Илье
Великому смирению учусь…
О, сколько я пыталась научиться
не маете и не смятенью чувств,
а бытию спокойной ученицы!
Мне не умелось плакать по ночам,
мне не хотелось лишнего раздолья,
но
ветер пел,
но
кипарис молчал,
но
я – зачем-то – наполнялась болью.
Не знала я,
к чему даны блага –
блаженство, блажь, бродяжничество духа?
Зачем пришла ослепшая старуха
и мне свой дар прозренья отдала?
И, получив ответом на вопрос,
не голос, не послание, не песню, –
а просто взгляд упрямый поднебесья…
Я поняла.
И не сдержала слез.
Из Библейского цикла
ЕВА
1
Слушай меня, слушай, голос не громок мой.
Будут моря и суша, чтиво и быт земной.
Будут хлеба и клевер, памятью впитанный вмиг.
Будут павлиний веер и человечий лик.
Свалится небо снова на обомлевших нас.
Слово застынет, словно солнце в закатный час.
Кущи покинув рая, в долы изгнания
выйдет с тобой другая одновременно — я.
Дрожью перенаполнив атомы немоты,
другие согреют ладони – одновременно ты.
Не устрашась, нагие, подле порога тьмы
лягут они, другие, одновременно — мы.
2
…в этом старом пейзаже приюта не сыщешь для тебя и меня.
Уберёмся, погоду и время кляня.
Но
мы подобны измученным моросью нищим
(им послужит подножной желанною
пищей даже дым из резного кальяна)
и поэтому слушаем песенки птичьи,
повторяя куплеты упрямо.
Мы не нажили в старом пейзаже
урочном
ни врагов, ни друзей, ни резона.
Нам успеть бы — в момент отречения ночи
обратиться в одну из светлеющих точек,
образующих плоть горизонта.
ПОТОП
На башенных часах застыла стрелка,
и моросящий страх заполнил город.
«Нелепая и глупая проделка» —
бурчу под нос,
а пот течёт за ворот.
Нелепая и глупая… К тому же,
я не успела дописать отрывок
(а дождь, похоже, переполнил лужи,
и затопил и оперу, и рынок).
Я не успею дописать отрывок,
твои черты я не смогу припомнить…
И на черта теперь мои порывы?
(…а пахнет — то ли волглым,
то ль палёным).
Привет, Архангел, главное – глаголь мне
святые истины, а я — покамест — внемлю,
припоминая перезвон вороний
и думая про каинову землю…
В которой никого не похоронят.
ЖЕНА ЛОТА
…и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию,
и всех жителей городов сих, и произрастания земли.
Жена же Лотова оглянулась позади его,
и стала соляным столпом.
Бытие, глава 19, тексты 25–26.
Страшна печать печали вещей,
когда и призрачные вещи
становятся ясней.
Нагрянул ветер, и трепещет
мой старый дом — обитель трещин
да скопища теней.
Я выйду…
оглянусь…
застыну…
О, Лот, тебе не страшен путь.
А я зубрила наизусть
рассветы, скалы и низину.
Я этот мир несла в себе,
и я любила эти лица.
Мне остаётся — превратиться
в слезу на соляном столпе.
ИСХОД ИЗ ЕГИПТА
1
ночь исхода
Подари мне щемящую тяжесть,
мороку,
подари мне прохладу ладоней,
и — вослед — задыхание в этих тисках.
Подари окоём, столь похожий на око,
в котором
пространство
утонет,
унося за собою ребристые абрисы скал.
Если я упаду,
то — на веки — песками — кручина.
Если я упаду
то на тело — песками — века мне.
Если я упаду,
потекут, осторожны, ручьи на
все четыре,
в пути не споткнувшись о камни.
2
в пустыне
Пески нежны. Какое сумасбродство
любить пустыню сонно и протяжно.
Мне не нужны деревья и колодцы,
да и родство давно уже не важно.
В пустыне существует бесконечность,
а значит, время притаилось тут же,
проговоришь: «Ну и кому я нужен»,
и холодок почувствуешь заплечный…
3
прощание с Моисеем
…Но вот он, вот он — жар ли, бред ли —
звенящим словом
в глотке бренной,
поющей, словно чаша времени
над полем, облаком, вселенной.
Слагаешь, слогом
журчишь гортанным,
и стынешь, будто оставлен станом,
как будто ты — умирать оставлен…
И хочешь этим последним зовом
сказать:
«Я буду.
Я буду снова».
4
земля обетованная
Шуршала улица, вверяла
ознобное «остались живы».
Смеялся — мальчиком — меняла,
а я плыла и примеряла
тоску галутного пошива…
5
постскриптум
Не сумерки, не мгла, не тени тьмы –
но вздох пустынный,
обморок, ненастье.
Настил постелен –
жесткий пол не застлан,
старик бормочет,
что рабы – не мы.
Я в сотый раз пытаюсь не забыть
про голос звавший,
про шофар гудевший.
И монотонно повторяю,
«Где ж ты?».
И снова рву не рвущуюся нить.
НЕБЫВАЛАЯ БРОДИТ ТОСКА
Эти морось и мгла пропитали одежду и поры.
И чужбину, и глад обещал камнедышащий город.
Нелюбимых-любить, нежеланным – казаться
желанной,
ариаднину нить проносить по незыблемым странам,
горький запах кострищ оставлять за собою,
ни престола, ни пищи, ни рубища шубы собольей.
Обернулась – ожить, обратилась к заброшенным стенам
(а тоски мураши преклоненные щиплют колена),
перелетных «прощай» прозвенит и проносится дальше,
у оливковых чащ абрис никнущий, но восходящий
к Этим далям, где Б-г
иль Другой,
и серьезен, и праведен, –
разливает покой
над лежащим на длани Израилем.
ГРОБОВЩИК
Печальных дел мастеровой стругает досочку прилежно,
мотив насвистывает нежный, морщиня кожу над губой.
Златоволос, голубоглаз, он был малышкою-мальчишкой,
сидел за партой, ныл над книжкой и голубей летучих пас.
Он девку рыжую любил и целовал в колючем сене,
в пивной захлебывался пене и пьяно по полю кружил.
Ему и горе нипочем, когда корявою старухой
разруха-сука-побируха поводит костяным плечом.
Печальных дел мастеровой прекрасен во пыли пахучей.
Он вечен. Он – пока что – лучший
итог сумятицы земной.
***
Небывалая бродит тоска, небывалая бродит
бессонница.
Мне бы только прилечь, успокоиться,
мне бы только туман на глаза.
Столько лет отсчитала не впрок, а
замороченно память лопатила
полукровка, чудная лохматина,
возлюбившая Б-га.
Полукровка… Названья горчей
и больнее никто не придумал.
(Только пепел летит из печей.
Только проволока – караулом.
Только плачет навзрыд большеглазый ребенок.
И – колышутся рвы.
И – кукушка кукует у клена.)
Авраамово имя стеречь,
перекрикивать эхо колодца,
перекатывать древнюю речь,
словно камешек горький во рту,
не призванием стало, сиречь
наказанием стало за то, что
я тянулась, забыв инородство,
то ли к матери, то ли к отцу.
