О малоизвестном не по нашей вине (фольклор гетто)
У бывших узников гетто и концлагерей часто спрашивают: “Как же вы остались живы?” Приходится объяснять… Перечислять, что именно спасло во время такой-то акции, то есть угона на расстрел в гетто, что во время другой, третьей, десятой. Предполагать, что на селекциях, уже в концлагере отбиравшему для отправки в газовую камеру эсэсовскому офицеру, как видно, казалось, что пока еще могу тащиться на работу. Что не умерла с голода, наверно, заслуга организма, родительских генов. И, как ни странно, труднее всего объяснить, как же такое можно было выдержать, – ведь чем дальше от того времени, тем более невероятным все это кажется самой…
Во всем мире проблеме выживания в гетто и концлагерях, изучению остаточных явлений после всего перенесенного и адаптации к нормальной жизни уделялось большое внимание. У нас же главным в отношении к вернувшимся было совсем другое: к военнопленным в лучшем случае – недоверие, в худшем – заключение уже в свои лагеря. А к евреям… Трагедия нашего народа вообще замалчивалась. Но если уж приходилось ее коснуться, то лишь в одном свете: они, то есть евреи, безропотно, как скот, шли на бойню. И ни единого слова о сопротивлении, об уходе из гетто в партизанские отряды, о подполье и в гетто и в концлагерях, и даже о крупных, на весь мир известных восстаниях, таких, как в Варшавском гетто, в лагере уничтожения Собибор и ряде других. Тем более утаивалось то, что можно было бы, переиначив известную поговорку, выразить так: не голодом единым и не только сознанием своей обреченности существовал там человек. Жил и его дух. Там мы этого не сознавали, вернее, не определяли каким-то конкретным понятием, но все же сломать дух оккупантам оказалось труднее, чем уничтожить физически. И может быть, в этом кроется пусть совсем маленькая, даже крохотная частица ответа на вопрос, как же люди все-таки выдержали. И не свидетельством ли этого неубитого и нераздавленного духа являются созданные тогда, в таких условиях, стихи и песни?
К сожалению, далеко не все осталось: и оттого, что большинство их создателей погибло, и оттого, что сохранившееся в памяти других, уцелевших узников, не было вовремя – по крайней мере у нас – записано и собрано.
Песни, как правило, создавались на готовые популярные мелодии. Так, песня, ставшая гимном геттовских партизан – “Никогда не говори, что это твой последний путь” – написана на музыку братьев Покрасс “То не тучи, грозовые облака”. И хотя в данном случае автор текста тоже известен – это узник Вильнюсского гетто Гирш Глик – он сам как бы подчеркивает, что она – общее творение:
Эта песня написана не карандашом, а кровью,
Она – не песня вольной птицы.
Эту песню среди падающих стен
Писал народ с наганом в руках.
(Здесь и далее – подстрочный перевод с идиш).
А призыв:
Никогда не говори, что это твой последний путь,
Хотя свинцовые тучи заслоняют голубизну дня,
или уверенность, что
И там, куда упала капля нашей крови,
Будет крепнуть наша сила, наша мощь
были настолько созвучны чаяниям каждого заточенного среди этих стен узника, что, кажется, не осталось в гетто человека, который бы не вторил словам этой песни. Она стала символом борьбы, и именно как партизанский гимн она теперь исполняется, притом уже во всем мире, в дни памяти жертв гитлеровского геноцида, в годовщины восстаний в гетто и концлагерях, и когда отмечаются другие события, связанные с годами Катастрофы.
На музыку М.Блантера (песня “Партизан Железняк”) легли слова, рассказавшие об одной конкретной ночи – 16 августа 1943 г. в Вильнюсском гетто. Гестапо потребовало выдать руководителя партизанской организации И.Витенберга, пригрозив в противном случае уже утром начать полную ликвидацию всего гетто. На И.Витенберга была устроена настоящая охота (что в пределах нескольких улочек, огороженными высокими каменными оградами было несложно). Его поймали, повели, но друзья-партизаны сумели его отбить. Однако И.Витенберг, чтобы не стать причиной гибели более двадцати тысяч узников пока еще существующего гетто, решил отдать себя в руки гестапо… События этой ночи и воссозданы песней “Комендант”.
Маршеобразная песня немецкого (!) барда Ганса Эйслера с известным припевом “Друм эйнс, цвай, драй!” послужила основой, как бы каркасом для мелодекламации под тем же названием.
Позволю себе привести и личный пример. То есть признаться в своем, тогда 16-летней узницы концлагеря “Штрасденгоф” (впоследствии еще и другого – “Штуттгофа”), авторстве.
Первое время я работала на стройке. Таскала и дробила камни. Позже, к счастью, попала на ткацкую фабрику. И вот однажды, во время ночной смены, станок как бы сам стал выстукивать на мотив песни “Любимый город” Н.Богословского: “Станок мой десять, десятая машина, пять тысяч семь теперь мое имя. Холод – брат, а голод – сестра, но я стою, я тут стою, работаю”. А откуда, из каких недр памяти всплыли и трансформировались (потому что сама сочинить никак не могла) мелодии еще двух песен – “Штрасденгофский гимн” и “Спорт” – не знаю. Могу поделиться лишь историей их возникновения.
Выходных в лагере, естественно, не полагалось. Но по воскресеньям фабрики работали только полдня. Поэтому всю вторую половину дня мы должны были маршировать по лагерю и петь на мотив какого-то немецкого марша: “Мы были господами мира, теперь мы вши мира”. Очевидно, из духа противоречия я сочинила для этого вышагивания “Штрасденгофский гимн”, но совсем на другой мотив и, конечно же, с другим текстом. Литературные его достоинства равны нулю и, может быть, пусть лучше считается, что (как указано в вышедшем в 1948 году в Нью-Йорке сборнике) “автор неизвестен”. Такой же всеобще-лагерной осталась и песня “Спорт”, тоже написанная “назло” – после того, как надзиратель заставил нас прыгать на согнутых ногах, “по-лягушечьи”.
Обретали новые слова – иногда далекие от своей первоосновы, иногда лишь переиначенные – и народные песни.
Но песни на готовые мотивы составляют лишь небольшую часть написанного. Несравненно больше было “чисто” стихотворных описаний нашего существования, нашей боли, тоски, надежд, а особенно прямых призывов к борьбе.
Страдать тяжко. Но еще мучительнее видеть страдания маленьких детей, осознавать их обреченность. Облегчить их участь матери могли… лишь своими колыбельными. И матери их сочиняли.
В архиве С.Маршака были найдены два перевода, как он их обозначил, “Из еврейских народных песен времен второй мировой войны”: “Настали сумрачные годы” и “Колыбельная”. Все, что о них известно – что они были написаны в Каунасском гетто. Были ли к ним мелодии, не указано.
Колыбельная
Ночью ветер с жалким воем
Рвет входную дверь.
Твой отец ушел с конвоем.
Где-то он теперь?
Мы одни с тобой на свете,
Только мы вдвоем.
Буйный ветер, будто третий,
К нам стучится в дом.
То в заботе, то в работе
Мы проводим дни.
За рекою на болоте
Мы корчуем пни.
Обувь мы порвали в клочья,
А идет мороз.
Лучше спать и днем и ночью
Тем, кто гол и бос.
Ты усни скорее, крошка.
Плакать нам нельзя,
Часовой глядит в окошко,
Смертью нам грозя.
Буйный ветер гулко воет.
Спи, дитя, усни.
Пусть приснятся нам с тобою
Радостные дни!
Матери баюкали детей, а взрослых их собратья призывали к сопротивлению.
Тихо погибает незащищенный,
И все молчат – ша!
Злое теперь время,
Таким же стал и мир. <…>
Не оставайтесь беспомощными в углах
Каждый со своим страданием.
Пока еще мерцает искорка,
Должно быть светло!
А если уж погибнуть
То лучше пасть в борьбе.
Подставить горло ножу –
Нет! О, нет! О, нет!
(Вильнюсское гетто.)
Меньше народ сочинял поговорок, анекдотов, изречений. И все же, хоть горько, но шутили.
В разгар зимы немцы приказали обитателям гетто сдать “все имеющиеся меховые изделия”. А поскольку этих изделий всего и было, что воротники (и то лишь у тех, кто догадался, когда выгоняли из дому, взять с собою зимнее пальто), пришлось и с ними расстаться. Теперь у обитателей гетто, кроме обязательных желтых звезд на одежде, была еще одна метка – “оголенный” или обшитый тряпкой верх воротника. Оставалось утешаться лишь кем-то пущенным анекдотом: русские, взяв пленных, подумали, что это женщины, – на солдатских шинелях болтались хвосты чернобурок.
А после бомбежки советской авиацией Вильнюса мы уверяли друг друга, что бомбы нам не страшны: они достигают только пятиметровой глубины, а мы погребены гораздо глубже. Кроме того, нас бомбить не станут, – тут же почти СССР: улицы Страшуна, Шавельска, Шпитальня, Рудницка. (На то, что названия давние, польские, а вместо “с” – “ш” – никого не смущало…)
И в гетто и в концлагерях мы очень хотели остаться в живых. Но не менее сильным было желание, чтобы люди, которые будут жить потом, после войны, знали правду. Значительная часть этой правды – в созданном тогда фольклоре. Поэтому он не должен кануть в небытие. Его нам завещали они, погибшие:
…Если солнце опоздает взойти,
пусть эта песня, как пароль
переходит
от поколения к поколению.