***
Консервы на углу давали.
Мальчишки путались в ногах.
Неправду рупоры орали.
Пыль оседала на губах.
Я шла к Неве припомнить но́чи,
Проплаканные у реки.
Твоей гробнице глянуть в очи,
Измерить глубину тоски.
О, как сегодня глубока́
Моя река, моя тоска!
…Нева! Скажи в конце концов,
Куда ты де́ла мертвецов?
<1939>
***
Чья там гибель? Твоя ли? Моя ли?
Вместе ль будут иль порознь мстить?
Мы на весь горизонт просияли:
За сияние надо платить.
Чем расплатимся? Каторгой вечной
По обычаю, на руднике.
Или попросту мышцей сердечной,
Стуком в дверь, замолчавшим в руке.
Но так близко подходит расплата
(Так к окну подступает вода),
Что горячим дыханием брата
Надышаться спешу навсегда.
***
Я знаю, ты убит. А я ещё жива.
Освобождения не наступили сроки.
Я жить осуждена.
Седая голова
И пеплом старости подёрнутые щёки.
***
О прислушайся, друг мой, и ты в тишине различишь
Отдалённое уханье, грохот немой канонады.
Это немцы вступают без выстрела в падший Париж.
В чёрной совести нашей небывшие рвутся снаряды.
Видишь — родину родин они распинают в огне.
Слышишь — «юнкерсам» сда́лись небесные гордые дали,
Чтобы тех площадей, что любили мы видеть во сне,
Мы — рабы, мы — лжецы никогда наяву не видали.
Быть может, эта берёза
Из милого выросла тела.
Так нежно она лепетала
Над бедной моей головой.
Быть может, босая девчонка
Твоими глазами глядела,
Когда, надышавшись морем,
Я возвращалась домой.
По эту сторону смерти,
Рукою держась за сердце,
По эту сторону смерти
Я вести торжественной жду.
Я слышу памяти шорох,
Я слышу цоканье белок.
Такая бывает ясность
Сознания — только в бреду.
Ольгино
Нам слово гибель, узкое и злое,
Привычней слов: письмо, берёза, дом.
Оно своё, оно как хлеб родное —
Ведь запросто мы с гибелью живём.
Надеешься ещё? Оставь, не лги.
Возлюбленный погиб, Париж погиб.
Но я хочу, чтоб тот, кто сир и слаб
В непроницаемой послепогромной мгле
Уныло бродит, полоумный раб,
По кровью друга по́литой земле, —
Чтоб каждый знал — иной настанет час,
Час гибели всего, что губит нас.
Как странно, есть ещё живые.
Руками машут, говорят,
Большие, шумные такие
И не лежат и не молчат.
Цел мостик, речка вольно плещет,
Туман, где хочет, там плывёт.
И не от ужаса трепещет —
От ветра — тополь у ворот.
<декабрь 1941>
Научись улыбаться в остроге
(«А до смерти четыре шага»)
С неумышленной мыслью о Боге,
С неупомненной строчкой стиха,
С ненадёжной надеждою зыбкой —
Помереть, так уж лучше во сне,
С незаслуженной встречной улыбкой
Щедрой — вдруг обращённой ко мне.
На чужой земле умереть легко,
Чужая земля не держит.
Ни в огне огоньком, ни во ржи васильком,
Ни памятью, ни надеждой.
Только жить нельзя на чужой земле.
Недаром она чужая.
Звёздами, как дитя, разыгралась во мгле,
О горе твоём — не зная.
<3 – 4 января 1942>,
Мы расскажем, мы ещё расскажем,
Мы возьмём и эту высоту,
Перед тем, как мы в могилу ляжем,
Обо всём, что совершилось тут.
И чёрный струп воспоминанья
С души без боли упадёт,
И са́мой немоты названье
Ликуя, рот произнесёт.
<1944>
Какую я очередь выстояла —
Припомнить и то тяжело,
Какой холодиной неистовой
Мне бедные руки свело.
Какими пустынными стонами
Сквозь шум городской он пророс,
Далёкими, смутно знакомыми, —
Бензином пропахший мороз!
Какие там мысли обронены
И ветром гудят в проводах.
Какие там судьбы схоронены
В широких безмолвных снегах.
<1947>
Мы, недобитые войною,
Любовью и тридцать седьмым,
Мы, непрощённые собою,
Придуманные плохо Им
Мы — раненые не на́смерть
Когда настанет наш черёд?
Когда судьба нас допоёт?
Когда нас родина добьёт?
Только бы поскорее.
Слово мир — а на душе тревога.
Слово радость — на душе ни звука.
Что же ты, побойся, сердце, Бога,
Разумеешь только слово — мука?
Всё стучишь: крута зима в Нары́ме.
Бухенва́льд, Нори́льск, Тайше́т, Осве́нцим.
Если б можно было память вынуть,
Не рассказывать про это детям!
Но без ладанки стучится в грудь —
Память, трепет, пепел: не забудь!
Опять чужая слава
Стучит в окно и манит на простор.
И затевает важный, величавый,
А в сущности базарный разговор.
Мне с вашей славой не пристало знаться.
Её замашки мне не по нутру.
Мне б на твоё молчанье отозваться,
Мой дальний брат, мой неизвестный друг.
Величественных строек коммунизма
Строитель жалкий, отщепенец, раб,
Тобою всласть натешилась отчизна, —
Мой дальний друг, мой неизвестный брат!
Я для тебя вынашиваю слово.
День ото дня седее голова.
Губами шевелю — и снова, снова
Жгут губы мне, не прозвучав, слова.
<Январь 1953>
Где расстреливали? В подвале?
Слышал ли ты звук
Выстрела? Нет, едва ли.
Выстрел в затылок милосерд:
Вдребезги память.
Вспомнил ли ты тот рассвет?
Нет. Торопился падать.
<1956>
Мой день расчислен по минутам.
Но что теперь мне делать с ним —
С удавом этим, с этим спрутом,
Со днём расчисленным моим?
Так дней теперь осталось мало,
Что не поймёшь, куда спешить?
За что хвататься? За начало?
Когда минут я не считала,
Когда растратчицей бывала,
И это называлось: жить.
Вот так же будут на могиле
Сходиться и мои друзья,
Печалясь, что меня зарыли
И услыхать меня нельзя.
И так же будут торопиться
На электричку, по делам,
И впечатленьями делиться
От новых радиопрограмм.
<1983-1986>
