Пора, прощай, моя скала,
и милый дом, и в нём каморка,
где всё моя сирень спала, –
как сновиденно в ней, как мокро!
В опочивальне божества,
для козней цвета и уловок,
подрагивают существа
растений многажды лиловых.
В свой срок ступает на порог
акцент оттенков околичных:
то маргариток говорок,
то орхидеи архаичность.
Фиалки, водосбор, люпин,
качанье перьев, бархат мантий.
Но ирис боле всех любим:
он – средоточье черных магий.
Ему и близко равных нет.
Мучителен и хрупок облик,
как вывернутость тайных недр
в кунсткамерных прозрачных колбах.
Горы подножье и подвал —
словно провал ума больного.
Как бедный Врубель тосковал!
Как все безвыходно лилово!
Но зачарован мой чулан.
Всего, что вне, душа чуралась,
пока садовник учинял
сад: чудо-лунность и чуланность.
И главное: скалы визит
сквозь стену и окно глухое.
Вошла и тяжело висит,
как гобелен из мха и хвои.
А в комнате, где правит стол,
есть печь — серебряная львица.
И соловьиный произвол
в округе белонощной длится.
О чём уста ночных молитв
так воздыхают и пекутся?
Сперва пульсирует мотив
как бы в предсердии искусства.
Всё горячее перебой
артерии сакраментальной,
но бесполезен перевод
и суесловен комментарий.
Сомкнулись волны, валуны,
канун разлуки подневольной,
ночь белая и часть луны
над Ладогою хладноводной.
Ночь, соловей, луна, цветы —
круг стародавних упований.
Преуспеянью новизны
моих не нужно воспеваний.
Она б не тронула меня!
Я — ей вреда не причиняла
во глубине ночного дня,
в челне чернильного чулана.
Не признавайся, соловей,
не растолковывай, мой дальний,
в чём смысл страдальческой твоей
нескладицы исповедальной.
Пусть всяко понимает всяк
слогов и пауз двуединость,
утайки маленькой пустяк —
заветной тайны нелюдимость.
28 июня 1985 года
Сортавала
