Опубликовано в журнале: «Урал» 2005, №12
Автор: Нина Ягодинцева
Третий путь
Судьба и творчество Людмилы Татьяничевой. К 90-летию
В русской и мировой поэзии женские имена только в последнее время стали явлением более или менее привычным, хотя история русской женской поэзии насчитывает, по некоторым утверждениям, более 400 лет. ХХ век в самом своем начале дал два ярких поэтических имени и, собственно, поэтических типа — это Марина Цветаева и Анна Ахматова. Лирика их, как пространство событий внутренних, по-разному отразила социальные катаклизмы и оказала огромное влияние на женскую поэзию в целом. Еще в 90-е годы прошлого века критика пыталась делить поэтесс на “цветаевок” и “ахматовок”, сводя широкий спектр женской лирики к двум полюсам.
Идя проторенным путём типизации женской поэзии, без труда можно заметить, что советский период литературы сформировал еще один вполне узнаваемый лирический тип, который практически полностью обусловлен своим временем. Он глубоко ясен только тогда, когда мы соотносим его с породившей его эпохой. Большой поэт всегда рождается в ответ на глубокую потребность своего века и всем творчеством, всей судьбой стремится оправдать эту необходимость. Судьба и творчество Людмилы Татьяничевой — одно из подтверждений этой далеко не новой мысли.
Родилась Татьяничева в декабре 1915 года в Мордовии, в тихом городке Ардатове, на высоком берегу реки Алатырь. Отец умер, когда ей было три года, и мать, Агриппина Степановна Татьяничева, уехала с дочуркой учительствовать в далекое село Хлыстовка Чамзинского района. Низкие, крытые соломой подслеповатые избы, овраги и чахлые рощицы — таким запомнилось село будущей поэтессе. Мать была одаренной и необычайно доброй женщиной, вела дневник, писала стихи, но, к сожалению, они не сохранились. В Хлыстовке Людмила жила с матерью при школе, в боковой комнате. Через тонкую перегородку девочка слышала спокойный голос матери, обучавшей малышей грамоте. А по вечерам Агриппина Степановна учила взрослых в Народном доме, полутемном и холодном. Татьяну она часто брала с собой. Поэтесса вспоминает: “Острой болью врезался в память день смерти Ленина. Лютый мороз. Скорбные лица. Немая тишина… Мамины тонкие руки обвивают траурной сатиновой лентой портрет улыбающегося Ильича. В глазах у мамы — непролитые слезы…”
Два года спустя мать умерла в Казани после неудачной операции. “Мне очень хотелось запомнить ее могилку, тот бедный холмик, в изголовье которого не было ни креста, ни памятника, ни красной звезды. Я сняла со своей шеи шерстяной шарфик и обвязала им теплый ствол березки, росшей поблизости, искренне веря, что по этой примете смогу безошибочно отыскать дорогую для меня могилу…”
Дальние родственники Кожевниковы, жившие в Свердловске, взяли девочку к себе. Позднее Татьяничева писала: “Юность моя ничем не отличалась от юности многих моих сверстников — городских комсомольцев тридцатых годов: школа — завод — рабфак”. Как поэт она родилась именно на Урале. В одном из очерков поэтесса объясняет происхождение названия “Урал” как сплава двух понятий: “Ур” и “Ал”, что в переводе с тюркского означает “земля золотая”.
После окончания рабфака и двух курсов института цветных металлов в 1934 году девятнадцатилетняя Татьяничева приехала в Магнитку, которая давно уже манила ее к себе, будоражила воображение: великая стройка, город молодых… Поэзия и романтика заставили ее уйти из института — этот выбор был сознательным. Людмилу приютила семья магнитогорского поэта Михаила Люгарина в знаменитом 112-м — “писательском” — бараке. Люгарин вспоминал о нём: “…длинный сквозной коридор посередине, комнатушки с железными койками или топчанами и общий титан-самовар в угловой каморке. Одним лишь выделялось наше жилище: тут дольше, чем в других, не гасли огни… люди здесь писали стихи, рассказы, очерки о том, что происходило вокруг, что творили сами”. Позже это отразилось и в стихах Татьяничевой: “Там чуть не каждый мой сосед // Был журналист или поэт… В рассветный час, // В полночный час // В бараке том огонь не гас…”
Зимой 1934 года в редакции “Магнитогорского рабочего” Татьяничева познакомилась со своим будущим мужем, разделившим с ней судьбу на долгие годы. Николай Смелянский работал тогда заведующим промышленным отделом газеты и заочно учился в педагогическом институте. На то судьбоносное заседание литгруппы “Буксир”, состоявшей из 24 авторов, преимущественно ударников комбината, она опоздала, но когда вышла читать стихи, ее приняли “на ура”. Работала Людмила в газете, в отделе культуры и быта, где можно было для её стихов собирать богатый жизненный материал.
Организованная в 1930 году литгруппа “Буксир” вырастила целую плеяду ярких писателей — это А. Авдеенко, Б. Ручьев, В. Макаров, М. Люгарин, А. Ворошилов, Я. Вохменцев и другие. Успех литгруппы был подтверждением роста новой, пролетарской культуры. Приказом директора комбината им выделили 20 тысяч рублей на издание журнала “За Магнитострой литературы”, создали Дом писателя, где можно было работать и учиться… Татьяничева на литературных собраниях держалась особняком, эмоции предпочитала не высказывать. Многие стихи ее магнитогорского десятилетия были репортажами со строительной площадки уникального комбината, но уже тогда происходило подспудное, глубокое преобразование души поэтессы. Лирический дневник стремился к точности деталей и интонаций, а мастерства пока не хватало — декларативность и подражательность только позднее переплавились в особую, татьяничевскую интонацию.
О той поре сама она рассказывала так: “В молодости сил хватает на многое. Оперативная работа в редакции. Общественные поручения. Депутатские обязанности в горсовете. Воспитание сына. Все это не мешало учиться заочно в Литературном институте имени Горького, писать стихи, много читать, широко общаться с интересными людьми…” В ее судьбе и стихах не найти отражения той трагической коллизии времени, которая на долгие годы выбила из литературы ее товарищей — таких, как Борис Ручьев и Михаил Люгарин. Счастливая любовь, семья, особенная романтика Магнитостроя, работа в газете, где идеология была на первом месте… Обстановка в литгруппе в разгул репрессий была очень непростой — об этом, в частности, рассказывает челябинский историк И. Непеин в книге “Палачи и жертвы”. Примечательно, что сама Татьяничева так и не оставила воспоминаний о тех годах — только собиралась…
Судьба была благосклонна к ней: во время отдыха в Крыму она познакомилась с Мариэттой Шагинян, которая приняла участие в судьбе поэтессы. Литературное наставничество Шагинян значительно повлияло на Татьяничеву. Последние государственные экзамены в Литинституте она сдавала уже во время войны, а в июле 1941 года стала членом КПСС. По ее словам, получая партбилет, “чувствовала себя воином, принимающим присягу…”.
В военные годы редакция и типография газеты помещались в жилом доме на улице Пионерской. Все работали, не считаясь со временем. Татьяничева устраивала редакционные “среды”, на которые приглашала рабочих, строителей, учителей, врачей эвакогоспиталя, местных поэтов и эвакуированных артистов. Счастливая жена и мать, молодая поэтесса именно в годы тяжелого испытания своего народа осознала могучую силу слова, почувствовала свою необходимость, востребованность. Этот период и создал ту самую татьяничевскую интонацию, о которой упоминалось выше.
В чем же особенности поэзии Татьяничевой? Лирические события ее стихов глубоки ровно настолько, чтобы быть понятыми и востребованными широким читателем. Образный строй достаточно прост и прозрачен, намеренно почти лишен глубоких индивидуальных акцентов, практически без подтекста, без стилевых и мелодических изысков. Таково было и общее идеологическое требование к советской поэзии: никаких подтекстов, никакой глубокой рефлексии. Ведь глубокая рефлексия взращивает самостоятельную, непредсказуемую для официальной идеологии личность, а государство требует классовой сознательности, политической зрелости и пр.
Но что же народ? Тот “основной заказчик”, в ответ на бессловесные чаянья которого и приходит в мир поэт? Народу поэзия нужна как воздух, ибо преодолеть хаос переустройства и ужас войны можно только тогда, когда над всем этим стоит высший смысл, образ Родины. Этот высший смысл могут создать только поэты. И он в поэзии Татьяничевой — был. В годы испытаний тот узкий поэтический пласт, который “устраивает” государственную идеологию и является органично принятым в широких народных массах, выполняет колоссальную роль, ибо он служит сплочению народа, его воодушевлению на подвиги. Ни выхолощенный идеологический звон, ни самодовлеющая творческая индивидуальность не могут в эти времена быть вестниками единства народа, потому что в верноподданнических стихах исчезает сам дух поэзии, а яркая индивидуальность утверждает себя в течение достаточно длительного времени.
У Цветаевой есть предположение, что поэты могут явить свой талант сразу, в полном его развитии, но могут и развивать его в течение жизни. К первым она относила Лермонтова, ко вторым — Пушкина. Пользуясь этим определением, Татьяничеву смело можно назвать поэтом пути. Её поэтическое дарование раскрывалось последовательно, от общих, внешних впечатлений к глубоким внутренним, личным, индивидуальным, и в этом сыграли роль характер, жизненные обстоятельства, атмосфера времени. В течение последовательного открытия самого себя поэт всегда рискует. Углубляясь в лирическую стихию, он уходит от широкой аудитории читателей к узкому кругу ценителей, и открытия его становятся достоянием немногих. Но, оставаясь востребованным и нужным именно для широкого круга, он вынужден гасить, приглушать бьющий в душе лирический ключ, изменять самому себе — и это тоже не проходит бесследно.
Кстати — позволю себе заметку на полях — ныне поэзия не в особой чести, однако сколько людей пишет стихи по глубокой, необъяснимой внутренней необходимости! Потому что за них — для них — некому?..
В совпадении запроса времени и таланта поэтессы сыграли большую роль ее романтичность, цельность, жизнестойкость и трудолюбие. Поэтические циклы “Ярославна”, “Тебе, товарищ!” широко публиковались в газетах и журналах, вырезки со стихами Татьяничевой бойцы хранили в нагрудных карманах гимнастерок рядом с письмами родных.
В Свердловск эвакуировались из Ленинграда и Москвы многие писатели, в том числе и Мариэтта Шагинян. Она поддержала молодую поэтессу, рекомендовала ее стихи в московские издания. В 1944 году в Челябинске вышел первый поэтический сборник “Верность”. А спустя несколько месяцев Татьяничеву назначили директором областного книжного издательства. Следующий сборник с безыскусным названием “Стихи” вышел в 1945 году, в этом же году она стала членом Союза писателей России.
Время было тревожное: сначала в Челябинске, а потом и Москве в адрес Татьяничевой прозвучали обвинения в “безыдейности и аполитичности”. Готовилась новая волна политических репрессий. Однако поэт Александр Яшин одобрительно отметил, что “вторая книжка разительно отличается от первой”, а в 1946 году в журнале “Октябрь” вышла большая обзорная статья, где о творчестве Татьяничевой говорилось как о “воспевании конкретного трудового процесса” и стихи сопоставлялись с произведениями Галины Николаевой, Маргариты Алигер, Ольги Берггольц.
В том же недоброй памяти 1946 году в издательстве ОГИЗ вышла книга её стихов с названием “Лирика”. По логике своего развития — через штампы и декларативность, через общепонятные и общепризнанные образы — талант поэтессы прикоснулся к самому глубокому, самому сокровенному роднику: лирике. Но из пятитысячного тиража уцелело всего несколько экземпляров — остальные поэтесса собственноручно уничтожила. Это было время печально известного постановления ЦК КПСС “О журналах “Звезда” и “Ленинград”, начало новой волны репрессий против писателей, и за лирические стихи можно было поплатиться жизнью.
Впрочем, несмотря на гибель книги, Татьяничеву все равно обвинили в “ахматовщине”, в том, что она слишком много внимания уделяет личным чувствам, пусть даже и материнским, и мало — “главному чувству советского человека” — любви к Родине. Поэтесса не стала рисковать своей семьей, мужем и двумя сыновьями, — она поступила истинно по-женски, но глубоко лирические интонации в ее творчестве закрылись навсегда.
Пафос последних десятилетий прошлого века быстро приучил нас к тому, что поэт должен бросать вызов времени, официальной идеологии, власти. Сможем ли мы понять поступок Татьяничевой, всю его трагическую глубину? Не прозвучат ли в нашем рассказе тайные нотки снисхождения и сожаления? Как легко судить поэтов, забыв, что они — самые беспощадные судьи своей жизни. Но если представить себе весь ужас её выбора, эту неизбежную бездну утрат…
Однако рабочая тема, тема родной земли и материнства приобрели в ее творчестве мощное гражданское звучание. Тот самый настрой на общенародное мировосприятие, на общие ценности, который дал стимул ее военным стихам, получил дальнейшее развитие в послевоенном творчестве. Цельность поэтической натуры сказалась еще и в том, что Татьяничева становится общественным деятелем — до 1965 года она руководила Челябинской писательской организацией, дала путевку в литературу многим челябинским поэтам. О ней тепло вспоминают Константин Скворцов, Борис Маршалов, Валентин Сорокин, Вячеслав Богданов, Кирилл Шишов — многие челябинские и московские поэты. Затем ее пригласили работать в Москву, избрали секретарем Союза писателей РСФСР. Штатная работа в аппарате СП требовала огромного напряжения: вопросы национальных литератур, работа с молодыми авторами, организационная текучка…
Но это была и пора творческого расцвета: за 15 лет поэтесса выпустила 25 сборников стихов и прозы. В 1971 году за книгу стихотворений “Зарянка” она получила Государственную литературную премию имени Горького.
Лирическая глубина стихов так и оставалась закрытой, стихи о любви — камертон истинной поэзии — были словно бы отстраненными, вплоть до творческого перелома, до книги “Калитка в лес осенний” (1979). В период работы над этим сборником поэтесса была уже тяжело больна. Именно тогда она вернулась к теме любви как самой верной, постоянной силе, основе жизни. Уже в больнице была подписана к печати книга стихов “Десять ступеней”, надписаны друзьям вышедшие в конце января 1980 года “Магнитогорские пальмы”…
“Но ведь за лирику никого не репрессировали уже и в 60-е годы, она была разрешена и много публиковалась. Почему же Татьяничева так поздно вернулась к лирической поэзии? Боялась?” — спросит иной читатель. Нет — это не страх. Слишком дорогой ценой закрыла для себя поэтесса тему любви. Что официальные запреты и разрешения рядом с таким молчанием? Молчанием о любви во имя любви.
Кто знает, какой гранью мог сверкнуть этот мощный талант, если бы не жесткий диктат времени, страх за близких людей… Но поэтесса осталась созвучной своему народу во всех его испытаниях.
В Челябинске есть улица Татьяничевой, мемориальная доска на доме по улице Сони Кривой, где она жила, есть библиотека, которая носит ее имя. А где-то в космосе летит по своей вечной орбите малая планета 3512, названная именем уральской поэтессы.