Соль земли
О поэте Анне Горенко (Карпа) (1972-1999)
«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»).
Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.
В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.
Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.
Когда едешь на машине из аэропорта Бен-Гурион в Тель-Авив под жгучим летним солнцем, всю дорогу удивляешься, почему не плавится асфальт, почему в этой безжизненной, на первый взгляд, степи, каменистой пустыне, растут деревья и как миражи возникают созданные людьми островки цивилизации. В знойном воздухе каждая фигура обретает значимость, каждое движение – осмысленно. Quo vadis, человече? – как будто спрашивает тебя эта сухая земля. Зачем ты здесь и куда идешь?
Кажется, только здесь, в этой суровой израильской земле, выжигаемой зноем, в которой каждое весеннее цветение – настоящий праздник, каждое дерево, взращенное человеком – огромный труд, каждое слово – драгоценность, – только здесь может происходить истинная кристаллизация смыслов.
Именно сюда, под это южное солнце, в обетованную пустыню, сознательно или бессознательно стремилась Анна Карпа, поэтесса, родившаяся в 1972 году в молдавском городе Бендеры (по другим сведениям, в городе Бельцы):
возьми меня с собой на юг
где каменный песок
возьми снеси меня к себе
где лёгкая вода
смотреть как тихо почему целует никогда
(«дома как стопки детских книг…»)
Настоящее имя Анны Ахматовой в качестве псевдонима (смелее только флейринг горящими коктейлями) поэтесса выбрала уже здесь, поселившись после репатриации в одной из молодежных коммун. Переехала она в 1989 году, а уже в 1990 или 1991 поэт Демьян Кудрявцев сподвиг ее на дерзкий выбор нового имени и, возможно, новой судьбы.
Вопрос о том, почему она выбрала именно этот псевдоним, обсуждается довольно давно. Проще всего заподозрить в этом элемент тщеславия и желание привлечь к себе интерес за счет известного имени. Однако я усматриваю здесь гораздо более сложную конструкцию: Анна Карпа не просто «присваивает» миф, она его актуализирует, т.е. сознательно взывает к жизни «неотыгранную» карму Ахматовой – ту, от которой та сознательно ушла. Здесь следует отметить, что учение о карме ничуть не противоречит иудейской традиции – например, во многих своих работах ребе Адин Штейнзальц рассматривает вопросы «многосоставной» души и формирования того, что мы называем кармой. Поэтому актуализация кармы – это вполне реалистичный мотив. Исследуя творчество Горенко, литературовед Илья Кукулин так трактует этот выбор: «Сам псевдоним был выбран явно не только в хулиганских, но и в полемических целях: Ахматова в русской поэзии, особенно в поэзии женской, воспринимается как наиболее яркий образ автора, создавшего и утвердившего собственный личный миф – той, что при всех выпавших на ее долю испытаниях отстаивала эстетическое единство своей биографии как своего рода «скрепы времен». В своих произведениях Горенко стремилась максимально уйти от такой позиции и создать иное, равное по силе представление о поэте, которое могло бы прийти ей на смену». Как бы то ни было, выбор имени – это, опять же, серьезная, с точки зрения того же каббалистического учения, практика, и обыденному уму никогда не понять, почему и как это происходит.
Впрочем, путешествие в большой мир началось для Анны с переезда в Ленинград. Когда родители Анны развелись, она какое-то время разрывалась между родной Молдавией и питерской богемной жизнью, концентрировавшейся в окрестностях «Сайгона». Поэтому, переехав в Израиль, она тут же влилась в местную тусовку, стала уделять больше внимания поэтическому творчеству, начала публиковаться. Ее тексты издавались в израильских журналах – сначала в самиздатовском «Хомере», затем в «Солнечном сплетении», «Двоеточии», «Обитаемом острове» и других.
Первая ассоциация, которая приходит на ум, когда приступаешь к чтению стихов Анны Горенко, – это, конечно же, Йона Волах – и уже не удивляешься, когда в некоторых текстах Анны возникают очевидные аллюзии на стихи предшественницы (об этом подробнее пишет исследователь, ближайший друг и хранитель ее творчества Владимир Тарасов), да что там – даже радуешься, когда «уличаешь» обеих поэтесс в пристрастии к определенным образам и мотивам.
юннат беспризорный могильщик
ты клеил серебряный гроб
но что мне до смерти я птичка
я зоологический сноб
умелец роскошный курильщик
ты думал я жить не хочу
я жизни не знаю я птичка
я небо верчу
(Анна Горенко. «юннат беспризорный могильщик…»)
Тут же возникает желание ответить ей птичьей азбукой Морзе, точнее, азбукой Волах:
птица птица
что ты поёшь
кто-то другой поёт
из твоей гортани
(Йона Волах. Проблемы идентификации
Перевод Гали-Даны Зингер)
И роднит их, конечно же, не только птичья перекличка. С одной стороны, это их удивительный дар – делать видимым иррациональное, случайное, сомнительное, с другой – их ломкая, хрупкая, саморазрушающая субверсивность, с третьей (сторон у сложных явлений может быть сколько угодно) – способность к восприятию реальности всеми оголенными нервами, с которых, как с веток деревьев, птицы постепенно улетают, и остается ад. Не красочный средневековый ад, а скорее, ад пустого бытия, в котором каждый пришедший – чужой в разных ипостасях, каждая вещь – заговор и каждый звук – боль.
Эта вовлеченность в иррациональное – ни в коей мере не подражательство со стороны Анны, это свойство genius loci – рождать такие кристаллы смысла, и подтверждением тому служат тексты других поэтов, преимущественно ивритоязычных, которых продолжает рождать/выбирать израильская земля, и в которых ощущается та же «смысловая соль». Приведу в качестве примера тель-авивскую поэтессу Лали Ципи Михаэли, сборник которой «Сумасшедший дом» совсем скоро выходит на русском языке в издательстве ЛитГОСТ.
К сожалению, сверхтонкое чувствование иногда приводит к трагедии, кристалл познания превращается в кристалл героина, а стремление к пониманию высших истин (а вовсе не погоня за удовольствием, как считают обыватели) буквально загоняет гения в «Клуб 27». В 1999 году Анна Горенко умерла от передозировки героина, едва успев подготовить к печати первый тонкий сборник стихов. После ее смерти было издано четыре книги: «Малое собрание» (Иерусалим, 2000), «Стихи» (Иерусалим, 2000), «Праздник неспелого хлеба» (М.: НЛО, 2003) и «Сочинения» (М.: Летний сад, 2010).
Деструктивное, саморазрушительное, болезненно аффективное в творчестве Анны Горенко рождает необыкновенную, неподражаемую и страшную красоту:
я маленький японец в кипятке
вода почти до дна достигла
вот врач идёт с предсердием в платке
и к тряпочке платка оно прилипло
а смерть выходит из-за леса
с такой же тряпочкой в руке
ты не ходи ко мне моя принцесса
я маленький японец в кипятке
(«Post factum»)
Однако это красота разложения, умирания, агонии нейронных связей, наконец. Иллюстрацией к этим строфам поэмы «Post factum» могут служить фотографии проекта «Спящие принцы» другого безумца девяностых Ильи Чичкана. Если набрать в гугле название этого проекта – можно увидеть декорированных перстнями зародышей с выбеленной формалином кожей, навечно уснувших в стеклянных банках. Художник набрал абортированных мутантов в Медицинском музее Киева (это звучит как раз в стиле девяностых – «набрал в музее») и должен был для осуществления своего проекта перевезти их в Севастополь. По дороге банки разбились и формалин расплескался в машине.
«Я припарковался, забежал напротив в супермаркет, купил кульков, таких черных, для мусора, и стал перекладывать этих парней-мутантов – из машины просто вылавливал и клал в пакеты. Трехголовых, пятиголовых… <…> Я сейчас кладу этот пакет (на транспортную ленту таможенного контроля – ред.), и человек, который проверяет, видит пять трупиков… Кулек уезжает, а таможенник уже стоит совершенно о***вший и спрашивает: «Что это такое?»…», – так сам Чичкан рассказывал об этом случае в 2000 году в интервью арт-критику Константину Дорошенко.
Я так подробно привожу всю эту историю из девяностых просто потому, что она может послужить яркой визуальной метафорой героинового бытия – такая своеобразная проекция во внешнее пространство того, что происходит внутри зависимого человека каждую секунду.
«Я маленький японец в кипятке…».
Таков был безумный драйв конца девяностых, предмиллениальные конвульсии, которые забрали многих. Девяностые годы были нереально сложными (и при этом богатыми на события и концептуальные прорывы) для большинства творческих людей бывшего Советского Союза: как для золотой арт-молодежи Киева, так и для еврейской девочки из молдавских Бендер, перебравшейся в Израиль, где, казалось, трагедия окраин распадающейся империи не должна была ее достать.
О специфике письма Горенко в парадигме наркотической субкультуры хирургически точно, но при этом весьма деликатно по отношению к личности автора написал поэт и литературный критик Данила Давыдов в послесловии «Запрещенное детство» к подборке Анны Горенко «Я голубка, детка» в антологии «Уйти. Остаться. Жить» 2016 года (первоначальный вариант текста был опубликован в «Новом литературном обозрении»):
«Характерные приемы письма Горенко – несогласование членов предложения, разорванность синтаксиса, непредсказуемая полиметрия, использование однородных структур, компрессия, – создают эффект «trip`а», смещения концептов. Этот тип письма характерен именно для многих авторов «системно»-наркотической субкультуры, жизнетворческие методы которой Горенко воплотила в своей поэтике последовательного ухода».
Детальная фиксация этого «последовательного ухода», как теперь принято говорить – «снафф-поэзия», ужасает своей холодной описательностью, физиологичностью, бесстрастностью.
просыпайся умерли ночью поэты все-все
в подвале больницы они занимают три полки большие
одни опухли ужасно,
усохли другие
а один так воняет санитары и те
намекают друг другу на это
одевайся посмотрим
только приговых тех шестнадцать
айги ещё не считали
их вставные зубы раздали слепым детишкам
для еврейского карнавала
(«просыпайся умерли ночью поэты все-все…»)
И все-таки это предчувствие переживалось автором, прежде, всего в духовной плоскости, нежели физиологической: «скоро меня господь приберёт / праздничный как огонь» («припали крылья мои к спине…»). Поэтому хочется, чтобы воплотилось только сияющее и благодатное – там, выше «гильотины света над головой…» («Тело за мною ходило тело…»), куда взмыла эта героиновая голубка.
голуби
голуби площадей нас научили
жить
(«Post factum»)
Стихи Анны Горенко:
* * *
юннат беспризорный могильщик
ты клеил серебряный гроб
но что мне до смерти я птичка
я зоологический сноб
умелец роскошный курильщик
ты думал я жить не хочу
я жизни не знаю я птичка
я небо верчу
* * *
дома как стопки детских книг
лежащих поперек
возьми меня с собой на юг
где каменный песок
возьми снеси меня к себе
где легкая вода
смотреть как тихо почему целует никогда
* * *
В день торжества электросвета
в час накренившегося лета
мне снится город заповедный
весь набережный весь подледный
из ночи плотной непроглядной
где выпросталась дверь парадной
мне снишься ты в дожде и стуже
в ознобе в бедности и хуже
но всякий раз в густом покое
когда ни словом ни рукою
ни силой воли ни досадой
ответного не вырвать взгляда
* * *
скажи что стало с Гаммельном моим
он мой флажок свивается на древко
как простынь со стола стекает в реку
его пастух прицелился за ним
свалились этажи моих домов
осыпались они не удержались
смущенные цыгане разбежались
и птица мышь касается полов
ложится теплый снег на городок пустой
на мертвые тела живые крыши
лег теплый снег
ложись и ты со мной
* * *
просыпайся умерли ночью поэты все-все
в подвале больницы они занимают три полки большие
одни опухли ужасно,
усохли другие
а один так воняет санитары и те
намекают друг другу на это
одевайся посмотрим
только приговых тех шестнадцать
айги еще не считали
их вставные зубы раздали слепым детишкам
для еврейского карнавала
или, знаешь, пожалуй, останемся дома
говорят, там пожарники и милиция
я боюсь милиции
ты боишься пожарников
Наталья боится волков
останемся пить лимонад
вспоминая
как ходили поэты на парад – трум-пум-пум!! пиу!
* * *
Не правда ли ты хорошо помнишь солнечные дни и свои детские мечты.
Твои детские мечты так напоминают мои детские мечты
так напоминают нашу общую действительность –
ты живешь на краю неба и я на краю земли и между нами ходит автобус, но вот
задумано было – трамвай, и покуда не будет трамвая, мы никуда не поедем.
Не правда ли ты также ясно можешь сочинить меня как я могла бы жить
если бы мир был бы устойчивее а жизнь не была бы такой бесконечно длинной.
Не правда ли ты дождешься зимы и ее подобия погоды и мы будем глядеть
я на твой почерк и ты на мой голос
как если бы принц
решил бы не целовать спящую красавицу пока сама не проснется.
И ты знаешь что есть
физическая боль
белая ночь
ветер пустыни
грамматический разбор словосочетаний
а я всё это видела своими глазами одновременно.
Post factum
1.
они в саду играют марш
давай играть в войну
ты будешь мой отец погиб а я тебе рыдать
теперь они играют вальс
а ты и я разврат
теперь ты мой хороший брат а я с тобою спать
затем они сыграют что
но мы давно ушли
здесь звезды страшные горят у них глаза внутри
2.
я маленький японец в кипятке
вода почти до дна достигла
вот врач идет с предсердием в платке
и к тряпочке платка оно прилипло
а смерть выходит из-за леса
с такой же тряпочкой в руке
ты не ходи ко мне моя принцесса
я маленький японец в кипятке
3.
Мы говорим на детском языке
нам громких букв не удержать в руке
а имена степей во рту врага
и в танк его обутая нога
и в ветер смерти вдетая рука
блуждающего христианства
мы пьем из баночек вино
а наших хижин постоянство
военной карте все равно
4.
смерть прикрывает наготу
плотью мальчика головой щенка
вот, мы брат и сестра
пойдем спустимся в пустоту
тогда
по горло во тьме
клекочущие небеса стараясь не видеть
вот, вы брат и сестра
скажут боги прячущие лицо
в этот праздник неспелого хлеба нас некому выводить
от полей каменных злаков чеканной конопли
в этот день несвернувшейся крови некому нас простить
мы брат и сестра
из дельты
голуби
голуби площадей нас научили
жить
5.
Цветы живут быстрее тленья вишен
еще быстрей и слаще жизнь вина
я имени села сюда не слышу
но белая сладка его стена
быстрей, белей и слаще наших стен
там церковь по колено в чернозем
6.
Одна война зимы две месяц рыбьей кости
я покажу тебе себя еще
три сладкое клейменое плечо
космодемьянской на допросе
теперь смотри когда они пройдут
березы и табак дурного цвета
затем опять голландия и эта –
чья створки А нам небо раздерут
где все плескался твой зеленый глаз
нежадно искажая все живое
где я одна с тобою
где нету нас
7.
Где ночь отвесная в падении свободном
ни перьев золотых ни каблуков
там гладь небесная еще надежней водной
смыкается и не дает кругов
второе солнце смерти поднималось
железное над городом Но мы
не слушая его опять пытались
прикрыться пыльною одной полой зимы
одним ее невнятным одеялом
от собственных холодных светлых глаз
вторая стража смерти всё кричала
по имени не забывая нас.
Всё отделенное страницею, двумя ли,
всё неопасное невидимо. Усни,
чума идет по улице. Едва ли
после войны ты вспомнишь эти дни.
* * *
припали крылья мои к спине
и воздух к дыханию глух
ты знаешь имя мое но не
его произносишь вслух
и вовсе поздно рассвет кладет
мне на лицо ладонь
скоро меня господь приберет
праздничный как огонь
ах он возьмет меня насовсем
всего позволит просить
чем дальше от дома он скажет тем
легче всё позабыть
* * *
Сон… смертным потом волосы твои
к остывшей прилипают голове
о господи сейчас твоей щеки
я прикоснусь на снеге и траве
где ты стоишь пускай ни звук ни свет
уже не проникают до тебя
но для прикосновенья смерти нет
и жизни нет но только
ты любя
* * *
Тело за мною ходило тело
Ело маковый мед
А теперь довольно, мне надоело
Я во власти других забот
Я в зубах сжимаю алую нить
К ней привязаны небеса
Я всё выше, выше желаю плыть
Я хочу оставаться сам
Гильотина света над головою
И мне дела нету до нас с тобою
Пусть они в разлуке, в беде навеки
Я сегодня сам и мосты и реки
Я огонь и трубы, вода и мыло
Я что хочешь, лишь бы тебе польстило
Я Ариадна скалою у грота
В зубах нитка, во рту монетка
Я себе Ариадна, Тесей и Лота
Я голубка, детка.
(Подборка воспроизводится по сборнику «Уйти. Остаться. Жить» (М.: ЛитГОСТ, 2016, составители – Б. Кутенков, Е. Семёнова, И. Медведева, В. Коркунов) – антологии творчества поэтов, рано ушедших из жизни).