Опубликовано: газета “Глобус”, 5 июля 2004 года
Автор: Лев Авенайс
Тринадцать лет назад в ульпане вместе со мной изучала “тода”, “бевакаша” и прочие нехитрые премудрости иврита интеллигентная пара из Москвы. По тем временам, он и она были просто в шоке от того, куда попали.
Им в Израиле не нравилось практически все. Не знаю, где они теперь. Может, в Канаде, а, может, преуспевают в Израиле (он был программистом) и превратились в истовых его патриотов, клеймящих “колбасную алию”.
Я вспомнил о них просто потому, что на мой вопрос, а что заставило их приехать в Израиль, он ответил совершенно удивительно. Больше такого ответа я не слышал ни от кого. Он сказал: “Мы приехали сюда из-за песен. У нас была кассета с ивритскими песнями, и мы влюбились в эти песни и, значит, – в этот народ”.
Вот уж, действительно, реализация старого мифа об Одиссее и сладкоголосых сиренах, песнями заманивающих путников!
Другой мой товарищ как-то объяснил мне причину, по которой мы, репатрианты первого поколения, никогда не сможем войти в израильское общество. Не карьерно, разумеется, а эмоционально. “Мы просто воспитывались на разных сказках”. И на разных песнях, добавил бы я… Распространенное убеждение многих репатриантов, что лучшие ивритские песни – это просто переведенные и аранжированные русские, на самом деле, мягко говоря, сильно преувеличено.
Пару недель назад мы могли реально убедиться, что все-таки, как бы мы ни овладели ивритом, мы все равно живем в другой культуре, или, как теперь модно высокоумно выражаться, воспитаны на разных культурных кодах.
Я говорю о смерти Номи Шемер. Мне очень стыдно в этом признаваться, но о том, что она жила, я узнал из сообщения о ее смерти.
То есть, конечно, я читал порой, что одна известная поэтесса написала песню “Иерушалаим шель захав” (“Золотой Иерусалим”), и тогда называлась ее фамилия, которую я забывал через десять минут после прочтения.
Подозреваю, что аналогичное касается 95 процентов русских репатриантов, как “образца 90-х”, так и из алии семидесятых. Разумеется, столь неприличных опросов никто не проводил, но спросите сами себя, дорогие читатели, что вы знали о Номи Шемер до ее смерти.
Мало того! Что вы (мы) узнали из русскоязычной прессы о ней после ее смерти? Уважаемый мной “Глобус” посвятил Шемер пятьдесят строк, “Вести” и “Новости недели” столько же, “Русский Израильтянин” – 37 строк на последней странице в рубрике “Лица недели”. Другие газеты и того не напечатали.
А для Израиля это было главной новостью тех дней.
“Едиот ахронот” отвел смерти Номи Шемер десять страниц в воскресенье, и еще пять страниц назавтра – печатались отклики и репортаж с похорон.
То же самое – “Маарив” и другие газеты. Радио без конца передавало ее песни – и какие песни! Телевидение изменило программу передач и весь вечер передавали записи Номи Шемер, ее выступления. Честное слово, в эти дни я понял, что именно имел в виду мой соученик по ульпану.
Это Номи Шемер выполнила по отношению к нему агитаторскую функцию Сохнута, и не ее вина, что она обманула ожидания московского сиониста-романтика.
Если песня – это душа народа, то Номи Шемер можно назвать душой Израиля.
И то, что мы, русскоязычные граждане Израиля, не имеем никакого отношения (или очень отдаленное) к этой душе, было еще раз доказано в эти печальные дни. Мы можем быть левыми и правыми, ультрапатриотами и интернационалистами, религиозными или светскими, но пока имя Наоми Шемер для нас – звук пустой, нам не стать стопроцентными и даже пятидесятипроцентными израильтянами. Можно говорить, что Номи Шемер – это укор нам. Но вряд ли стоит принимать этот укор всерьез. Мы не виноваты… Мы прибыли из другого мира.
Мы пришли в середине кино, и нам трудно свести в единое целое все детали сюжета.
Я помню, как смотрел “Деревушку” в “Гешере” среди ивритоязычной аудитории. То есть, среди тех, кто родился и вырос здесь…
Кстати, этот спектакль – одно из самых сильных моих театральных потрясений за всю мою долгую жизнь. Наивный, чистый, как картина примитивиста, и хватающий за сердце, минуя голову.
Но даже он был для меня совсем другим, чем для всех остальных, сидящих в зале.
Зрители начинали дружно подпевать в зале, когда на сцене под песню герои пьесы делали утреннюю зарядку.
Потому что под эту песню они сами тридцать, сорок, пятьдесят лет назад делали утреннюю гимнастику. То есть, по всему спектаклю были разбросаны те самые культурные коды и “цитаты эпохи”, которые для меня, “пришельца”, ничего не значили.
И я понял, что обречен быть другим в Израиле. У нас были разные сказки, у нас были разные песни…
Номи Шемер похоронили на берегу Кинерета. В течение нескольких часов на ее могиле тысячи людей пели песни.
Одни люди уходили, другие – приходили. А песни звучали.
Сомневаюсь, что там было много репатриантов из бывшего СССР, которые, между тем, составляют чуть ли пятую часть населения страны. И я это не в укор замечаю. Я просто констатирую факт.
Мы рефлексируем на “Песнях нашего века”, когда съезжаются барды и начинают эмоционально (а больше коммерчески) эксплуатировать нашу ностальгию по молодости. Тогда евреи-сионисты начинают дружно подпевать – “ты у меня одна…”, “возьмемся за руки друзья…”, “все перекаты да перекаты…” и “под музыку Вивальди…”, и слезы стоят у них в глазах, и светлой печалью озарены их одухотворенные лица.
А билетеры-сабры с удивлением смотрят на этих расчувствовавшихся немолодых людей. Им-то эти песни говорят не больше, чем нам – песни Номи Шемер.
