Уязвленная справедливость
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2015
Галина Ванечкова — родилась в Свердловске. В 1953 году, получив высшее педагогическое образование, работала преподавателем русской литературы и языка в средней школе. С 1954 г. живет в Чехии. Преподавала русский язык в Высшей школе русского языка и в Университете имени Карла IV. Творчеством Марины Цветаевой занимается с 1961 года. Автор книг «Марина Цветаева и Прага», «Поэзия, символ, перевод», «Летопись бытия и быта. Марина Цветаева в Чехии», «Письма к Анне Тесковой» и др. Основала в Праге в 2001 году «Общество Марины Цветаевой».
Боже, почему ты оставил меня?..
Где твоё, смерть, жало, где твоя, ад, победа?
Святитель Иоанн Златоуст.
В письме А. Эфрон к Б. Пастернаку
Марина Цветаева выбрала для дочери имя Ариадна. На возражение мужа Сергея Эфрона: «Ариадна — это ведь ответственно…» — подтвердила: «Вот именно». Крёстными Ариадны были Елена Оттобальдовна Волошина и Иван Владимирович Цветаев. Первое своё Рождество Христово и новый, 1913-й год она встретила у ёлки с родителями и дедушкой Цветаевым.
У всех дочь Марины и Сергея вызывала восхищение. «Господи, какие у нее огромные глаза! Точно два провала в небесную пустоту», — воскликнул Волошин, увидев девочку.
Из записей Цветаевой видно, что она переживала время абсолютного счастья: «Единственное чудо моей жизни — встреча с Серёжей, и второе — Аля». Она посвятила дочери много стихов, обещая ей, что она будет «царицей бала» и всё будет «иметь у ног».
«Никто из поэтов не написал таких прекрасных стихов своему ребёнку», — сказал мне на Первом международном симпозиуме в Лозанне в 1982 г. Симон Карлинский, а позже в своей книге о Марине Цветаевой назвал Алю «самым известным ребёнком в русской поэзии». И не только стихи, обращённые к дочери, стали причиной этому, сама личность не по летам образованной девочки вызывала удивление всех видевших её.
Помня старания своей матери, Марина Цветаева рано передавала Але свои знания. С самого детства Пушкин, Лермонтов, Гейне, Гёте, Рильке, Блок, Ахматова… С пяти лет Ариадна уже вела свой дневник. Невыносимые условия во время революции она переживала вместе с матерью, как взрослая. От отца — белого офицера не было известий, младшая сестрёнка, привязанная к стулу, от голода всё ниже клонила свою кудрявую головку. Печь топили мебелью, ели гнилую картошку, поэтесса-мать из гостей приносила ворованный хлеб, а Ариадна матери — в ладони — пшеную кашу, которой её кормили в детском саду.
В это время Кунцевский приют для сирот красноармейцев стал очевидным спасением для детей. И в качестве сирот привезла их сюда «тётя» Марина (вслух её нельзя назвать мамой).
Перед отъездом в Кунцевский приют М. Цветаева написала в Алину тетрадь:
«Алечка! Спасибо тебе за всё: и за окурки, и за корки, и за спички, и за окорёнок, и за бесконечное твоё терпение, и за беспримерное твоё рвение — я была тобой счастлива, ты мне заменяла: воду, которая замёрзла, хлеб, который слишком дорог, огонь, которого нет в печи — смеюсь! — ты мне была больше этого: Смыслом, — Радостью, Роскошью».
Но недолго выдерживает Ариадна в приюте. Вскоре её, тяжело заболевшую, увозят в Кунцевский красноармейский госпиталь. Цветаевой удаётся перевезти дочь в Москву. После долгих усилий матери девочка выздоровела: «Это была СТРАШНАЯ зима. То, что Аля уцелела — чудо. Я вырвала ее у смерти, а я была совершенно безоружна!» (М.Ц. к С. Эфрону, 1921 г.)
Сестра Ирина умерла в приюте от голода. Узнала об этом Ариадна много позже, и эта смерть оставила след в душе старшей дочери Марины Цветаевой на всю жизнь.
Позже она вспоминала: «Молочница Дуня приходила к нам — с бидоном в руке <…> вплоть до тяжкой зимы 1919–1920 года, в которую просто исчезла.<…> В эту же зиму умерла моя младшая сестра Ирина — та, что пила молоко, — крутолобая, в буйных светлых локонах, сероглазая девочка, всё распевавшая «Маена, Маена моя! (Марина моя!), и как-то даже естественным показалось, что пересохла и молочная струйка, питавшая ее». (Ариадна Эфрон. О Марине Цветаевой).
В 1921 г. Марина Ивановна с дочерью неожиданно узнают, что отец находится в Чехословакии. В его письме к Марине — приписка Ариадне: «Родная моя девочка! Я получил письмо от И.Г. (Эренбурга. — Г.В.), он пишет, что видел тебя и передал мне те слова, что ты просила сказать мне от твоего имени. Спасибо, радость моя — вся любовь и все мысли мои с тобой и с мамой. Я верю — мы скоро увидимся и снова заживём вместе. Чтобы больше никогда не расставаться. Благословляю тебя и крепко тебя целую. Твой папа».
Единственная возможность быть вместе — это жизнь за границей. Цветаева с дочерью решают ехать к Сергею Эфрону и весной в 1922 г. покидают Москву. Более трёх лет прожила Ариадна в Праге и её окрестных сёлах — Новы Двур, Мокропсы и Вшеноры. Осенью 1923 г. и весной 1924 г. она училась в русской гимназии в городе Моравска Тршебова. Она общалась не только с эмигрантами, но и с детьми чешских семей. Среда новой страны, её сельских улиц была ей гораздо ближе, чем родителям. В дневнике Ариадны много имён чешских детей, даже с информацией об их возрасте. Несколько раз она подробно рассказывает об их играх на улицах села и в поле. С чешскими друзьями ей необходимо было разговаривать по-чешски. (Когда в свое время я посылала Ариадне Сергеевне книги чешских переводов Марины Цветаевой, она читала их, хоть и сетовала, что подзабыла чешский язык и не может судить о качестве перевода.)
Благодаря чешским детям Ариадна стала участницей сельских торжеств и развлечений. Сохранилось трогательное описание чешского праздника св. Микулаша. В начале декабря он с чёртом и ангелом ходит по домам и приносит послушным детям подарки, а непослушным — уголь или картошку. «…А ещё было волшебство «не наших» праздников, чешских, деревенских. На «святого Николая» в лавках <…> продавались пряники — фигурки святого, от маленьких <…> до здоровенных <…> появлялись кукольники <…> Представление начиналось с загадки, задаваемой Кашпареком (чешский комический персонаж типа Петрушки. — Г.В.) детям, — об украденной маленькой звёздочке, находившейся в плену <…> три сотни лет.
<…> И вот она вновь сияет на небосклоне. Что же это за звёздочка? — «Чехословенско!», «Чехословакия!» — вопят маленькие зрители…» (В 1923 году Чехословацкая Республика праздновала 5-летие своего существования. — Г.В.)
В Чехии впервые появляются записи не только критического, но даже враждебного отношения Ариадны к матери. Она уже не так покладиста и послушна, как в Москве, сильная личность проявляется в девочке.
Приведу несколько отрывков из дневника Ариадны 1922–1923 гг. (РГАЛИ, Ариадна Эфрон, фонд 1190, опись 3, ед. хр. 251).
19 июля 1922 г.
«Шарабан». Посреди клеверного поля… стоит старый шарабан. Я с лесниковой дочкой Эммой, …возвращаясь из леса с грибами, подробно рассмотрела его.
Переезд на новую квартиру. 2 ноября началась перевозка.
Дурная подлая гадкая, может быть вы (Когда Ариадна сердится на мать, она пишет «Вы» со строчной буквы. — Г.В.) воображаете, что я вас люблю. Вот когда я вырасту, я вам отплачу. Вы воображаете, что мне очень всё легко… Если вы со мной так обращаетесь, вы можете идти к собакам, но не ко мне, вы забываете, что я так же человек… Возвращаю вам… всё, что вы мне подарили.
8 сентября
…У нас есть одно косое окно, в которое она (Марина Цветаева. — Г.В.) впускает солнце и луну <…> Живём на чердаке, на самом верху: «В самом небе я погребена». И небо похоже на дно морское.
8 октября
Милая рысачка, так как сегодня твоё рождение, поздравляю тебя и за все твои обиды мурлыкаю…
20 декабря 1922 г.
…Простите за то, что так прервала ваше письмо.
…И кляксу из злобы посадила… из-за вас. Ещё говорите, что я углы завернула. Сейчас буду читать хрестоматию, а тебя пошлю к …
…больше вам писать совсем не буду. Очень вы мне нужны с вашим Рождеством!
21 декабря
Простите, бедная, старая моя Марина!
Я вчера была непомерно разозлена и свирепа.
Теперь совсем другое.
Перед моими глазами елка с сидящим негром, чёртом… Я ублажена…
29 декабря 1922
Сегодня серый морозный день <…> Вы сидите над поправкой «Молодца» в своём неизменном зелёном платье и спинном лёвском кожухе. Серёжа в Праге. … шумит ветер… Ещё сейчас сказали, что я не смею писать вам дерзости. Пожалуй. Сами вы сказали, что я или глупа, или дерзка… Ах, я опять начала дерзить… А вы очень похожи на курицу, когда вздрагиваете и поднимаете голову на каждый лай собаки. Наседка в пенснэ. Когда я вам это сказала, Вы ответили: «Глупая дура». Разве дура может быть умной? …и ногами мне запрещаете качать, а сами качаете.
А гулять я всё-равно пойду! Будто в уборную. А потом <…>. Мне уже 10, скоро будет 11, потом 12, а после 13. Я должна вас слушаться! Я!
2 января 1923 г.
Старушка! Я не писала тебе два дня, потому что первый день было Воскресенье, а во второй мы были в пражской Свободарне и на ёлке, что устроили американцы.
Уже 12 мин. 5-го. Скоро уж обед. Серёжа ходит и учит греческий.
Марина
Сидит призадумавшись у камина
И волосы жжет огоньком папиросы.
Вас боги назвали так странно, Марина
Здесь небо и море, костры и откосы.
Февраль 1923
Бог даровал тебе два крыла,
Так и лети в небо.
Будешь на лютне перстнями бряцать
И прославлять Феба.
Ох, не сидеть тебе, блудна мать,
И не смореть в оконце,
Будешь на лютне перстами бряцать
И целовать — солнце!
27 февраля 1923 г.
В свободное от университетских занятий время Сергей Яковлевич занимается с дочерью арифметикой, Марина Ивановна — языками (французским и немецким) и русской грамматикой. Летом 1923 года на семейном совете решено с осени определить Алю в русскую гимназию, которая находится в г. Моравска Тршебова. В гимназии работают воспитателями супруги В.А. и О.Н. Богенгардт. Всеволод Александрович — однополчанин и друг Сергея Яковлевича.
В конце августа 1923 г. Ариадна с отцом уезжают в г. Моравска Тршебова. Приехавшая к ним через неделю Марина Ивановна пишет об Ариадне : «…заласкана, залюблена, залюбована, перечёсана на новый лад, — оторвалась, не моя. Мне больно от всего…» (К. Родзевичу, 8 сентября 1923 г.)
17 сентября Марина Ивановна покидает Тршебову, отец остается с Ариадной до 25 сентября.
25 сентября
Сегодня уехал папа.
Здесь все пишут стихи про «цветочки», «звёздочки», «деточек», «саночки», «гнёздышки». Противно.
14 октября
У меня моих звериных (отец — Лев, мать — Рысь, домашние клички. — Г.В.) родительских писем набралось уже много. Каждый вечер их целую.
16 октября
<…> Скоро пора ужинать. Ску-учно…
Сидя на скамейке, скулю. Где моя родина? (Вероятно, влияние чешского, т.к. родина по-чешски семья. — Г.В.) Где моя Рысиха? Где мой Лев? …
15 ноября
Сегодня маме написала письмо, ответ. Я так вчера была рада маминому письму и не расставалась с ним целый день.
8 декабря
Сегодня получила письмо от Рысихи и приписку от Льва.
Так скучно без мамы и папы, Вацлавского и всего стада!
(Сказки родителей о похождениях зверей начинались на Вацлавской площади в Праге. — Г.В.)
1 января (родители приехали в Моравскую Тршебову. — Г.В.)
Сегодня Новый Год! Мама подарила с папой мне большую шкатулку полную всякими сладостями. Там же есть и сцена из Священного Писания.
Завтра маме дарю дневник.
В Чехии родился Георгий, брат Ариадны. Свои позднейшие воспоминания о нём она кончает словами Марины Цветаевой: «Мальчиков нужно баловать, — им, может быть, на войну придётся».
После рождения Георгия Марина с Сергеем решают переехать во Францию. В конце 1925 г. Ариадна с матерью и братом покидают Вшеноры. Они поселяются в Париже, вскоре к ним приезжает Сергей Эфрон.
Самым тяжелым обстоятельством их жизни во Франции стали ухудшившиеся отношения в семье, особенно отношения Марины Ивановны с Ариадной. В художественной школе, куда Цветаевой удалось устроить дочь, у Ариадны появились новые друзья. Она уже не считает нужным, как раньше, помогать матери по хозяйству. «Она жертвует моей свободой: я никогда не могу уйти вечером, ибо она всегда» (М.Ц. к А.Тесковой). Их разногласия Цветаева доверяет немногим. Подробно пишет Анне Тесковой: «С Алей всё по-прежнему. Ходит на какие-то митинги <…>. Со мной груба, дерзка, насмешлива <…>. Я недавно запретила ей ходить на мои доклады и вечера стихов. — «Твое присутствие меня будет душить». Вот до чего дошло» (1926).
Случилось то, что предполагала, о чём писала Марина Сергею ещё до отъезда из Москвы: отец очень сблизился с дочерью. Мировоззрение её постепенно меняется. Решение Ариадны ехать в Советский Союз росло, безусловно, под влиянием Сергея Эфрона. «Дочь не могла не верить в то, во что верил её отец, он был для неё большим, чем авторитет истины, то был авторитет чистого сердца. Аля была свидетелем его горения и бескорыстия, она воспитывалась на них — и явно считала себя сподвижницей отца». (И. Кудрова. Путь комет.)
К мнению матери Ариадна не прислушивалась. После 12-летней жизни во Франции в 1937 году она получила советский паспорт и разрешение на выезд в Советскую Россию. Напрасно И.А. Бунин уговаривал её остаться, пугая не только тяжёлой работой на макаронной фабрике и «верблюжьими» пятками, но и тем, что её могут арестовать. Не поверила Бунину счастливая Ариадна, решила вернуться на родину. 15 марта 1937 года дочь Цветаевой, первая из семьи, покинула Францию.
После возвращения в СССР она работала в редакции советского журнала «Ревю де Моску». Встретила Самуила Гуревича, была уверена, что на всю жизнь. Вернулся из Франции отец, ждали приезда матери и брата. После приезда Марины Ивановны с Георгием летом 1939 года их также поселили на бывшую дачу КГБ в Болшево, из которого они не имели права выезжать.
«И, опираясь на мамину руку, я буду жить», — сказала Ариадна отцу, зная, на кого в семье можно опереться. Она поняла то, что через много лет прочтёт в материнском дневнике: «Больше себя людей я встречала. (Старше, выше. Жертвеннее — С<ергей>, отрешеннее С.М.<Волконский>, чище — кажется, всех (NB! если чистота — неведение). Сильнее — нет».
27 августа 1939 года Ариадна Эфрон была арестована органами НКВД. Как жестоко её пытали, свидетелствует то, что она дала требуемые от неё ложные показания на любимого отца как на агента французской разведки. После этого 10 октября 1939 года был арестован Сергей Яковлевич.
Из записей Марины Цветаевой: «…(Разворачиваю рану, живое мясо. Короче:) 27-го в ночь, к утру, арест Али. — М<осковский> У<головный> Р<озыск>. Проверка паспортов. Открываю — я. Провожаю в темноте (не знаю, где зажиг<ается> электр<ичество>) сквозь огромную чужую комнату. Аля просыпается, протягивает паспорт. Трое штатс<ких>. Комендант. (Да, накануне, мол<одой> челов<ек> стучавший в окно в 5 ч<асов> утра — спрашивает, кто здесь живет…) — А теперь мы будем делать обыск. — (Постепенно — понимаю.) Аля — веселая, держится браво. Отшучивается. <…> Скверность — лиц: волчье-змеиное. — Где же В<аш> альбом? — Какой альбом? — А с фотокарточками. — У меня нет альбома. — У каждой барышни должен быть альбом. (Дальше, позже: — Ни ножниц, ни ножа… Аля: — Ни булавок, ни иголок, ничего колющего и режущего.) Книги. Вырывают страницы с надписями. Аля, наконец со слезами (но и улыбкой): — Вот, мама, и Ваша Colettе поехала! (Взяла у меня на-ночь Colettе — La Maison de Claudine.)
Забыла: последнее счастливое видение её — дня за 4 — на Сельскохоз<яйственной> выставке, «колхозницей», в красном чешском платке — моем подарке. Сияла.
Хочет уйти в «босоножках» (подошвы на ремнях) — Муля убеждает надеть полуботинки. Нина Ник<олаевна> (Клепинина. — Г.В.) приносит чай и дает ей голубое одеяло — вместо шали.
Всех знобит. Первый холод. Проснувшийся Мур оделся и молчит. Наконец, слово: Вы — арестованы. Приношу кое-что из своего (теплого). Аля уходит, не прощаясь! Я — Что ж ты, Аля, так, ни с кем не простившись? Она, в слезах, через плечо — отмахивается. Комендант (старик, с добротой) — Так — лучше. Долгие проводы — лишние слезы…»
Из письма М.И. Цветаевой «Народному Комиссару Внутренних Дел тов. Л.П. Берия. «…Теперь о дочери. Дочь моя Ариадна Сергеевна Эфрон первая из всех нас поехала в Советский Союз, а именно 15 марта 1937 г. До этого год была в Союзе Возвращения. Она очень талантливая художница и писательница. И — абсолютно лояльный человек. <…> В Москве она работала во французском журнале «Ревю де Моску», ее работой были очень довольны. Писала и иллюстрировала, отлично перевела стихами поэму Маяковского. Советский Союз полюбила от всей души и никогда ни на какие бытовые невзгоды не жаловалась».
«Я не знаю, в чем обвиняют моего мужа, но знаю, что ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он не способен. Я знаю его 1911–1939 г. — без малого 30 лет, но то, что знаю о нем, знала уже с первого дня: что это человек величайшей чистоты, жертвенности и ответственности. То же о нем скажут друзья и враги. Даже в эмиграции, в самой вражеской среде, никто его не обвинил в подкупности, и коммунизм его объясняли «слепым энтузиазмом»».
«Если это донос, т. е. недобросовестно и злонамеренно подобранные материалы, проверьте доносчика. Если же это ошибка, умоляю, исправьте, пока не поздно».
«Напомню вам только, что я после двухлетней разлуки успела побыть со своими совсем мало: с дочерью два месяца, с мужем три с половиной, что он тяжело болен, что я прожила с ним 30 лет жизни и лучшего человека не встретила.
Сердечно прошу вас, уважаемый товарищ Берия, если есть малейшая возможность, разрешить мне просимое свидание».
Ариадна Эфрон была осуждена на восемь лет исправительно-трудовых лагерей.
«Москва 12 апреля 1941 г., суббота
Дорогая Аля!
Наконец твое первое письмо — от 4-ого в голубом конверте. <… > Это было вчера, 11-го. А 10-го носила папе, приняли.
Аля, я деятельно занялась твоим продовольствием, сахар и какао уже есть, теперь ударю по бэкону и сыру — какому-нб самому твердокаменному. Пришлю мешочек сушеной моркови, осенью сушила, по всем радиаторам, можно заваривать кипятком, все-таки овощ. Жаль, хотя более чем естественно, что не ешь чеснока, — у меня его на авось запасено целое кило. Верное и менее противное средство — сырая картошка, имей в виду. Так же действенна, как лимон, это я знаю наверное.
Я тебе уже писала, что твои вещи свободны, мне поручили самой снять печати <…>. Вообще все твое цело: и книги, и игрушки, и много фотографий.<…> Не прислать ли тебе серебряного браслета с бирюзой, <…> его можно носить не снимая <…> …какое одеяло <…>? Я бы все-таки — вязаное <…>. Пришлю и нафталин. Мешки уже готовы. Есть два платья — суровое из камы, и другое, понаряднее, приладим рукава. Муля клянется, что достанет гвоздичного масла от комаров, — дивный запах, обожаю с детства.
<…> Главная Котова радость — радио, которое стало — неизвестно с чего — давать решительно все. Недавно слышали из Америки Еву Кюри. Это большой ресурс. Аля, среди моих сокровищ (пишу тебе глупости) хранится твоя хлебная кошечка с усами. Поцелуй за меня Рыжего, хороший кот. А у меня после того, твоего, <…> уже никогда кота не будет, я его безумно любила и ужасно с ним рассталась. Остался в сердце гвоздем.
Кончаю своих белорусских евреев, перевожу каждый день.<…> После белорусских евреев, кажется, будут балты. Своего не пишу, — некогда <…>. Хочу отправить нынче, кончаю. Держись и бодрись, надеюсь, что Мулина поездка уже дела дней. Меня на-днях провели в группком Гослитиздата — единогласно. Вообще я стараюсь.
Будь здорова, целую. <…>. Мур пишет сам.
Мама».
Это письмо был написано за два месяца до начала войны и за четыре месяца до смерти Марины Ивановны Цветаевой в Елабуге. И почти через год Ариадна узнала о трагедии от сестёр Сергея Яковлевича. «…Ваше письмо, конечно, убило меня. Я никогда не думала, что мама может умереть. Я никогда не думала, что родители смертны…» — стояло в ответном письме.
Ариадна Эфрон была освобождена в августе 1947 года. Без права жительства в Москве и ещё в тридцати девяти городах СССР. Разрешено было поселиться в Рязани. Ей удаётся найти работу преподавателя графики в рязанском художественном училище.
Ариадна Сергеевна помнит, что после приезда Марины Ивановны из-за границы Пастернак знакомит её мать с несколькими из своих друзей. Среди них был и Н.Н. Асеев. Поэтому из Рязани она послала письмо ответственному члену Союза писателей СССР, поэту Н.Н. Асееву, которого спрашивала о месте захоронения Марины Цветаевой. В том же письме Ариадна Сергеевна написала: «Говорят, что горностай — самое чистое животное на свете, если запачкать его шкурку, ну, скажем, дегтем, так, что он не сможет ее отмыть, он подыхает. Вот таким-то дегтярным горностаем я и чувствую себя — отмыть не дают, потому что «я выросла за границей», одним словом, очень хочется сдохнуть. А у меня не только шкурка была беленькая, я внутри вся беленькая была — иначе я сюда и не приехала бы».
И снова убеждает Асеева в необходимости найти могилу: «…Вот Вы пишете, что поэт «жив в слове». Конечно, «поэт» и «могила» и, расширяя, «поэзия» и «смерть» — несовместимы, как и нерифмуемы. Но, говоря о данной могиле, тоскуя о ней, я думаю не только о поэте, но и, одна на свете, о матери. Не об отвлеченной, поставленной смертью на пьедестал Матери с большой буквы, а о маме, которая еще так недавно растила, кормила, обижала и обожала меня. А вот, знаете, теперь (как всегда, слишком поздно) я сама люблю ее не дочерней любовью и не по-дочернему понимаю все в ее жизни и всю ее, а по-матерински, всеми недрами, изнутри, из самых глубин. Как всегда, слишком поздно. Руки ее, каждую трещинку, лицо — каждую морщинку.
И каждый седой волосок. 6 июня 1948 г., Рязань».
Позже, узнав, как вёл себя Асеев в те дни, когда Цветаевой необходима была помощь, она написала Пастернаку, что имена Цветаевой и Асеева несовместимы.
Недолго прожила А. Эфрон в Рязани. 22 февраля 1949 года Ариадна Сергеевна была вновь арестована и приговорена к пожизненной ссылке в Туруханский район Красноярского края. Её студенты из рязанского художественного училища навестили её в тюрьме и собрали ей из своих стипендий вспомоществование на далёкий путь в Туруханск. По приезде Ариадна Сергеевна находит место художника в районном Доме культуры. Заработок был скудным. Спасла её помощь Б. Пастернака. На посланные им деньги был приобретён домик на берегу Енисея.
Из писем Ариадны Эфрон к Борису Пастернаку: «Холода у нас нестерпимые, вчера в день годовщины Октябрьской революции 52 º, пришлось отменить митинг и демонстрацию. А я так люблю демонстрации…»
«Может быть, и можно было бы полюбить эту красоту, эти дали, если б сама их выбрала».
Ариадна Эфрон была освобождена в 1955 году.
«Управление МВД по Красноярскому краю.
Справка.
Выдана гр. Эфрон Ариадне Сергеевне, 1913 года рождения, уроженке гор. Москвы, гражданке СССР, по национальности русской, в том, что она была осуждена особым совещанием при НКВД СССР 2 июля 1940 года по статье 58-6 УК РСФСР к лишению свободы на 8 лет ИТЛ <исправительно-трудовых лагерей> .
После освобождения из лагеря направлена в ссылку на поселение в Красноярский край по постановлению Особого Совещания МГБ СССР от 18 мая 1949 года.
Определением Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 19 февраля 1955 года постановления Особого Совещания МГБ СССР от 2 июля 1940 года и от 18 мая 1949 года в отношении Эфрон А.С. отменены, дело за отсутствием состава преступления прекращено.
Зам. начальника отдела УМВД Филиппов».
Насколько советским властям удалось сломить этого прекрасного, сильного человека, свидетельствует (кроме лживых показаний на отца) то, что после освобождения Ариадна Эфрон написала благодарственное письмо: «Дорогие товарищи, на днях я получила справку о том, что определением Военной Коллегии Верховного Суда дело мое за отсутствием состава преступления прекращено. Я 16 лет ждала этого дня и дождалась его. Приношу свою глубокую благодарность работникам Военной прокуратуры и Военной Коллегии Верховного Суда, разбиравшим мое дело, желаю им счастья и успехов в их благородном труде, заверяю их в том, что весь остаток своей жизни буду стараться оправдать оказанное мне доверие. Спасибо советскому правосудию!»
О том же сломленном инстинкте сопротивления свидетельствует случай с памятным камнем в Тарусе. Ариадна Сергеевна стремилась возродить память о Марине Цветаевой и в то же время, к сожалению, была соучастницей уничтожения первого памятного камня в честь Марины Цветаевой, поставленного усилиями Семёна Островского на высоком берегу Оки в 1962 году. После доноса о самовольной установке камня последовало запрещение. Для пущей важности привлекли к делу Ариадну Эфрон. Та написала С. Островскому, что, конечно, Марина Цветаева хотела, чтоб камень был, но не такой и не таким путём установленный.
Из всей семьи осталась жива только Ариадна Эфрон. Самуил Гуревич был расстрелян.
«Знаю, что мама, папа и Мур умерли, а чувства конца их нет. Верующие служат панихиды по умершим, а я в их память хожу в лес». (Из письма А. Эфрон к Б. Пастернаку.)
После возвращения из ссылки Ариадна Сергеевна Эфрон заботилась о больных сёстрах отца, своих тётках. И разбирала цветаевские архивы. «Читала их по ночам, когда затихала большая коммунальная квартира. Напрасно думала я, что когда-то выплакала все слезы — этого было не оплакать. И требовала вся эта мука не слез, а действий, не оплакивания, а воскрешения».
Она сразу начинает очень нелёгкую в то время работу по опубликованию произведений Марины Цветаевой. Ей пришлось с большими трудностями одолевать косность, бескультурье и рвение издательских руководителей. Первые книги Марины Цветаевой были подготовлены к изданию Ариадной Эфрон.
Трудности не умаляли радости и счастья творческой работы над текстами Марины Цветаевой, их комментариями. Поистине, «между небом духа и адом рода искусство чистилище, из которого никто не хочет в рай». (М. Цветаева. Искусство при свете совести).
13 августа 1975 года «Литературная газета» опубликовала «Слово прощания», написанное Маргаритой Алигер: «Утром 26 июля умерла в Тарусской больнице Ариадна Сергеевна Эфрон, друзья похоронили её на Тарусском кладбище, на высоком берегу Оки…»
Невдомёк было правителям Советского Союза, что главное богатство нашей земли — это бесценное золото ума и души человеческой. Чудом удалось спастись Ариадне Сергеевне. Но и после освобождения не желали ревнители советской культуры воспользоваться единожды данной возможностью использовать образованность и культуру Ариадны Эфрон, её знание жизни и творчества великого русского поэта Марины Цветаевой. Союз писателей не обратился к ней с просьбой подготовить к изданию архивы матери. Ариадна Эфрон сидела над переводами, чтобы заработать на пропитание.
«…Очень хочется дожить до пенсии и пожить на пенсию, чтобы всерьёз поработать над мамиными делами, не отрываясь от них во имя необходимых заработков». (Из письма к Г. Ванечковой, 26. 3. 1966.)
В Прагу приехать она не смогла.
«Спасибо за письмо, за комплименты насчёт моей «хорошей памяти» и за приглашение приехать. В этом году это мне не удастся, т.к. буду пришита к месту и к работе, к-ой много-много-много, а дальше — что Бог даст… В будущем году должна перейти в мощный разряд пенсионеров, м.б. времени будет побольше….» (Из письма к Г. Ванечковой, 26 апреля 1966.)
Встреча с Ариадной Сергеевной (лето 1965 года)
В Праге чешская поэтесса Яна Штроблова начала переводить поэзию Марины Цветаевой. Мы часто говорили о значении отдельного образа, даже слова, иногда доля приближения наших мнений обрывалась (мы, читатели, досоздавали текст в зависимости от своего жизненного опыта и вкуса). Оставались места, которые необходимо было проконсультировать с бесспорным авторитетом. Им была, конечно, Ариадна Сергеевна Эфрон. Кроме прочего, необходимо было посоветоваться о названии сборника поэтических переводов. Моя остановка в Москве по дороге на родной Урал способствовала этому.
Главным организатором нашей встречи случайно стала мама Анны Саакянц. Она мне настойчиво посоветовала ехать в Тарусу без предварительного извещения, ответ на которое мог бы и не прийти до моего отъезда на Урал. Сообщив мне адрес и время отхода поезда в Тарусу и обратного — в Москву, она проводила меня.
У станции мне показали дорогу к домику Ариадны Эфрон. Я знала, что он был построен на земле, купленной Ариадной Сергеевной у Валерии Цветаевой.
(По безлюдному пути к видневшемуся вдалеке дачному посёлку взволнованность мою приглушало такое соловьиное пение над Окой, что я на какое-то время всей душой окунулась в этот неожиданный концерт. Подобный, как ни удивительно, мы слушали 50 лет спустя на берегу тихой Тоймы в Елабуге.)
На стук мне никто не ответил. Я села на крылечко ждать. От соседнего домика ко мне приближалась колоритно-русская мужская фигура. Человек с есенинскими кудрями сообщил, что недавно хозяйка дома ушла за грибами, и, догадываясь о причине моего посещения, предложил отвести меня к Анастасии Ивановне, сестре Марины Цветаевой. Я согласилась, ахнув от удивления и неожиданной радости такого знакомства. Анастасия Ивановна встретила меня благодаря её другу-доктору, моему спутнику, очень приветливо. Я рассказала о том, что покинула Урал из-за мужа-чеха, о моей работе в Карловом университете и о цели моего посещения Тарусы. Анастасия Ивановна вдруг предложила мне почитать её рукопись воспоминаний о семье и о сестре Марине. Я снова ахнула и села в тень, держа в руках невероятную драгоценность.
Прервал моё чтение всё тот же колоритный доктор, сказав, что сегодня в Москву ехать неразумно, что ночевать я смогу в его доме, а сейчас могу уже встретиться с Ариадной Сергеевной, так как они с Аней Саакянц вернулись из леса.
С Аней я была знакома. Ариадна Сергеевна произвела на меня незабываемое впечатление. Низкий приятный голос. Культурная речь — будто льётся со страниц избранной русской прозы. Благородство, спокойствие, толерантная властность. Её прямая внушительная фигура, уверенная поступь подтверждали правду и значение почувствованного мной. И, несмотря на смущение, мной овладело чувство глубокого доверия и неповторимого праздника. В эту значительность встречи трогательно вплелись жареные грибы и подшиваемая Ариадной Сергеевной к одеялу простынка, — вместо пододеяльника: «Спать вы, Галя, будете у меня, доктору я уже сказала».
В Праге моя знакомая, узнав, что я планирую встречу с дочерью Цветаевой, передала для неё неплохо воспроизведённую, но искуственную розу. Передавая её Ариадне Сергеевне, я заметила, что, к сожалению, европейская роза не благоухает. Улыбнувшись, она ответила, что благоухающие розы в Европе она получила в подарок от Мэри Пикфорд и Дугласа Фербенкса, и рассказала об этом случае. (См.: А. Эфрон. История жизни, история души.)
Cказав о наших с Яной Штробловой некоторых разночтениях стихотворных текстов, я записала все комментарии Ариадны Сергеевны. «Подруга семиструнная» для названия сборника переводов нравилось Ариадне Сергеевне, но только для ранних стихов. «Чёрное солнце», по её мнению, звучало меланхолично, но она согласилась на это предложение переводчицы. А в заключение темы перевода пожалела переводчицу, сказав, что перевод с родственного языка — трудная задача, и ей интересно, как Яна Штроблова справится с нелёгкой задачей. О той же проблеме она писала, получив эти уже изданные переводы. (Посетил Ариадну Сергеевну и супруг Яны, учёный-африканист Отакар Гулец, во время командировки в Москву.)
Очень обрадовал Ариадну Сергеевну тот факт, что я среди эмигрантских архивов в Музее чешской литературы обнаружила архив Валентина Булгакова. Она была осведомлена о Музее эмиграции, основанном Булгаковым в посёлке Збраслав у Праги, она знала, что музей в войну был разграблен, многие материалы были увезены в Россию, и сетовала, что не может узнать, где находятся эти архивы. Надеялась в будущем найти место их хранения. «А сейчас, — заметила Ариадна Сергеевна, — много забот и работы с архивом Марины Цветаевой». (Позже я узнала, как страдала она, работая над материнскими текстами, сколько времени ей стоило прочитать рукописи, часто по одной, двум буквам угадывая слово. Но она решила сделать всё, чтобы сохранить творческое наследие матери.)
«Когда я думаю об огромном количестве написанного ею и потерянного нами, мне страшно. Многое можно разыскать и восстановить… Сделать это могу только я, единственная оставшаяся в живых. Единственный живой свидетель её жизни и творчества день за днём… час за часом». (Из письма А.Э. к Б. Пастернаку.)
Узнав, что я работаю над темой поэтического символа, Ариадна Сергеевна заинтересовалась связью этой темы с творчеством М. Цветаевой и других поэтов. Она согласилась со мной, что Б. Пастернак в юности использует поэтические символы, а позже поэт отказался от многозначности и многоплановости образов. На вопрос о моих любимых поэтах я назвала Мандельштама, Хлебникова и чешского поэта Владимира Голана (который знал и любил творчество Цветаевой). Последнего Ариадна Сергеевна не знала, зато назвала Витезслава Незвала и этим помогла мне вспомнить, что при сравнении текстов двадцати переводчиков мы установили, что её перевод Незвала на русский язык оказался лучшим.
По своему неведению и в ту пору — наивности, я спросила, почему в голубой книжке «Избранное» 1961 года (первой после парижского издания «После России» в 1928 г.) предисловие написано не дочерью Цветаевой, а Вл. Орловым. Ариадна Сергеевна улыбнулась: «Я составляла сборник, сделала примечания».
(Позже Аня Саакянц рассказала мне, как долго она убеждала издателей о необходимости если не авторства предисловия Ариадны Эфрон, то хотя бы её имени в связи с комментариями. Но дочь поэта, благодаря которой мы (спустя двадцать лет после смерти Марины Цветаевой) имели возможность прочесть гениальные произведения ее матери, не увидела своего имени в книге, ею подготовленной к публикации. (Через четыре года в «Библиотеке поэта» вышла синяя книга, впятеро толще «Избранного» 1961 года: Марина Цветаева. Избранные произведения. Тираж 40 000 экз. Вступительная статья снова — Вл. Орлов, но на одной из первых страниц: «Составление, подготовка текста и примечания А. Эфрон и А. Саакянц».)
В то время в России тупо боялись идеологических контрабанд: в первой публикации «Воспоминаний» А.И. Цветаевой нельзя было упоминать имя Бердяева, а из воспоминаний Ариадны была вычеркнута сцена, когда Марина и Аля крестились на каждую церковь при прощании с Москвой. В революционной Москве нельзя было креститься…
— Галя, вы наверняка устали. Отдыхайте.
— Ариадна Сергеевна, извините, я вот вас хотела спросить… У нас в Праге говорят… Чей всё-таки сын — Мур? — мямлила я.
— Да что вы выдумали, — резко прервала меня Ариадна Сергеевна. — Нет, это НАШ мальчик. Это было своеобразное самоутверждение, своеобразный конец и, может быть, месть Марины. И эти чудные эфроновские глаза… Его рождением Марина подтвердила верность их с отцом любви. Отец был прекрасный человек. Удивительное благородство! У него не было недостатков. О нём говорили: «Серёжа — тень Марины». А она любила только папу, всю жизнь, всё остальное — стихи. Из-за него однажды покинула родину, из-за него возвратилась.
Когда Мур с мамой приехали в Москву — это было самое счастливое время нашей семьи. Мы были все вместе… 2 месяца. Потом арест мой, через несколько дней — отца.
По существу, их убила война — мама не вынесла эвакуации, папу расстреляли потому, что расстреляли всех, кто находился под следствием, в связи с продвижением фашистов. Умерли они примерно в одно время и не знали о смерти друг друга.
— Отдыхайте, спокойной ночи. Вот вам на ночь — почитайте дневники моего брата Георгия. Интересные, талантливые… Мама любила его как своё выражение в мужском. Он был очень похож на неё. Вы знаете, что Георгий после смерти Марины спас весь её архив и в трудных условиях войны перевёз его из Елабуги в Москву? Мы хотели вместе написать книгу о маме — как Ирена Кюри о своей матери.
Я осталась с рукописями — воспоминаниями Анастасии Ивановны Цветаевой и дневниками Георгия Эфрона. Я благодарна Анастасии Ивановне за все сведения о семье Цветаевых, сохранившиеся в её памяти. Я бесконечно тронута её доверием и помню всю жизнь её руки, дающие мне на ночь ещё неопубликованные воспоминания.
Наконец, были изданы дневники Георгия Эфрона, и я смогла прочитать их полностью.
Сын Марины Цветаевой был похож на неё справедливым сознанием своей исключительности и таланта; как и она, он был беспощаден к себе, к близким и оставил нам свидетельство о человеческой личности, каких нам встречать не приходилось. Режущая правда его записей может сравниться только с записями Марины Цветаевой о гибели её дочери Ирины.
Когда Анастасия Ивановна упрекнула его за строгое «Марина Ивановна», Ариадна Сергеевна написала ей: «Ему, Ася, очень больно писать «мама». Боль свою он несёт глубоко в себе. Не желает ею делиться ни с кем, знаю это по себе. Знаю одно: он очень любил маму. С самых ранних лет относился к ней со взрослой чуткостью, чуя её детским своим сердцем, понимая взрослым умом». (1944)
А позже высказала всё, что с болью сдерживала в себе из-за пиетета к сестре матери:
«Почему мама в 49 лет не смогла больше жить… Мур виноват? Как просто! Как просто обвинить мальчишку, который не может оправдаться — маминого любимого мальчика! которого она тáк знала в плохом и хорошем! — Только Мур! Будто и не было того, что отняло силы — того, с чем был связан папин отъезд из Франции; ареста моего; ареста папиного; ареста одного за другим — друзей и товарищей, окружавших папу; выселения из Болшева, поисков жилья («писательница с сыном ищет комнату» — безнадежное объявление в «Веч. Москве») — отказа из Союза писателей <…> Поиски работы — (как работать, когда негде?!) <…> — Передачи в тюрьмы — и на каждой квитанции писалось: Марина Цветаева, писательница! М.б. на них подействует! Война. Молниеносное наступление немцев. Паника в Москве <…> Эвакуация <…> С собой очень мало денег и никаких ценностей <…> Чистополь <…> Просьба о работе в качестве судомойки в писательском детском доме <…> Неужели, Ася, Мур виноват в пределе маминых сил? Только Мур? <…> Не говорите мне, чтобы «я вспомнила маму», Ася. Я-то ее не только помню, я ее знаю все годы эмиграции, я жила при ней неразлучно все те годы, о которых Вы и представления не имеете. Маму, которую знала я, Вы не знаете — вспомните это! И не беритесь говорить мне от маминого имени…»
И далее, ближе к концу этого большого письма: «Вот потому-то Вы и разлюбили меня, Ася, что подменили меня, живую, о которой Вы ничего не знаете и знать не хотите — своей собственной схемой дурной дочери. Потому-то под Мура, живого, мамой любимого сына, под Мура, которого я знаю с самого его рождения и до 37-го года и которого Вы не знаете и знать не хотите, Вы подставляете ходули дурного сына, которого и Бог на фронте убил (вместе с целым полком других сыновей) — за грехи! Ох, Ася, не приписывайте Вы Богу собственных взглядов!»
7 ноября 1960 г.
Прежде чем уехать из Тарусы, я вернула Анастасии Ивановне её рукописи. Уезжать мне не хотелось. Мы простились с Ариадной Сергеевной. У автобуса Аня Саакянц сказала: «Она редко кого так принимает… Помни». Я помню всю жизнь эту атмосферу редкой правды и надёжной безопасности, в которую я была погружена личностью Ариадны Эфрон. И ещё её слова на прощание: «Жизнь — это животное полосатое».
P.S. В 1932 г. М. Цветаева в письме к Тэффи написала: «…Я еще в России думала: 150 миллионов — я (т.е. один!) не в счет. Но если я (одна!) не в счет, и мой сосед (один!) не в счет, и этот встреченный на улице дворник с метлой не в счет, и этот станционный телеграфист не в счет — ведь никаких 150 миллионов не будет! 150 миллионов держится то ли нами, то ли мной, каждым мной!»
