Тебе я это, птичка, поручаю,
Мой Ариэль. А там вернись, свободный,
К стихиям — и прости! — Прошу, за мною.
Уильям Шекспир, «Буря» (1)
Истоки поэзии в жизни поэта следует принимать с крупицей соли. Особенно — такого поэта, чья жизнь была настолько же запутанна и трагична, как жизнь Сильвии Плат; пусть даже считается, что виновата в трагичности этой она сама. В превосходной биографии поэта «Горькая слава» Энн Стивенсон пишет: «стихи ее… сплели заговор с тем, чтобы придать ее ранней смерти “иллюзию греческой необходимости”». Однако ни одна трагедия не совершается в пустоте. Вероятно, меня не соблазнило бы читать никакие биографии, если бы я не стала переводить ее стихи. Но прочитав, чтобы пролить хоть какой-то свет на некоторые темные места ее поэзии, я задалась вопросом: какое значение имеют факты биографии для личной мифологии, создаваемой поэтом в своих стихах. Что, в конечном счете, реальнее?
Как пишет Сьюзан Зонтаг в предисловии к сборнику прозы Марины Цветаевой, «…быть поэтом требует мифологии себя. Описываемое поэтом “я” — это поэтическое “я”, которому каждодневное “я” (и другие) зачастую безжалостно приносятся в жертву. Поэтическое “я” — истинное, иные — лишь носители его; и когда умирает поэтическое “я”, умирает сам человек.»
И теперь я с удовлетворением могу сказать, что хотя узнала больше о жизни Сильвии Плат, я обнаружила, что ее личная мифология — важнее всего, в конце концов, ибо именно она выражает и приводит в действие ее поэзию. Поэт как бы — в состоянии непрестанной метаморфозы, подмены одного другим.
Сильвия Плат родилась 27 октября 1932 года в штате Массачусеттс. Родители ее — немецкого и австрийского происхождения: ее отец Отто Плат эмигрировал в США в 1901 году из прусского города Грабоу, а родители Аурелии Плат перебрались в Америку из Вены. В этом нет ничего необычного, поскольку в начале ХХ века из Германии в США прибыло, по предположениям, самое большое число эмигрантов. Воспитание Сильвии было довольно типичным и традиционным для ее поколения. Если не считать того, что отец ее умер, когда ей было десять лет.
Я могу себе представить, что, до определенной степени, 1930-е годы напоминали 1980-е, когда 60-е еще долгое время влияли на 70-е. Веселее всего было в 20-х и 70-х. 1960-е разбили устоявшуюся форму и задали тональность для всего оставшегося столетия.
Я не могу не воображать, что родись Плат чуть позже и имей возможность вырасти в 60-х или 70-х годах, сегодня она была бы жива. Клянусь, я не стану этого делать — не стану забираться в диалектику, касающуюся ее жизнии смерти. И тем не менее, я не могу не думать, что убила ее лживость эпохи, в которой она жила. Отвратительная реальность, поднимающая свою уродливую морду, — ее невозможно было не заметить. Я помню те строгие черно-белые фильмы конца 50-х и начала 60-х годов: «Великолепие в траве», «Вкус меда», «Дэйвид и Лайза» — печальные, идеалистичные, безнадежные, напоминающие о викторианских ценностях в противоречии с пост-индустриальным миром. А особено — «Великолепие в траве» с Натали Вуд и Уорреном Битти: именно этот фильм со временем стал ассоциироваться у меня с судьбой Сильвии Плат и ее романом «Стеклянный колпак», с той жалкой, одержимой, самоубийственной и почти аутистической любовью, от которой хочется умереть.
Должно быть, я впервые прочла Сильвию Плат подростком в 1970-е годы, когда, собственно, и начала читать современную поэзию. И, может быть, в действительности читала ее сборник «Ариэль» в то же время, когда впервые открыла «Бурю» Шекспира. Это вполне возможно, поскольку Шекспир входил в обязательный школьный список литературы, и мы читали по крайней мере три или четыре его пьесы в год. «Буря» — последняя работа Шекспира, написанная в 1611 году: таинственная пьеса, полная загадочных намеков и алхимической символики, хотя на первый взгляд кажется, что она по преимуществу рассказывает о захвате власти и волшебства. Ее главный герой Просперо правит зачарованным островом вместе со своей дочерью Мирандой. За двенадцать лет до этог он был изгнан из герцогства Миланского узурпатором. Во время бури, вызванной волшебными силами Просперо с помощью духа воздуха Ариэля, который провел двенадцать лет в расщелине сосны, заточенный туда злой колдуньей Сикораксой, пока его не освободил Просперо, на берег выносит корабль.
Если верить Джудит Кролл, Ариэль также — священное пламя Левит и Исайи. Источниками сцены кораблекрушения на острове послужили различные опубликованные отчеты о действительном кораблекрушении, пережитом 25 июля 1609 года сэром Джорджем Сомерсом, сэром Томасом Гейтсом, Уильямом Стрэйчи, Силвестром Джорданом и Ричардом Ричем на Бермудских островах во время их путешествия к Виргинии. В пьесе же на борту корабля — несколько ключевых персонажей, захвативших власть и изгнавших Просперо. Ариэль ведет их к нему. За этим следуют разрешение конфликта, покаяние, отказ Просперо от волшебства и освобождение Ариэля от его чар.
Первыми же своими словами в «Буре» Ариэль приветствует Просперо и предлагает исполнить любое его повеление: «плыть по волнам, иль ринуться в огонь, иль на кудрявом облаке помчаться» (2). Ариэль таким образом побуждает Просперо испытать его еще раз, только что наслав бурю на королевский корабль со свитой неаполитанского короля и братом и узурпатором Просперо, герцогом Миланским.
На что Просперо отвечает следующим поручением:
Ступай и обернись морскою нимфой.
Будь видим мне – и никому другому.
Во образе её вернись сюда.
Ступай! Исполни порученье точно.
Ариэль поет Фердинанду, сыну неаполитанского короля Алонзо, которого тот считает утонувшим:
Отец твой спит на дне морском,
Кораллом стали кости в нём.
Два перла там, где взор сиял.
Он не исчез и не пропал,
Но пышно, чудно превращён
В сокровища морские он.
Вот похоронный слышен звон:
Звонят наяды: динь-динь-дон!
Заглавное стихотворение Сильвии Плат «Ариэль» было написано в ее последний день рождения, 27 октября 1962 года. В тот же день она написала «Мак в октябре». Ариэлем звали и ее коня. Хотя большая часть стихотворений, вошедших в сборник, была написана в Англии, фоном их ощущается безвременное волшебство, словно место действия их всех — волшебный необитаемый остров «Бури», куда Шекспир по какой-то причине решил поместить изгнанного герцога Миланского. Узурпация — насущная тема и для самой Плат, она пронизывает многие ее стихотворения. Она ассоциириует себя, например, с Королевой Пчел, которую вскоре, как она воображает, низложат. Она идентифицирует себя с нею так хорошо потому, что верит, что и ее саму низложили, а власть ее узурпировали. Хотя она сама — Ариэль, но страстно желает стать дочерью Просперо Мирандой; Просперо же — некто вроде низложенного Посейдона-Нептуна. Ей хотелось бы, чтобы рядом лучше не оказалось матери, Медузы, — чем отца, «затянутого тиной». «Мои мысли вьются к тебе, старая пуповина в ракушках, атлантический кабель… Слезь, слезь, скользкое щупальце! Между нами ничего нет.»
АРИЭЛЬ
Стазис в темноте.
Потом это синее, пустое
Выливание валов и расстояний.
Сцена подготовлена для Ариэля, только что выполнившего тактическую задачу — буря сотворена. Море уже спокойно, ночь, возможно — самый темный ее час. Солнце еще не взошло. Постепенно тьма наполняется цветом, синева неба и моря чернилами проливается на холмы и скалы.
Стазис, затем — львица, конские копыта сплошь отзываются эхом следующих стихов из «Годов», где с этим именем — Стазис — она обращается к Богу:
А ты, великий стазис —
Ну что тут такого!
Это что, тигр в этом году, рычащий у двери?
Или это Христос,
Этот ужасный
Кусок от Бога в нём,
Мечтавший скорей улететь?
Кровавые ягоды остаются собою, неподвижны.
Копытам не терпится,
В голубой дали шипят поршни.
Входит Ариэль — некая женщина-львица-лошадь, слитая в одно:
Божья львица,
Мы растём как одна,
Стержень пяток, коленей! — Борозда
Лев — символ Воскрешения. Легенда гласит, что львята рождаются мертвыми, и три дня спустя отец-лев дышит на них, чтобы оживить. Кроме этого, предполагается, что лев спит с открытыми глазами и может смотреть на солнце, не мигая. Лев символизирует евангелиста Св. Марка, а эмблема Венеции — тоже крылатый лев Св. Марка. К тому же, лев представляет созвездие солнца, так же как и небо, ночью поглощающее солнце. В алхимии его символика — философский огонь, изначальная субстанция серы: красный лев, — а зеленый лев связывается с купоросом, который в алхимии является символом союза низкого и высокого. Богини Кибела, Артемида и Фортуна традиционно изображаются вместе со львицами. В мистериях Митры посвященных часто называли «львами» и «львицами», а сам Митра был Богом «Неуязвимого Солнца».
Раздваивается и проходит, сестра
Коричневой арки
Шеи, которой мне не поймать.
Метаморфоза Ариэля происходит в полете, крылатая львица, преследующая зарю по небосводу, опускается на землю и становится Ариэлем, лошадь галопом несется по борозам, которые «раздваиваются и проходят». Львица — «сестра коричневой арки шеи», которой ей, Ариэлю-всаднику, Фортуне и поэту в едином лице со львицей, не поймать. Так что же это за лошадь? Посейдон-Нептун, бог коней, создавший лошадь в попытке повторить движение моря на сушу. Кибела, богиня с головой лошади и львицей рядом. Кровь? Древние жертвы лошадей Аполлону, божественному колесничему Солнца. В «Бестиарии Христа» Луи Шарбонно-Лассэ отмечается, что «в галльской мифологии лошадь и всадник едины в огромном чудовище со змеиным хвостом, символизирующим землю, несущим небо на плечах.» Значимо и то, что лошадь, на которой она скачет, — не белая, а значит — не конь Апокалипсиса. Она коричневая, красноватая, а это — связь с кровью, поскольку по христианской символике Христос в красном едет на красно-коричневой лошади, запятнанной Его кровью. Как лошадь, так и стрела в Писании символизируют Слово: в особенности — лошадь, поскольку она олицетворяет скорость и носителя Божественного Слова. А если лошадь эту считать крылатым конем, в римском христианстве видно, как «бог-Солнце становится Христом, возносящимся с земли с солнечным ореолом» («Бестиарий Христа»).
Как глаз негра
Ягоды бросают темные
Крючки —
Сравните с цитатой из «Годов», где «кровавые ягоды остаются собою, недвижны». Что это за ягоды? Калибан пеняет Просперо: «Давал ты с ягодами воду мне». Чертополох, терн, шиповник и куманика — символы Страстей Господних. Куманика — это куст ежевики. Терновый венец, надетый на голову Христу перед распятием, — традиционный символ мученичества. Св. Катерина часто изображается со стигматами и терновым венцом, полученным ею от Христа.
В галопе через лес кусты ежевики бросают темные крючки, рты раздавливают их ягоды — «черные сладкие кровяные глотки». Крючки — частые образы у Плат, она употребляет их в самых странных контекстах, например в «Тюльпанах»: «Муж с ребёнком улыбаются с семейного фото, / Их улыбки цепляются за кожу, маленькие улыбки-крючки.» В «Вязе»: «Во мне живёт крик. / Вечерами он развевается / Крюками, в поиске любви.» В «Пляже Берк»: «Я не улыбка. / Эти дети за чем-то гонятся, с крючками и криками…» Хотя первый пример здесь — самый лучший: улыбки, как крючки, цепляющиеся за ее кожу. Куманика и ежевика тоже цепляются ей за кожу.
Черные, сладкие, кровяные глотки,
Тени.
Что-то ещё
Тащит меня через воздух —
Ляжки, волосы;
Хлопья с моих пяток.
Это какая-то гонка жизни и смерти — и все движется очень быстро. Ариэль и Сильвия перемещаются от «ягод как глаз негра» к «черным сладким кровяным глоткам» в одно мгновение ока, и чернота эта вызывает в памяти тени, влекущие всадника по воздуху. Здесь есть это невероятное ощущение движения, мощи, кризиса. Сильвия — это Ариэль, дух львицы, воплотившейся в лошадь, и она тащит себя, неожиданно на виду на фоне теней и чего-то еще, влекущего ее. И, наконец, она видит себя рядом с «ягодами — глазами негра» как нечто белое. Что это за «хлопья с ее пяток» — одному Богу известно. Хлопья и пятки, вероятно, просто служат ей для приведения к рифме, для очищения, что, в свою очередь, вызывает образ Годивы, сквозь которую она начинает свою окончательную деконструктивную траекторию.
Белая
Годива, я осыпаюсь —
Мертвые руки, мертвые строгости.
Это заставляет вспомнить другой образ из «Леди Лазарь»: «Им пришлось звать, звать / И срывать с меня личинки, словно липкий жемчуг.»
И вот я
Из пены к пшенице, блеск морей.
Плач ребёнка
Тает в стене.
Синтаксически эти четыре строки — замые заряженные во всем стихотворении. Ее метаморфоза, начавшаяся духом, явленным как львица, лошадь, всадница — Леди Годива, теперь претерпевает деконструкцию ее персон: она очищается и становится чистым движением. Синтаксис ее стягивается в диких хаотичных спазмах: «Я / из пены к пшенице».
Означает ли «пена» здесь глагол или имя существительное? И то, и другое, имя становится глаголом, непереходным. Плат часто пользовалась своим правом на такую поэтическую истину.
По мнению Анны Глазовой, «из пены к пшенице» — это от Афродиты к Еве, «блеск морей», Мариам, как это переводилось в средние века, — «звезда морей». Мария и Мариам — поскольку Дева Мария — покровительница моряков. «Плач ребенка, тающий в стене» — плач Иисуса у стены в иерусалиме.
И вот он — гран-финал, окончательный стриптиз: она обращается в пену, пшеницу, блеск морей, слух ее обращен прочь от детского плача, тающего в стене. Жуткое предчувствие того, что в действительности происходит, когда она выбирает покончить со своей жизнью в одну из самых холодных английских ночей этого столетия.
А я
Стрела,
Роса, летающая
Суицидно, одна с полётом
В красный
Глаз, котёл утра.
Ариэль Сильвии Плат обретает свою окончательное превращение в росе. В росе «по-прежнему рассерженных» Бермуд. Роса явно обладала некими магическими свойствами в елизаветинские времена. Калибан, уродливый сын местной ведьмы Сикораксы при виде Просперо клянет его такими словами:
Пускай на ваши головы падет
Зловредная роса, что мать сбирала
Пером совиным с гибельных болот!
Пусть ветер юго-западный покроет
Вам тело волдырями! (3)
И Ариэль, в ответ на настойчивые расспросы Просперо о местонахождении корабля, говорит:
Корабль стоит
В надежной пристани — в глубокой бухте,
Куда ты в полночь как-то звал меня
Сбирать росу Бермудских островов.
Роса также упоминается в диалоге Цереры и Ириды в связи с Юноной. Здесь тоже прослеживается связь с пшеницей: «от пены к пшенице», поскольку Церера — богиня земледелия, ибо cerealis по-латыни — зерно. «О вестница, чьи радужные крылья / Моим полям даруют изобилье, / Дождем их окропляя и росой…»(4)
Пена, пшеница, блеск морей теперь обрачиваются стрелой — роса испаряется, восходит солнце, «красный глаз, котел утра», в который Ариэль влетает самоубийственно, росой, слившись с этим порывом. Движение и то, что движется, становятся едины, когда она кладет голову в духовку и включает газ — «в красный глаз». И плач детей ее тает в стенах.
Ариэль, морская нимфа, меняющий форму андрогинный дух и чистая капризная энергия — летит, летит, исчез. Став волшебной росой, алхимическим союзом стихий. И вот — к стихиям, как сказал Просперо, обещая освободить ее.
Последние слова шекспировского Ариэля:
С пчёлкой я росу впиваю,
В чаще буквиц отдыхаю;
Там я сплю под крики сов,
А в тиши ночных часов
На крылах летучей мыши
В тёплом мраке мчусь всё выше.
Весело, весело буду жить я в цветах,
Что природа развесила для меня на кустах.
Согласно Лесли Филдер, «литература, если говорить должным образом, начинает существовать в тот момент, когда на Архетип налагается Автограф. Чисто архетипическое без элементов автографа — миф». Сильвия Плат лишила себя жизни 11 февраля 1963 года. Надпись на ее надгробии, поруганном и разрушенном феминистками, путающими Автограф с мифом, гласила: «Даже средь яростного пламени можно посадить золотой лотос», — строка из Бхагавад-Гиты. Да упокоится Сильвия Плат в своем безымянном мире, в земле и духе Ариэля, «в цветах, что природа развесила на кустах».
——————————————————————————–
1. Здесь и далее выдержки из «Бури» даны в перевод Т.А. Щепкиной-Куперник, кроме оговоренных особо.
2. Перевод Михаила Донского.
3. Перевод Михаила Донского.
