельзя рассчитывать на память, она подменяет факты. Каждый факт имеет законные 25% лжи. Но старайтесь, чтобы не больше…»». Богораз и Штернберг интересовались не только занятиями студентов, но и их жизнью: помогали найти работу нуждавшимся, принимали горячее участие в бедах и радостях общежития, вплоть до отправки больных студентов в какой-нибудь район, где можно было подлечиться – за собственные, профессорские, деньги.
Дмитрий Константинович Зеленин (1878-1954)
Дмитрий Константинович Зеленин (1878-1954)
Дмитрий Константинович Зеленин «входил в аудиторию гладко выбритый, в белых туфлях. Поклонившись, приступал к изложению плана лекции. Он любил, чтобы лекции были четко записаны студентами… Д.К.Зеленин возвышался на кафедре в непоколебимой академической твердости. Он требовал ее и от студентов. Юмор и романтику вытеснил планированный труд… Дмитрий Константинович предложил студентам проштудировать литературу и начать самостоятельно работать с первоисточниками в архиве Географического общества… Месяцы проводил студент над изучением архивов. Дмитрий Константинович периодически просматривал сделанное, давал советы и предоставлял полную свободу выводов… «Науке разногласия полезны, даже необходимы, – говорил он. – Этим движется научная мысль»».
Нина Ивановна с директором Лапландского заповедника Г.М. Крепсом.
Нина Ивановна с директором Лапландского заповедника Г.М. Крепсом.
Нина с головой ушла в этнографию. С 1922 г. начались её первые экспедиции, начались с поездки на русский Север, к поморам. Собственно говоря, это была ещё не настоящая практика – первая проба пера, сбор материалов из жадности ко всему незнаемому, неуемного любопытства к миру и к людям, его населяющим. Поработав на Мурмане, узнала, что у одного старика старообрядца есть старинные рукописные книги. Но оказалось, что старик уехал к дочери на Чердынь. Одна, без денег, поехала туда, но выяснилось, что старик недавно умер, а из его бумаг мальчишки сделали змеев. Последующие экспедиционные выезды были уже началом многолетней серьёзной работы по этнографии народов Поволжья. К 1924 г. экзамены и зачеты, сданные студенткой Гаген-Торн по индивидуальному плану (тогда еще существовали такие вольности), ближе всего подходили к программе экономического отделения Факультета общественных наук, и ей предложили получить диплом об окончании этого факультета. Начинались строгости. Диплом был получен. Занятия этнографией продолжались. В 1926 г. вышла из печати ее первая научная работа, рассказывающая о свадьбе в Моршанском уезде Тамбовской губернии, и, почти одновременно, книжечка стихов для детей.
Юрий Михайлович Шейнманн
Юрий Михайлович Шейнманн
В 1923 г. Нина Ивановна вышла замуж за бывшего осузовца Юрия Шейнманна, впоследствии ставшего крупным геологом, доктором наук, заслуженным деятелем науки. В 1925 г. у Нины Ивановны родилась дочь Галина, в 1928 г. – дочь Лада. Ещё будучи студенткой, Нина Ивановна работала лектором Губполитпросвета. В метрическом свидетельстве Галины Юрьевны, выданном в 1925 г., записано: «Отец – студент, мать – лектор». Юрий Михайлович Шейнманн (1901-1974) – ученый-энциклопедист, специалист по тектонике и магматизму, доктор геолого-минералогических наук. Два срока (1938-1944 и 1949-1954) провёл в сталинских лагерях. В промежуток между двумя сроками защитил докторскую диссертацию. В 1954 г., на Колыме, получил известие о полной реабилитации. Вернулся в Москву. Около двадцати лет провёл в экспедициях, обнаружил ряд крупных месторождений.
Дочери Галя и Лада, 1938 г.
Дочери Галя и Лада, 1938 г.
В 1926 г. по предложению Д.К. Зеленина Нина Ивановна поступила в аспирантуру ИЛЯЗВ (Научно-исследовательский институт сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока) по фольклористике и училась там с 1927 по 1930 гг. В её бумагах сохранилась справка из архива Академии наук о плане семинара по материальной культуре народностей Поволжья датированная 30 декабря 1929 г. с подписью Д.К. Зеленина.
В эти же годы она состояла младшим научным сотрудником ГАИМК, где под руководством П.П. Ефименко принимала участие в Средне-Волжской экспедиции. К этому времени относятся ее публикации о работе в Чувашской республике и уже упоминавшаяся работа о бабьем празднике у ижор.
В 1930-1932 гг. семья жила в Иркутске, куда Геолком направил Ю.М. Шейнманна. Нина Ивановна работала в Обществе изучения производительных сил Восточной Сибири и секретарём научно-исследовательского съезда этого региона. Судя по сохранившимся письмам, была крайне недовольна мелочностью и провинциализмом обстановки.
Н.И. Гаген-Торн, 1927 г.
Н.И. Гаген-Торн, 1927 г.
В это время тяжело заболел и вскоре умер отец Нины Ивановны (последние годы «Заслуженный деятель науки СССР» профессор И.Э. Гаген-Торн преподавал в институте усовершенствования врачей, оставаясь консультирующим врачом больницы им. Чудновского – В.И.), схвативший крупозное воспаление лёгких при пожаре в больнице. Нина Ивановна уехала в Ленинград, затем туда же вызвала детей. Семья распалась по взаимному согласию супругов в соответствии с воззрениями на брак, имевшими тогда хождение среди молодой советской интеллигенции. В 1931-1932 гг. Нина Ивановна преподавала географию, русский и остяцкий языки в Институте народов Севера. А.М.Решетов деликатно пишет, что потом она была отчислена, как оставшаяся без поручений на следующий год.
Институт народов Севера (здание Духовной семинарии на Обводном канале).
Институт народов Севера (здание Духовной семинарии на Обводном канале).
В семейном архиве сохранились ее неопубликованные записки, где есть такие строки: «Я искренне верила, что выдумка Богораза создать в Ленинграде Институт Народов Севера и загнать в него наиболее передовую молодежь из малых народов Севера, чтобы они стали «вожаками в культурном росте своего народа», поистине благая затея. Их надо было завести в Ленинград, надо было обучать, и ошибка заключалась в том, что это обучение шло недостаточно продуманно, мало считаясь с их особенностями. Людей из отдаленных районов Сибири, из жизни тайги и лесного воздуха привезли в большой город, закрыли в общежитие, устроенное в Александро-Невской лавре, заставили сидеть на уроках 6 часов. Кормили питаньем абсолютно непривычным: кашами, картошкой, щами с очень малым количеством мяса. Они с огромным трудом привыкали к этому режиму и безвылазному сиденью на уроках. Я пыталась доказывать, что это невероятно жестоко, но Ян Петрович Кошкин (этнограф все-таки!) считал это естественным процессом. Шли заболевания, отсеивался «неизбежный процент слабосильных». Когда начинали харкать кровью или нервно заболевали — их отправляли обратно…» Эти строки написаны спустя сорок лет.
Уход из Института был неизбежен. С ноября 1932г. Нина Ивановна – научный сотрудник Института по изучению народов СССР АН СССР, а после создания на его базе Института Антропологии и этнографии (ИАЭ СССР) она стала научным сотрудником этого нового академического этнографического учреждения.
Институт Антропологии и этнографии (ИАЭ СССР)
Институт Антропологии и этнографии (ИАЭ СССР)
Здесь Нине Ивановне поручили работу в этнографической секции Института, в частности в группе материального производства, назначили секретарем редакции Справочника «Народы СССР», а с ноября 1933 г. перевели в отдел Сибири и Северной Европы для научного описания коллекций отдела. Одновременно заведующий кабинетом Сибири В.Г.Богораз поручил ей составление библиографии по остякам.
В тридцатые годы Нина Ивановна много и интенсивно работала: занималась орнаментом, магией цвета, оберегами, шаманизмом, собирала материал по материальной культуре народов Поволжья, печаталась. Самая серьёзная из работ этого периода – «Магическое значение волос и головных уборов в свадебных обрядах Восточной Европы», вошедшая впоследствии в её кандидатскую диссертацию. Была опубликована статья по методике изучения одежды. Эти классические работы не потеряли своего значения и в наши дни.
На время отошло юношеское увлечение поэзией. Было только несколько настоящих, глубинных встреч с Андреем Белым, когда Нина Ивановна рассказывала ему о магическом значении цвета и орнамента, что не могло не заинтересовать собеседника, занимавшегося орнаментом в студенческие годы. Состоялся интересный для обоих разговор о шаманстве. Последняя встреча была в сентябре 1933 г. незадолго до смерти поэта. Они гуляли по Ново-Девичьему кладбищу, посетили могилы Соловьевых, и Белый рассказывал о них и о своей юности. А затем — похороны Андрея Белого. Его памяти Нина Ивановна посвятила стихотворение, которое хранится в семейном архиве:
«Умер. Положили на дроги,
Долго везли мостовыми…
Сожгли… И немногие
Помнят самое имя.
А был он такой, что Вселенную
В тонкой держал ладони…
Травы над ним смиренные
Спины зеленые клонят».
К 1936 г. была в основном написана кандидатская диссертация. В неё вошли упоминавшиеся ранее работы и работы последних лет. «В мае 1934 г. она заключила с Институтом договор на подготовку работы «Эволюция женской одежды восточной Европы» в апреле 1936 г . – на подготовку другой монографии –«Бессермяне». В период 1 апреля 1934-15 марта 1935 г. Нина Ивановна – секретарь журнала «Советская этнография». Её активность проявлялась… на всех участках научно-исследовательской, музейной, научно-организационной работы. Её поддерживал директор Института Н.М. Маторин, ведущие ученые В.Г. Богораз, Д.К.Зеленин, Е.Г. Кагаров и др. Взлёт шёл стремительно. Задумано было много. Больше всего её интересовали бессермяне – вероятные остатки Великого Булгара. Нина Ивановна хотела подтвердить это предположение фактическим материалом, нащупать связь с народом Болгарии. В апреле 1936 г. она написала заявление в дирекцию института: «Специально работая по вопросам этногенеза народов Поволжья, частью чего является моя работа “Очерк истории развития женской одежды Поволжья”, на которую мною и заключен договор с ИАЭ, я просила бы дать мне возможность продолжить эту работу. Одним из наиболее тёмных и неисследованных вопросов в этнографии Поволжья является изучение бессермян.
Евгений Георгиевич Кагаров
Евгений Георгиевич Кагаров
Между тем вопрос о происхождении бессермян и их культуры может служить одним из ключей в вопросе этногенеза всех народов Поволжья. Ввиду этого я просила бы дать мне возможность поехать летом 1936 г. на один-два месяца к бессермянам и заключить со мной договор на монографическую работу по бессермянам». Её просьбу поддержал заведующий кабинетом Европы проф. Евгений Георгиевич Кагаров: «С научной точки зрения командировка т. Гаген-Торн в Поволжье для полевой работы представляется весьма желательной». (Евгений Георгиевич Кагаров (1882-1942) – этнограф, фольклорист, историк, музеевед).
Командировка состоялась. Нина Ивановна выехала в Поволжье. И сразу по возвращении – 17 октября 1936 г. – арест. «Надо сказать, что шёл октябрь 1936 года, я только что вернулась из экспедиции и ещё не представляла себе массовости, грандиозности этого явления, – вспоминает Нина Ивановна. – Больше удивляла бессмысленность пребывания в камере… Может быть, было чувство некоторого удовлетворения даже: с меня снимается ответственность за происходящее. Я уже не могу публично протестовать против глупости, против злобы. Ведь я была в Поволжье и видела хлеб, который нельзя есть человеку. А его ели целые деревни. Потому что мне, как каждому этнографу, близко соприкасающемуся с жизнью деревни, была ясна безмерность человеческих страданий, при помощи которых вводилась коллективизация, но совсем не было ясно – неужели необходимо так вводить коллективизацию: путём насилия, калеча жизни сотен тысяч раскулаченных, путём произвола, лжи и ненависти? Я не могла с этим согласиться».
Николай Михайлович Маторин (1898-1936)
Николай Михайлович Маторин (1898-1936)
«Эра массовых репрессий только ещё разгоралась, охватывая всё новые слои населения, – продолжает она эту тему. – В 1929-1930 гг. шли коллективизация и раскулачивание. Часто кулаками оказывались те, кто за 10 лет до этого, в 1918 году, был бедняком, сумел воспользоваться выданными государством землёй и скотом, отобранным у помещиков, во время НЭПа, завёл крепкое, прогрессивно организованное хозяйство. Такие хозяйства в то время одобрялись и поощрялись! Но вскоре период НЭПа кончился. Началась эра коллективизации. Люди, имевшие крепкое хозяйство, пошли в ссылку как кулаки. Этот процесс охватил деревню. Горожане почти не знали о нём или не замечали его. Потом, в 1932-1934 годах, начались аресты в городе, но арестовывали в основном «бывших людей», организовывались процессы «вредителей». Их разоблачали, они давали против себя показания, уходили в лагеря, если не были расстреляны. Городская масса не представляла себе, что аресты могут коснуться и их.
1936 год охватил арестами уже все слои поголовно, прежде всего – партийцев. Это продолжало казаться многим каким-то недоразумением. Даже те, кто попал в тюрьму, долго считали это индивидуальным недоразумением, ошибкой. К осени 1936 года опасность осознала, пожалуй, только беспартийная верхушка интеллигенции. Она вступала в тюремные двери с грустным сознанием: выход отсюда вряд ли возможен. Человек брал с собой чемоданчик, прощался с семьёй, хорошо зная, что это на годы, на долгие годы».
Вера Фёдоровна Газе (1899-1954)
Вера Фёдоровна Газе (1899-1954)
В камере на Шпалерной встретилась Нина Ивановна астрономом Верой Фёдоровной Газе, которая стала её ближайшим другом на многие годы. Оказалось, что они даже встречались раньше, на заседаниях Вольфилы. Теперь спали рядом, а днём «сидя с ногами на нашей кровати, как на плоту, плыли в прошлое, чётко примечая, чтобы нигде и ни в чём не сместилось у нас сознание. Перебирали нити в ткани культуры, которую знали… Вера Фёдоровна помнила наизусть почти всего «Онегина», всего «Демона»… И отходили от камеры бреды…». Допросы, карцер, опять допросы. Следователь требовал рассказать о контрреволюционной деятельности Николая Михайловича Маторина. «Но ведь я ничего не знаю об этом. Маторин – член партии и директор института, я – рядовой научный сотрудник, беспартийная. С какой стати он будет говорить со мной о чём бы то ни было, кроме научных тем». Она не подписала ни одного обвинения. Были бесконечные допросы, пытка бессонницей…
Архивная справка из следственного дела гласит: «… будучи контрреволюционно настроенной, призывала к активной борьбе с ВКП(б), указывая на необходимость террористических актов против руководителей ВКП(б), и в первую очередь против тов. Сталина. Вела активную контрреволюционную деятельность, направленную против партийного влияния в области этнографии, с целью отрыва советской этнографии от изучения нового социалистического быта народов СССР. Среди сотрудников Института вела антисоветские разговоры, распуская провокационную клевету о понижении материального благосостояния научных работников в СССР, т.е. в преступлении, предусмотренном статьями 58-10/2 УК РСФСР».
Нина Ивановна Гаген-Торн. К 120 – летию со дня рождения., изображение №21
25 мая 1937 г. Нина Ивановна была осуждена Особым совещанием при НКВД СССР на пять лет лагерей. Этап был труден и мучителен. «Был июль. Жара. Крыша столыпинского вагона накалилась, и мы лежали на нарах, как пирожки в печке».
Люди просили и требовали воды. Объявили голодовку, заставили съехать с загаженной остановки. Этап длился бесконечно долго. Потом – иркутская тюрьма, опять этап. Вторая Владивостокская пересылка – городок дощатых бараков за колючей проволокой, с вышками часовых, прожекторами на вышках и часовыми с собаками на земле. В пересылке свирепствовала дизентерия – люди умирали. «В нашем этапе мне удалось спасти многих, потому что мама моя – умница – умудрилась в последней передаче запечь в углах пирогов маленькие пакетики с кристаллами марганцовки. От отца я знала, что раствор марганцовки великолепно излечивает поносы… Развела марганцовку и всех поила: ложку вишнёвого раствора два раза в день». А затем новый этап – на Колыму, в трюме парохода «Джурма». Несколько месяцев в Магадане и – зимний этап на трассу. О колымском периоде жизни записок не сохранилось. Есть только письма и стихи.
Если видит волчица —
Гладят её волчонка, —
Шерсть у неё дыбится,
Зубы щёлкают звонко;
Если видит орлица:
Кормят в клетке орлят,
Будет кружиться,
Звать их назад.
Даже утица, куропатица –
На врага бежит и не прячется,
За детей забывая страх.
Как простит, как забудет увечье
Сердце жадное, человечье,
Если дети в чужих руках.
Нина Ивановна Гаген-Торн. К 120 – летию со дня рождения., изображение №22
Писать запрещалось, стихи сохранялись в памяти, они давали выход для души. Даже те, кто раньше никогда не писал стихов, часто начинали писать в лагерях. А Нина Ивановна всегда была поэтом. И ещё: «Недаром знали шаманы, что ритм даёт власть над духами… Стих, как и шаманский бубен, уводит человека в просторы «седьмого неба». Такие мысли, совершенно отрешённые от происходящего, давали чувство свободы…».
Ты снова здесь? Над снежной пеленой
Пришёл из прошлого забвенья.
И ты встаёшь, как голос мой,
Как первый час любви земной,
Как первый плод осенний.
Кругом – безмолвно и бело,
Мы – за чертой земного бденья.
Нас здесь снегами замело,
Над нами горе провело
Вдоль губ и глаз – глухие тени.
Зачем же ты меня зовёшь,
В предельной горечи сомненья,
Что даже солнце – только ложь,
Что ты как камень упадёшь
На дно бесцельного мученья.
Нина Ивановна Гаген-Торн. К 120 – летию со дня рождения., изображение №23
Колыму прошла мужественно. Не теряя ни достоинства, ни острого глаза и слуха исследователя. Была лесорубом, возчиком на быках и на лошади, пастухом, тепличницей. Нина Ивановна была с характером, прошла Эльген, Сеймчан, Ягодное, Мылгу. Помогали чувство прекрасного, любовь к природе. Суровая и прекрасная природа Дальнего Востока не пугала, а вызывала восхищение: яркие, быстро меняющиеся цвета закатов полыхали, звуча фугами Баха, восхищал пролёт неисчислимых птичьих стай весной, многочисленные яркие, полные дуг и радуг на дальних склонах. Всё это звучало в стихах.
Колыма.
Колыма.
Мы выходим на рассвете,
Целый день стоим с пилой;
Где-то есть жена и дети,
Дом, свобода и покой.
Мы о них давно забыли –
Только больно ноет грудь.
Целый день мы пилим, пилим
И не можем отдохнуть.
Но и ночью отдых краток:
Только, кажется, прилег
В мёрзлом холоде палаток,
Уж опять гудит гудок,
И опять мы начинаем.
Режет ветер, жжёт мороз.
В Колыме, я твердо знаю:
Сколько снега, столько слёз.
После освобождения из лагеря в 1942 г. в разгар войны была направлена в с. Чаши Курганской области, где находилась в ссылке её мать. Работала в сельской библиотеке, преподавала историю, литературу и географию в Чашинском химико-технологическом техникуме молочной промышленности.
Будет время – замкнется круг.
Жизни широк размах.
Уж ветров студёных звук
Солью осел в волосах.
Гнев и горечь в углах рта,
Глаз зеленеющих твердь.
Нас отделяет черта
От тех, кто не знал смерть.
Но горней идя тропой,
В мир возвращаясь опять,
Помните: воина в бой
Рог не устанет звать.
Сумрачный звёздный свет
Предвестник, что Солнце идёт.
И память прожитых лет
Не мести, а мудрости ждёт.
/Дорога «на материк». 1942/
Нина Ивановна Гаген-Торн. К 120 – летию со дня рождения., изображение №25
С великим трудом Нине Ивановне удалось вернуться к научной работе. 3 января 1946 г. в Институте этнографии АН СССР она защитила кандидатскую диссертацию на тему «Элементы одежды народностей Поволжья как материал для этногенеза», доработав чудом сохранившуюся у её подруги рукопись 1936 года. Материал не устарел, более того, он интересен и сейчас. Диссертация легла в основу изданной в 1960 г. монографии «Женская одежда народов Поволжья». Книга эта, кроме детального описания женской одежды мордвы, чувашей, марийцев, удмуртов, казанских татар, башкир и сравнения ее с одеждой тюркских народов и болгар, содержит часть, интересную и для более широкого круга читателей: описание и исследование головных уборов и их украшений. Автор рассматривает значение перемены головных уборов в свадебном обряде всех восточноевропейских народов, полемизируя при этом со своими учителями – Л.Я. Штернбергом и Д.К.Зелениным.
Нина Ивановна Гаген-Торн, 1957 г.
Нина Ивановна Гаген-Торн, 1957 г.
30 декабря 1947 г. Нина Ивановна была арестована повторно и приговорена к 5 годам лагерей; отбывала заключение в Темниковских лагерях (Мордовия). После заключения была сослана в Красноярский край. С 1948 г. забота о бабушке и младшей сестре легли на плечи Галины Юрьевна. Она же вела переписку, собирала посылки, хлопотала о судьбе матери. Весной 1954 г. после амнистии всем, имевшим срок не более пяти лет, возвратилась из ссылки в Москву к своей матери. Некоторое время работала в ФБОН (фундаментальная библиотека общественных наук АН СССР), Музее им. А.С.Пушкина. 23 января 1956 г. ей был выдан диплом кандидата наук по защите 1946 г., а постановлением Президиума Ленинградского городского суда от 17 февраля 1956 года уголовное дело по статье 58 УК РСФСР от 25 мая 1937 г. было прекращено за недоказанностью виновности, и она была признана полностью реабилитированной. С 15 апреля 1955 г. работала в Ленинградском отделении Института этнографии им. Н.Н. Миклухо-Маклая АН СССР. В 1958 г. участвовала в Ангарской экспедиции Института этнографии. В 1960 г. она ушла на пенсию.
Нина Ивановна с грачом Карлычем
Нина Ивановна с грачом Карлычем
«Тут надо сказать о милости, которую подарила судьба: во время своего заключения я чувствовала всегда – есть близкие люди. И в лагерях, и на воле есть. На Колыме, оставив маленьких детей, я в отличие от большинства женщин знала: не одиноки мои дети. Есть руки, которые их поддержат, люди, которые не бросят ни мать, ни детей моих. Так и было. Надо назвать имена друзей моих, хотя бы умерших, потому что о живых приучены мы не говорить. Елена Михайловна Тагер и Софья Гитмановна Спасская поддерживали мою мать, пока сами не были арестованы. Герман Михайлович Крепс заботился о детях моих, пока не умер. Заботились и другие, живые ещё, родные и друзья. А во второй тур подросли дочери мои почти до самостоятельности. Основная тревога была о стареющей матери. Но я знала – поддерживают ее и Вера Фёдоровна Газе и Григорий Абрамович Шайн. Я чувствовала тёплую опору там, на воле: чем могут, помогут. Не испытавшим бреда сталинской эпохи, пожалуй, непонятна огромная сила этой веры в дружбу. Дружба для человека почти такое же естественное чувство, как солнечный свет или отдых при усталости. Основой сталинского режима было разрушение естественных чувств. Был проделан социальный опыт: как создать полную автоматическую покорность? Для этого представлялось наиболее пригодным нарушить естественные реакции человека – заботу о близких, веру в друзей, умение отличать правду от лжи. Это было основным для бредового состояния, в которое была поставлена страна: перестать понимать, где правда, где мистификация, кто враг, кто друг. Возводились обвинения в чудовищных поступках. Заставляли людей признавать их. Ложь скапливалась до осязаемой плотности, начинала, как твердое тело, давить на сознание. Под этим давлением запутывались не только обвиняемые, но и обвинители: стирались грани – что правдоподобно, а что неправдоподобно. В отчаянии, в ужасе от пребывания в бреду, люди впадали в беспредельное одиночество: они не знали, кто предал их, что бросило их в гигантскую мясорубку. Над ней стоял серый туман страха. Он охватывал тех, кто ещё не попал под нож мясорубки, и заставлял метаться, отрекаясь от самых незыблемых, самых близких связей: дети отрекались от родителей, жены от мужей, друзья отказывались от друзей и братья от братьев. Пожалуй, только матери не отказывались от своих детей – я не помню, чтобы слышала слова: «Мать отказалась от меня».
После официального ухода на пенсию были написаны и опубликованы статьи об обрядовых полотенцах, о деревянной утвари, рецензии на книги М. Велевой, Н. Н. Ершова, Т. А. Крюковой, Я. П. Прилипко и З. А. Широковой, заметки о В.К. Арсеньеве и Л.С.Берге, воспоминания об Александре Блоке, об Ольге Форш и Виталии Бианки. Помимо этнографических исследований, предприняла также попытку интерпретации с точки зрения не этнографии некоторых тёмных мест «Слова о полку Игореве» выдвинув интересные (хотя и спорные) гипотезы.
Н. И. Гаген-Торн принадлежит мемуарная проза о детстве, юности и годах заключения. Многие годы писала стихи, отразившие в том числе и лагерный опыт. «Лагерная» поэзия Н. И. Гаген-Торн стоит в одном ряду со стихами А. Барковой, В. Шаламова, Ю. Домбровского и др.
«Ничего я больше не хочу,
Кроме безболезненной кончины.
Чтоб подобно лунному лучу
Смерть погладила мне спину.
И сказала, заглянув в глаза:
«Собирайся в дальнюю дорогу.
Опадают листья, и назад
Прирасти они не могут.
Точно листья опадают дни,
В день вчерашний – нет возврата.
Руку мне спокойно протяни –
Ты в чужих скорбях не виновата.
Так пойдем…» Иду!»
Нина Ивановна похоронена в Большой Ижоре рядом с могилой матери. На стене её дома установлена мемориальная доска.
Старший научный сотрудник Краеведческого музея г. Ломоносова В.М. Игнатенко
