* * *
Великая в закатном блеске,
Все небо в пурпурном огне;
Мороз рисует арабески
На голубом моем окне…
И вдруг звонок… Пришли за мною,
Поедем в лес, туда, к Крестам,
Там все под белой пеленою,
Ковер жемчужный по лугам…
Мелькает поле, а снежинки
Все тают, тают на щеках,
Псков далеко, в како-то дымке,
Такой простор в родных полях.
Березок пышные наряды,
На небе алая заря,
А сердце вольно, сердце радо
Улыбке белой декабря.
*) Это первое стихотворение Надежды Павлович, опубликованное
в газете «Псковская жизнь», 1914 год, 21 января
ПУТЬ
Не наказывай страхованьем,
Не томи тоской и молчаньем,
Весь огромный мир предо мной,
С непрочитанными уроками,
И с прорехами, и с попреками,
С чернотою и белизной.
Я еще тоски не осилила,
Я и слез своих всех не вылила,
Но забрезжил мне чистый Свет,
И пошла я, ему покорная,
И пошла я тропинкой торною,
Самой горестной из планет.
Но гора передо мной расступилася,
Заревою весенней алостъю
Трепеща горел небосклон,
И над нашей беспомощной бренностью,
Светлым знаком любви и нетленности
Был сияющий Крест вознесен.
У Его золотого подножия
Наше кончилось бездорожие,
Навсегда снята тягота,
И в блаженной стране покаяния
Нам дано живое касание
Обагренной ризы Христа.
14.Х.1971.
У ПАМЯТНИКА ГОГОЛЯ
Молчи! Молчи, мой черный Гоголь!
Спины тебе не разогнуть!
Смеялся ты и плакал много ль,
Российский измеряя путь?
Какой мечтою сердце мучишь,
В какой дали ты видишь сон,
Когда летит от сизой тучи
Московский перекрестный звон?
Когда учебною стрельбою
В комки горячий воздух сбит
И вздрагивает под тобою
Пустынной площади гранит,
Все сумрачней, все безлюбовней
Следишь ты нашей жизни дым, —
На ведовской твоей жаровне
Мы, души мертвые, горим.
* * *
Недобрая ночь с недоброй тоской;
Косматое небо встает над рекой,
И бродит, и стонет, и свищет мороз;
По пояс Исакий в сугробы врос.
И черным комком у церковных плит
Лежишь ты, жизнью и Богом убит.
Твоя чистота никому не нужна,
И песня твоя никому не слышна,
Да, верно, и не было той чистоты,
А песни своей не запомнишь и ты.
* * *
Русь! Чужая чуженинка я
Пришла и греюсь у твоей груди,
Скажи, какою тропинкою
Мне всю тебя исходить?
Если б странницей твоей убогою,
Не оглядываясь никогда назад,
Мне пройти потаенной дорогою
В заповедный твой Китеж-град!
Ведь ты вся вырастаешь, Россия,
Не в Кремле златоглавом Москвы
И не там, где гранитные выи
Наклонили мосты Невы,
Ты молчишь и горишь, не сгорая,
Там, где Китеж в глубинах спит,
Где пугливая выпь пролетает
И над озером мертвым кричит.
1918
* * *
Берегом, берегом, с разбегу,
Туда, где в буране ослепли дома,
Где в день и в поле осыпается снегом
Зимних дерев буревая кутерьма!
В домике старого лесничего
Жарко топят печь.
От говора огня, как от говора птичьего
Ни ходить, ни сесть, ни лечь.
И поет огонь
О том,
Что метельный конь
За окном.
На узде коня
Алая звезда,
Что уедешь среди дня,
Не вернешься никогда.
ВЯЧЕСЛАВУ ИВАНОВУ
Под небом Италии неколебимым,
Учитель милый, не забудь,
Как рвется ввысь Кремля израненного грудь,
Как все заволокло багрово-синим дымом.
И звуки Дантовских торжественных терцин
Не заглушат напева русской речи,
И в Дантовом аду не те ли ветер мечет
Листы, что кружатся среди степных равнин.
Под небом Италии расплавление синим
Студеную дрему северных рек
Вспомни! — и льды мы родные раздвинем
И будет солнце в черной заре.
Блистают средь ада врата исхода.
Непрочен мятелей холодный покров,
Прекрасней волны Средиземной гул ледохода,
И воздушная сеть облаков.
1890
* * *
Песня моя. Вьюга моя.
Северные края.
И шпал пробег, и спящий бор,
И твой обжигающий взор.
Ты не гляди в глаза мои
И не ласкай меня.
Запели дикой вьюгой дни,
Смотри, уплыли все огни
В пустынные поля…
Моя звезда, мой поезд, мчись.
Нет станций на пути,
И если вскрикну я: «Вернись!»
— Не слушай и лети.
НАШИ ДЕТИ
Наши девочки, мальчики наши,
Вы, идущие в первый класс.
Вас подводят к Христовой чаше
В многих семьях в последний раз.
Банты белые в русых косах,
Ушки… стриженные вихры.
Мир суровых детских вопросов
Начинается с этой поры.
Что мы скажем глазам открытым?
Совесть слушает наш ответ,
Или руки будут умыты.
“— Где Он, мама, иль Бога нет?”
Вот стоит Он в белом хитоне,
Обнимает твоих детей,
Не на судьбище, не на троне
А в глубинах души твоей.
Откажись от Него, и громом
Не расколется небосвод,
Только Свет из грешного дома,
Может быть, навсегда уйдет.
И заметишь ты это едва ли,
Все заботы и суета…
Мы не раз уже предавали
И стыдились верить в Христа.
Но глядит Он из дальней дали,
Весь изъязвлен и весь в крови:
Дети, дети Моей печали,
Дети, дети Моей любви!
В ЛУЧАХ РАССВЕТА
И утру сия паки главы моея власы
Иже в рай Ева по полудни шумом
уши огласиша.
(Иоанна Кассия.
Стихира в Великую Среду).
Спасителю она целует ноги.
И шум волос ее дошел до нас,
И боль ее, упавшей на дороге,
И темнота ожженых болью глаз.
И багряницы клочья и лохмотья,
Ее браслетов погребальный звон.
Она грешила помыслом и плотью
И попирала милость и закон.
Влачила грязь из всех вертепов мира,
И, подымаясь, падала сто крат,
Но на главу Его струится миро
И горницу заполнил аромат.
Не так ли Церковь в муке и паденьи
Касается Его пречистых ног,
И слезы льет, и молит о прощеньи,
И сознает недуг свой и порок.
И вновь встает она в одежде света,
Очищена, омыта, прощена,
О, наша Церковь, вся в лучах рассвета,
Невеста Слова, вечная Жена!
* * *
У забытых могил…
Ал. Блок
Я не знала лица страшнее
И не знала прекрасней лица…
Так и будешь над жизнью моею
Ты стоять и глядеть без конца.
И куда ни пойду — остановит
Твой суровый голос — меня,
То ли звуком тоски и любови,
То ли черным ожогом огня.
Чтоб не слушала речи земные,
Ты покрыл меня тяжким плащом,
Не глядела б в глаза молодые,
Заслонил высоким плечом.
И не перстень на палец, а крестик,
Улыбаясь, ты мне подарил,
Чтоб навеки уснули мы вместе
Под травою забытых могил.
ПОДВИГ
О, если к подвигу душа тебя зовет,
Твой подвиг здесь — чуть видный переход
Над пропастью хулы и отрицанья
И чистая звезда самопознанья.
Нет пламени пылающих костров.
Но пламя есть тебя клеймящих слов,
И холод незаслуженный глумленья —
Страданье детское и взрослое терпенье
Не отрекись! — Вот подвиг наших дней
И свет, и путь простой души твоей.
ДАНКОВ
Н. С. Л.
Данков и Дон, и мост на нем дрожащий,
Убогий строй далеких огоньков,
И тяжкий ход нависших облаков,
Вороний грай над городом летящий,
И падающий звон колоколов,
О, как ты памятен, мучительный Данков!
Ты город ветхих снов, ты сам ненастоящий!
Твои ворота кладбище; за ним
Гроба домов, базара голос грубый,
А на вратах прижал раскрашенные губы
К свирели сломанной уродец херувим.
И черных крыш обветренные трубы
Тяжелый, черный выдыхают дым…
И в этом городе ты мною был любим.
1918
СВЕТ
Он в вечности сказал: “Да будет свет!”
И хлынул свет на миллионы лет
Не первых звезд, не солнца, не луны,
Не отраженный свет морской волны, —
Ликующий и первозданный он
Был целою вселенной отражен.
И мы с тобою носим этот свет,
Им человек с рождения одет,
Но мы его волочим по земле,
Но мы его теряем в нашей мгле,
Вне света — ночь кромешная и мгла —
Куда же ты, душа, моя зашла.
Землетрясенье… рушатся дома…
А свет в тебе не есть ли тоже тьма?
Но не себе я верю, но лучу,
Его я помню, плачу и молчу.
* * *
Спишь с открытыми глазами,
Неподвижен слепнущий твой взгляд,
И поет, и плачется над нами
Красной птицей налетающий закат.
Или эти песни только снятся
И моя любовь?
Но лучи порхают и кружатся
И живая каплет кровь.
Что с тобой мне и с любовью делать,
С трудною моей?
Непробудно спишь и сердце онемело
Много, много дней.
Если разбудить я не сумею,
Что ж! Прости!
Ты, душа, тоскуя и немея,
В тот закат лети…
* * *
Ты возникаешь предо мной,
О муза, ангел мой убогий,
И пыль клубится по дороге,
И ветер ходит вышиной…
Но кто поймет очарованье
Твоих по-детски крупных рук
И складку губ, таящих звук
Неисцелимого страданья?
1914-1921
“БЕЗ БОЖЕСТВА, БЕЗ ВДОХНОВЕНЬЯ”
Союз поэтов выбрал Гумилева,
А Блок за неспособность был смещен.
И Гумилев спокойно и толково
Внедрял свой поэтический канон.
А Блок иное слушал: там, на Пряжке,
Стирали прачки, пели под окном
О миленьком в сатиновой рубашке
И “Яблочко”, гремя, катилось в дом.
Блок о рабочих говорил поэтах:
“Пусть нет у них большого мастерства,
Но это люди новой части света,
А будут люди — будут и слова”.
Он спрашивал с волненьем затаенным:
“Они какие? Что в них от земли?
О чем тоскуют по ночам бессонным
И любят ли снега и корабли?”
Три гостя утром посетили Блока.
Хозяин встал и не просил их сесть. —
Союз поэтов виноват глубоко,
Вернитесь к нам и окажите честь
Быть снова председателем Союза!
Кругом враги! Они вас не поймут!
У вас, у нас одно служенье музам,
Один язык и величавый труд.
Сомкнем ряды! За нами вся культура,
А что у них, у этих пришлых, есть? —
Но Блок смотрел внимательно и хмуро,
Но Блок молчал, не предлагая сесть;
Молчал и слушал он гостей нежданных.
— Ошиблись вы! На месте вы своем!
Мы разных вер, мы люди разных станов,
И никуда мы вместе не пойдем.
От жизни отвернулись вы с презреньем,
Давно пустой вы стережете храм,
Без божества, без вдохновенья!
Скажите, что мне делать там?
* * *
Ушедший друг с разбойником в раю,
Я к ним иду тропой небесной сада,
И прежние деревья узнаю,
И луч, где веет вечная прохлада.
Мне лев подставил золотой хребет:
“Погладь меня! Я тоже тварь земная,
И травы мне годятся на обед”.
А рядом с ним пасется лань ручная.
Такой мне сон приснился в этот день
Бессмертного преодоленья гроба.
Пускай лежит вчерашней ночи тень,
Пускай в сердцах отчаянье и злоба.
Но есть черта — к ней приникаешь ты,
С раскаяньем, надеждою и верой
И жаждешь тишины и чистоты,
И дух тебе дается полной мерой.
Иди! Дыши! И узнавай свой сад,
Где ни одна дорожка не забыта,
Где звери и деревья говорят,
И с ними ты в одно дыханье слита,
Где все поет Осанну и хвалу
Воскресшему, Восставшему, Родному,
И плачу я в земном своем углу,
В томленьи по утраченному дому.
29.IV.1973
ПОКАЯНИЕ
Горький дар покаяния
Всех он слаще даров
Пусть несет он молчание,
Стал границею слов.
Пусть явил он ничтожество
Нашей меры земной
И грехов моих множество
Положил предо мной.
Даже самое белое
До конца не бело.
Все, что в жизни я сделала,
Не алмаз, а стекло.
Но приходит Спасающий
Не к Небесным Святым,
Этот Свет немерцающий
Сходит к людям простым.
И когда Он спускается
В скудный мир маяты,
То душа откликается
У последней черты.
* * *
Извечную печаль таит в себе природа,
О, смуглый лик луны над вырезом дерев
И звезд едва мерцающий посев
На черноземе тучном небосвода,
И белый камень в серебре полей,
Невыразимые таящий думы,
И моря шум тревожный и угрюмый,
И слезы на листве упругой тополей!
И, если ветерка проносится дыханье,
Как эхо музыки незримых сфер,
Лишь призрачный господствует размер
Над хаосом неясным содроганья.
И музыка сама — не есть ли только звук
Косноязычных слов, невоплотимых мук
Первоначального молчанья?
1918
* * *
Книга о тихом Китеже-граде.
В углу Богоматерь блистает над нами,
А в мертвом, в потерянном, в слепнувшем взгляде
Все то же родное и темное пламя…
И снится, и снится, и бродит по дому тревога…
Куда мне бежать, дорогие, ослепшие очи!
Далеко от мира и даже далеко от Бога
Дыханье вьюжной серебряной ночи.
КЛУБ ПОЭТОВ
Поэты собирались в клуб,
Как будто в гости к музе,
К печному милому теплу:
Литейный. Дом Мурузи,
В ту зиму здесь хозяин Блок,
Рачительный хозяин:
Достать товарищам паек,
Дать вечер для окраин.
— Нас горсть. Их тьмы. Они придут
И станут рядом с нами,
Неведомые, нам зажгут
Неведомое пламя.
Что знаем мы? Что нам принес
Эпохи голос чудный?
Молчат поэты. Лишь мороз
На улице безлюдной.
В ответ “Куранты” пел Кузмин,
Пришептывая нежно…
Александрия среди льдин,
Средь нашей ночи снежной!
И, отутюжен, вымыт, брит,
Слонялся Адамович:
Изящный стих, как смокинг, сшит,
Остроты наготове.
Поклон надменный Гумилева…
Осанка. Мелкие черты…
И осуждающее слово
С высокомерной высоты.
Порой застенчивостью тайной
Сменялся этот важный тон,
И мягкостью необычайной
Был собеседник изумлен.
Но с Блоком вместе, с Блоком рядом
Для Гумилева нет путей:
Прищуренным следил он взглядом
Боренье родины своей.
И страшно было увидать
В холодном гневе Блока, —
Умел он в споре промолчать
Презрительно-жестоко…
— А Блок совсем сошел с ума,
Зовет читать в районы!
— Должна поэзия сама
Создать себе законы!
…………………………………
— Прочтем стихи! — По одному
Прочли стихотворенью.
Москвы я помню кутерьму
И братское волненье…
А здесь ни споров, ни похвал,
Глухое состязанье:
Здесь Гумилеву Блок внимал
В безмолвном отрицанье.
И молча Блока слушал “Цех”,
Так чуждо, так прилично.
Был Гумилев надменней всех
В учтивости столичной.
Как два клинка, как два меча,
Стихи скрестились к бою.
Два мира бьются и молчат,
Два мира пред тобою…
— “Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг”.
* * *
Мы пришли от великой печали,
Все свое растеряв в суете.
Мы и подвигов не совершали,
На молитве ночей не стояли,
Забывали порой о Христе.
Слишком светлых чертогов не надо
Для давно огрубевших сердец.
Не под окнами райского сада,
Только нам постоять за оградой
И к ногам Твоим пасть наконец.
Ради этого только мгновенья
Мы к Тебе, задыхаясь, брели,
Мы — последних времен поколенье,
Ослепленные дети земли.
* * *
Летит, качается вагон,
Поскрипывают буфера,
И тот, кто в этот час влюблен,
Был незнаком вчера.
Счастливая моя метель,
Воздушный, белый хмель…
Была душа и нет души…
Снежок, лети. Снежок, шурши.
И тот, кто в этот час влюблен,
Забудет обо всем…
Лети, мой поезд, под уклон,
Греми глухим мостом.
Жизнь унеси и оглуши.
Была душа и нет души.
ПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНЬЕ
Мы стоим толпой перед Тобою,
В стеганках, а девочка — в шубейке,
Книжки в сумке — как ходила в школу.
Кто пришел с работы, кто — из дому,
Только нет у нас благообразья,
Словно вырвались сейчас из давки.
Подходящей нет у нас одежды,
Для Чертога Твоего, Владыко,
Не молились мы и не постились,
Ничего мы о Тебе не знали.
Как же нас к Себе Ты принимаешь.
— “Средь кромешной суеты вседневной
Вы единый раз ко Мне вздохнули!”
И земля ответила: “Осанна!”
Отрывок из стихотворения “В РОДНОМ ПСКОВЕ”
Снова девочка-гимназистка,
Я стою у впаденья Псковы.
Снова небо июньское близко
Всем пожаром своей синевы.
Словно нет мне годов средостенья,
И, к обветренным камням припав,
Вижу струю молодое движенье,
Слышу запахи скошенных трав.
Потому- то и добрая сила
В этот город меня привела,
Что душа здесь мужала, любила,
Как птенец, расправляла крыла.
И какого еще мне гостинца
От прошедших годов ожидать?
Только светлое взгорье Детинца
И его величавую стать.
1963
* * *
Поставь свечу перед Казанской
И больше сердца не тревожь!
А помнишь ночь, напев цыганский,
Боль, отвращенье, скуку, ложь?
Но чистотою негасимой
Сияют первые снега;
Морозные ложатся дымы
На скованные берега.
И все прошло. Лишь в темной церкви
Мерцает малый огонек,
Лишь черные осыпал ветви
Уже не тающий снежок.
Гори, свеча, — моей молитвой,
Гори, пока достанет сил,
Чтоб милый друг пред поздней битвой
Свою тревогу погасил…
БЕГСТВО В ЕГИПЕТ
Как низко плат Ее опущен,
Скрывая полудетский Лик.
Беспомощный и Всемогущий,
Младенец к Матери приник.
Она несет Его пустыне,
Сквозь мрак ночной и зной дневной,
Младенец для Нее — Святыня,
Но Он и Сын Ее родной.
Теперь Она Его защита,
С Ней Серафимов легион,
И в складках покрывала скрытый,
Спокойно засыпает Он.
Она несет Его в Египет,
Чтоб там провозвестить Христа…
Еще не скоро будет выпит
Оцт смертной горечи Креста.
КОНЦЕРТ АНДРЕЯ ВОЛКОНСКОГО
Сюита, как улыбка Баха,
Почти нездешний перебор,
Уже не ведающий страха
Прозрачный световой узор.
И вчерчен, врезан, вписан, впаян,
С самою музыкой — един,
Столетний молодой хозяин,
Пред ним — оживший клавесин.
Здесь не ищи громоподобья,
Но нежный легкий звук о том,
Что где-то белое надгробье
Укрыто в парке вековом.
Что мир иной, полузабытый,
Не потому ли дорог нам,
Что ходят и сейчас пииты
И комсомолки верят снам.
Пусть образ выхвачен оттуда,
Крылато плещет черный фрак,
Но и сейчас, рождая чудо,
Прощает небо нотный знак.
Так и тогда творец хоралов,
Германский хмурый чародей,
С улыбкой умной глаз усталых,
Глядел на пляски тех людей.
ЛЕТНИЙ САД
Петрово диво! Под снегами
Уснуло непробудно ты,
Висят чугунные мосты
И глухо не гремят цепями.
Дерев оледенелый бег
И вазы финского гранита,
Здесь буря жизни позабыта,
Стихает день; слетает снег.
Смотри, хозяин твой державный
Проходит снова поутру,
И снова город своенравный
Застыл, робеет на смотру.
И смотр жесток: дубинка свищет
И бьет по согнутым плечам,
Иль это вихрь внезапный рыщет
По опустелым берегам?
Иль это лед Нева взломала
И Летний сад шумит, как встарь?
И удаляется усталой,
Тревожной тенью государь…
1921
МОРЮ
Моей Ниночке и милому Коле, и Алешеньке.
Я долго на него смотрела —
Так смотрят люди пред концом!
Оно кипело пеной белой
В своем величии простом.
Я с ним, как с другом говорила:
“Что нам прошедшие года!
Все то, что в детстве я любила,
Во мне осталось навсегда”.
Ты было для меня предвестьем
Осуществившейся мечты,
Теперь состарились мы вместе,
И я и ты, и я, и ты.
Но для меня ты незабвенно,
И неумолчный рокот твой
Не голос жизни этой тленной,
А голос вечности живой.
14.V.1976.
* * *
Судьбе, душа, не прекословь,
Боролась с нею ты немало.
Огромным зимним солнцем встала
Последняя моя любовь.
И льды молчат, молчит она,
Но в блеске все необозримом;
Морозным паром, светлым дымом
Вдали курится тишина.
* * *
М. К. Неслуховской
Петербургу быть пусту.
Ломают дом, а день совсем пустой;
Желтеет небо над скелетом крыши,
И ветер северный свободно дышит
Над городом, мостом и надо мной.
Не жаль разрушенного пепелища,
И весел стук упорный топоров,
Как будто дик нам строгий строй домов,
Как будто вновь волками мы зарыщем
В родных полях, и снова ветр и снег
Замедлят наш голодный хищный бег.
Мы — граждане покинутого града,
И дикий, древний нам приснился сон.
Напрасно над высокою оградой
Блестящий шпиль и ангел вознесен!
Здесь городу не быть и мордою звериной
Болото финское оскалилось, глядит.
Пройдут века, и пристаней гранит
В глубокие осядет котловины,
И волчий вой, дремучий долгий вой
Над развороченной раздастся мостовой.
1921
* * *
Мороз-разбойник хозяин здесь…
Плотнее окна свои завесь,
Чтоб мертвый холод не подул
От черных улиц, от белых скул!..
Мне в эту ночь который раз
Не отвести усталых глаз
От светлой полоски в твоем окне,
В тяжелом, в тихом, в глухом сукне!..
* * *
А.Б.
Мне снилось — с тобой мы теперь старики.
Вдвоём мы сидим за столом.
Но я узнаю очертанья руки,
И голос, и дождь за окном.
Ты строго спросил меня: «Как ты жила?
Любовь пронесла сквозь года?»
А в голосе тайная нежность была.
Я тихо ответила: «Да».
«Теперь уже скоро! Ты больше не плачь,
Мы помним, мы любим и ждём!»
Качался за чёрным окном карагач
Под чёрным осенним дождем.
Проснулась я… Комната лодкой плыла,
Выл ветер на сто голосов,
И капли стекали по глади стекла,
А я не считала часов.
ГРАНЬ
Как рябь речная — праздные слова,
Болит от их мельканья голова.
И камня, позабытого на дне,
Не разглядеть в сердечной глубине.
Но слышу я: “Умолкни, перестань!
Перед тобой невидимая грань”.
За этой гранью ужас тишины,
И наши недосмотренные сны,
И наши сокровенные дела, —
О меры милосердия и зла,
И все, чем ты, душа моя, жива.
Там наши настоящие слова,
Не рябь речная, а морской прибой,
И каждый встанет там самим собой,
И только там я вспомню и пойму
И поклонюся Богу моему.
Январь 1973
* * *
Когда стихии запредельной
Тебя касается крыло,
Прижми покрепче крест нательный,
Чтоб было на сердце светло.
Прислушайся к далеким зовам! —
Ребенка так не кличет мать!
И оглянись: а ты готова
На это слово отвечать.
Я об одном молю: в сознаньи
Позволь мне встретить смерть мою,
Чтоб вздох последний покаянья
Стал первым вздохом в том краю.
***
Таит тоску тысячелетий
Разрез иерусалимских глаз,
И тишина сплетает сети
В предпраздничный вечерний час.
И над страницами Агады,
Где зреют пышные плоды,
Потуплены любовно взгляды
До света утренней звезды.
И над пергаментом старинным,
Где арамейская печать,
Часы и сладостны и длинны,
Их не забыть, не сосчитать.
А патриарх седобородый
В сиянии субботних свеч
Благословит иные роды
На Маккавеев острый меч.
За сына в русском бранном поле
С душою древнего борца
Молитвы радости и боли,
Как свечи, тают без конца…
