ПОЗДНО ВЕЧЕРОМ, КОГДА К УГРЫЗЕНИЯМ СОВЕСТИ ЗА БЕСЦЕЛЬНО ПРОЖИВАЕМЫЕ ГОДЫ ДОБАВЛЯЕТСЯ ЧУВСТВО ВИНЫ ЗА БЕЗДАРНО ПРОВЕДЕННЫЙ ДЕНЬ, ТЯНЕТ К РАЗМЫШЛЕНИЯМ О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ, Т.Е. К СЕРЬЕЗНОЙ, НАСТОЯЩЕЙ ЛИТЕРАТУРЕ. ЧАЩЕ ВСЕГО – К СОВРЕМЕННОЙ. ПОЧЕМУ ТАК, НИКОГДА НЕ ЗАДУМЫВАЛСЯ, ПОКА НЕ ОТКРЫЛ (И В ПРЯМОМ, И В ПЕРЕНОСНОМ СМЫСЛАХ ЭТОГО СЛОВА) ДЛЯ СЕБЯ МАЛЕНЬКУЮ КНИГУ СТИХОВ НИНЫ БЯЛОСИНСКОЙ “ВЕТЕР НАДЕЖДЫ” (М., “ПУТЬ, ИСТИНА И ЖИЗНЬ”).
Точнее, не столько когда открыл, сколько когда закрыл. Маленький 130-страничный сборник карманного формата, в который поэт уместил, уж не знаю как, 50 лет своего творчества. Темы? Они вечные: любовь и смерть, природа, женская судьба, в общем – человек и окружающий мир в его сложности и многообразии. Правда, многообразие поэтического мира Нины Бялосинской осложнено еще одной темой, для женщины вовсе не обязательной, но для фронтовика, как она, вполне объяснимой, – война (“Удивленный труп, Обращенный к небосводу Неиспытанным лицом, Был началом – Не концом…”).
Казалось, ну что еще можно сказать о войне, когда две трети всей приличной русской литературы последних десятилетий посвящено ВОВ? Оказывается, можно. Сказать совершенно простым, незамысловатым языком, и это будет потрясать, если голос – свой собственный: “Приходят годы И уходят. А он – Убит. Убит. Убит… А мы не ждали, Мы не ждали Такую рифму на “любить””. Обещаю, что дальше цитат будет по минимуму. Но то, о чем я собираюсь говорить, совершенно бессмысленно без понимания, что речь идет о Поэте.
Я люблю русскую классику. Но это ерунда, когда чересчур восторженные ее поклонники утверждают, что те произведения о нас. Классика – первооснова, первотолчок нашего самоосознания, но реально увидеть, понять, что происходит – сейчас, равно как и себя в этом сейчас, благодаря классике невозможно. Просто потому, что жизнь идет, и окружающий нас мир одновременно тот же, что и раньше, и совсем другой. И люди, мы, тоже те же и совсем другие. Жизнь вообще, даже такая вроде бы близкая нам, как в XIX веке, и наша жизнь – это две большие разницы. Прежде всего поэтому и продолжается развитие отечественной литературы – после гигантов позапрошлого века.
Склонность человека и человечества к аналогиям, сравнениям – при всей важности, необходимости и даже неизбежности этого способа познания мира – постоянно заставляет нас наступать на, так и хочется сказать, одни и те же грабли. В том-то и дело, что грабли каждый раз другие, совсем новые. Кстати, недавняя наша советская история убедительно показала, что для адекватной оценки такого феномена, как СССР, недостаточно прочитать “Медного всадника” или “Бесов”. (А свежайший пример тому из современности – Чечня. “Чечня – это повторение Афганистана”, – пришли к выводу многие наши благороднейшие, порядочнейшие люди (употребляю данные эпитеты без малейшей иронии, но с большой грустью), и в результате мы (точнее, не столько мы, сколько другие, ни в чем не виновные, только в том, что нам пришла в голову именно эта аналогия) заплатили за нее десятками тысяч жизней, расплачиваясь ими за нашу добровольную моральную поддержку террористов и убийц, насильников и наркоторговцев.)
Так что на пиру духа, как и на обычном пиру, не может быть ничего лучше традиционной русской кухни минимум из двух блюд, в которой классика – это обязательный суп, а современная литература – не менее обязательное второе, причем ни одно из них другого не заменит.
Однако мало просто осмыслить свою жизнь, желательно еще жить осмысленно. А следовательно, что бы там ни утверждали противники этической нагрузки искусства, нам никак не обойтись без “идеального героя”, без человека, который может приспособиться именно к нынешним, сегодняшним правилам игры, оставаясь собой и делая всерьез то, что ему важно и интересно. И такой идеальный, положительный герой в нашу литературу последних десятилетий действительно пробился, но наиболее интересное здесь то, что искали и находили для нас этого героя писатели, которые сами, своей “жизнью и судьбой” вполне удовлетворяли “искомому”. А было их у нас в стране ни много ни мало – целое поколение, поколение шестидесятников. Сами они себя в силу идейных, гражданских и т.п. расхождений числят за менее крупными, более индивидуальными группами и кружками, “кухнями”, по определению поэта Н. Панченко, но для меня они объединены более широко по бесспорно родственному нравственному началу.
Говорить подробно о внелитературных заслугах шестидесятников перед Россией и нами, наверное, особого смысла нет – они, эти заслуги, хорошо известны: вся тяжесть сохранения нации и в физическом, и в духовном плане, начиная с ВОВ и по наши дни включительно, легла на их плечи. Они проламывали через любые цензурные препоны для нас, читателей, правду о нас самих, сколь бы горьким это лекарство ни казалось, приобщали к подлинной, настоящей литературе и культуре, редакторами и издателями возвращали забытые, запретные имена (национальные и зарубежные). В литературном же плане главным завоеванием шестидесятничества, как ни странно, следует считать его формирование себя самого – создание такого феномена, когда правда текста неразрывно слита, подтверждена правдой жизни его создателя.
Надо сказать, что подобного симбиоза великая русская литература XIX века не знала. Быть писателем тогда не требовало в обязательном порядке от творца художественного произведения (и слава Богу!) ни гражданского, ни просто человеческого мужества. По крайней мере, не требовало на уровне нормы, на уровне поколения. И русская литература XIX века создала прежде всего гениальный совокупный образ “лишнего человека”, лишнего всегда, в любую эпоху и при любом правителе, никому, в том числе и себе, не нужного (хотя, конечно, были и “Идиот”, и “Что делать?”, и “Былое и думы”). Второй том “Мертвых душ” горел в XIX веке не случайно. Шестидесятники же, ничего революционного с точки зрения новых форм, новых жанров в литературу не привнесшие, создали единую гигантскую, состоящую из сотен и тысяч глав эпопею – “Сказание о моем ровеснике” (название повести великолепного прозаика Константина Воробьева), где “положительный герой” нашел себе место в жизни, по мерзости много превосходящей худший период XIX века – царствование Николая I.
И поэзия является не менее (а может, и более) важной составляющей частью данной эпопеи, нежели остальные жанры. Чему “лирический герой” Нины Бялосинской бесспорное для меня подтверждение. И здесь разрешите вернуться к тому, с чего начал. Чем потрясла меня ее маленькая, всего лишь третья за жизнь книга?
Я был редактором поэтической подборки Нины Сергеевны в одной газете, через это и познакомились, потом время от времени встречались, беседовали – о жизни, литературе, политике. То, что она говорила, было мне не только интересно, но и близко. А чего в принципе ждешь, открывая книгу своего гипотетического единомышленника? Точно и тонко сформулированного подтверждения собственных жизненных открытий, своих переживаний и размышлений. Отчасти так оно и оказалось. Весьма отчасти.
Неожиданность при встрече с лирическим героем Бялосинской была тем больше, что он мнился мне давним и хорошим знакомым. Из головы вон, что вечернее свидание назначалось типичному шестидесятнику, типичность которого при любой степени родства и близости именно в своеобразии и непохожести на других. И даже узнаваемые, “свои” мысли и чувства здесь всегда шире и глубже. Встречаться приходится наново. Общаться – напрягая душевные силы, иначе диалог с лирическим героем/автором не состоится, – погружаясь в чужую полноценную, сделанную бесспорно собственными руками жизнь. В испытания, которые тебе и не снились, ставшие частью творческой, поэтической биографии: “Ничего, что я до Пушкина сейчас не дошла. Я еще съезжу к нему, если буду живой. Хорошо, что я могилу брата не нашла – Может быть, еще отдышится он живой. Ни брата нет. Ни могилы его нет. А в Михайловском была я. Через тридцать лет” (“Река Великая. 1944”). В уж не знаю как пронесенные сквозь годы, несмотря на эти испытания, светлые Веру, Надежду, Любовь. Так, концовку одного своего стихотворения 1987 года: “…По бездорожью твоему брожу, По безнадежью твоему, Россия” Нина Бялосинская снабдила следующим примечанием: “Последняя строка пришла сама, помимо моей воли. Сегодня она бы уже не пришла. Поэтому и книга названа “Ветер надежды””. Уточню, что книга издана за свой счет, надо думать, на фронтовую пенсию неизвестно за сколько лет.
Такая вот вроде бы ни на чем, кроме как на умении отыскивать гармонию в нашей какафоничной жизни, не основанная бодрость духа присуща этому поколению. Помню, как просто переполняла меня уверенность в себе по прочтении “Веселого солдата” В. Астафьева. Послевоенное время, жуткое, нищее, голодное, а вот поди ж ты, сила, мужество автора передается через страницы, заражая своей стойкостью.
Одно из важнейших, возвращенных нам шестидесятниками старых открытий – это Дело, твое Дело с большой буквы. И жизнь – это, конечно же, Дело, но и Любовь и Доброта. А еще снег, и небо над головой, и яркость красок, красота мира и природы. И мира поэзии Нины Бялосинской с ее мудрым, выношенным оптимизмом:
Ветер забвенья –
слепой косолапый калека –
В жмурки играет с надеждой –
беспечной сестрой.
