ВИДИТ
В моем теле спокойном
Тишина с собой ладит
И пустые мысли
Щеголяют оборками слов.
Эти пустые мысли
вливаются в тела слов,
уличая меня в виршеплетстве.
Луч света пронзает меня
и видит их тоже.
И звуки блюза
во мне
импровизируют желанье.
любовь – что ж,
она – просто ночник в коридоре,
разгоняющий страх темноты.
Перевод с иврита Владимира Лазариса
Далее – перевод Перевод с иврита Гали-Дана Зингер
Гуси
Эпштейн, мой учитель математики,
любил вызывать меня к доске.
Говорил, что моей голове подходят только шляпки.
Говорил, что птица с такими, как у меня, мозгами
летала бы с хвоста.
Посылал меня пасти гусей.
Теперь, спустя годы после этого приговора,
сидя с тремя моими прекрасными гусями
под пальмой,
я думаю, может, он был дальновидцем,
мой учитель математики,
может, он был прав,
ведь ничто не радует меня больше,
чем смотреть, как они
налетают на хлебные крошки,
трясут счастливыми хвостами,
замирают на миг,
когда я брызжу
на них
водой из-под крана,
тянут шеи и напрягают
тела, как тот, кто вспоминает
о далёких озёрах.
С тех пор мой учитель математики успел умереть
и с ним умерли все его задачки, которые я так и не сумела
решить.
Я люблю шляпки,
и всегда вечерами,
когда птицы возвращаются на пальму,
я ищу ту, что летит с хвоста.
Переселение душ
Наоми Смилянски
Тебе трудно поверить в переселение душ,
но ты готова попытаться,
учитывая альтернативу.
Пусть только кто-нибудь объяснит тебе, где же то место,
где находятся души, город это или деревня или
что-то вроде лагеря?
Да и сколько можно строить на душе, чьё существование
основано исключительно на слухах.
Я читаю тебе из тибетской Книги мёртвых
о путешествии души в тот самый город или деревню или
всё в тот же лагерь,
как она вылетает, будто голубь, из тела.
Тебя забавляют тибетцы,
ну и на здоровье.
Тебя занимает в точности тот момент, когда всё кончено,
когда мгновенно
застывают в теле и кровь, и сердце,
и всё продолжается, как ни в чём не бывало.
Моя дорогая,
тебе почти девяносто и ты умеешь
разделять смерть и страх смерти.
Пока ты дремлешь в своём кресле,
ветер перелистывает твою книгу
и уносится дальше.
Ты тоже ещё способна увидеть птицу,
забыть о том, что ты это ты,
и превратиться в полёт.
Даже твёрдый древесный кулак —
шишка, которую я видела на дворе, —
наконец разжался и отпустил на землю
свои семена.
Что происходит дальше, тебя не интересует.
Похоронить, сжечь —
не твоя проблема.
И всё же я вижу, как за надвигающимся горизонтом
ты начинаешь рисовать себе новый горизонт,
пусть хоть в Тибете,
пусть хоть в шутку.
А я просто держу тебе
палитру.
Поэты
Посмотрите на нас —
как мы крутимся в своей парадной наготе,
будто слабый вирус из ведьм
с ультрафиолетовым виденьем
и звуками на ультракоротких волнах,
как мы втыкаем огласовки в буквы, чтобы не разлетелись
с бумаги,
жаждем любого предлога,
упиваемся любым дефисом.
Наши стихи вбирают в себя всякую мудрость,
чтобы избавить от неё жизнь,
чтобы она смогла протекать глупо —
Посмотрите, как мы пялимся
на голубоватый свет монитора —
великое светило, не сотворённое в начале Бытия
прежде последнего сжатого слова,
которое оправдает наше небытие.
Бодрствуем, как птица,
не нашедшая дерево ночью,
но мы это мы настолько —
что уже превращаемся в вас.
Шакалы
Мы — точные духовые инструменты
одиночества.
Только из наших глоток оно может вырваться ночью,
древнее и нерезонное.
Наш вопль глубже нас,
он пробивается из толщи Земли,
потом внезапно облекает тела,
напруживает шеи,
понуждает дрожать шкуры,
раздирает горла и взметается,
как лассо отчаяния,
до Луны.
Мы — тень, ускользающая между домами,
скрывающаяся среди деревьев сада.
Мы побуждаем собак лаять и пробуждаем
людей ото сна.
По пути наши завывания
пробивают дорогу третьему глазу,
внутренним органам.
И главное, их немота пробивается, в конце концов,
из наших гортаней
в чаще сомнамбулической листвы.
И потому по утрам
один из нас иногда простёрт на дороге,
раздавлен
ревностью автомобильного гудка
или людским бешенством –
мех его ещё влажен от росы,
вороны выклёвывают его глаза.
Откровение
Всё замерло,
когда ангел явился мне в два мгновения ока.
Я стояла лицом к окну
и готовила салат,
нож собирался вспороть
гладкую кожицу помидора.
Каждая клетка во мне была наэлектризована,
а тело присутствовало и присутствовало,
позвоночник распрямлялся
из тяжёлых, как цветочный горшок, бёдер.
Когда ангел приблизился, я дышала
жабрами, о существовании которых и не слыхивала,
в настоящем,
которое — все времена.
То, что дохнуло на меня, не было ветром,
то, что дохнуло на меня, было светом,
и всё опускалось в туда —
Я озвучивала нектарницу,
пока он высасывал вишнёвку
из начинки моего сердца.
Только он и я,
отделённые от длительности
оковами раскрытых скобок.
В следующее мгновение
я снова услышала лай собак,
помидор был рассечён пополам,
а его мякоть продолжала истекать,
облака за окном
всё экспериментировали с формами.
И если мне вновь покажут чистый мрамор —
я опять скажу только: вода, вода*.
Откровение
Рано поутру
я видела на бельевой верёвке
розового ангела на прищепке
и чёрного котёнка,
пытавшегося
исподтишка ухватить
его за рукав.
Понедельник
Так что же у нас было?
Сладкий запах ольхи,
оранжевое нарисованное солнце, вдруг проявляющее себя
первым взрывом света,
когда хурму делят вдоль,
предполуденная голубизна
цветков цикория,
целое поле,
грозди улиток
на стебле морского лука.
Было ещё слово «трясогузка».
Что ещё у нас было?
Реквием цикад,
розовые барашки на склоне неба,
нежный зацелованный пушок
на донце кошачьего ушка.
И это, мне кажется,
всё, что у нас было
сегодня.
К вечеру
Диагональный свет, мягкий и золотистый
вдруг смилостивился над моей комнатой,
и пылинки прямо у меня на глазах
вспыхнули золотом.
Запылали и все стеклянные предметы,
и безупречные паутинки,
а неописуемые оттенки синего
были пойманы в дверных проёмах.
Засверкали и все мои любимые книги,
теснящиеся на полках:
свет погладил «Записки
Мальте Лауридса Бригге»,
и «Воспоминания Адриана»,
и Сарамаго,
и Уоллеса Стивенса, соседа
Пессоа и Кавафиса,
и карманный путеводитель по Индии,
втиснувшийся между ними.
На улице проехала машина,
кто-то звал на обед кого-то,
а моё небрежное тело на диване
не шевельнулось.
Здесь я,
чаша мгновения,
и у меня нет вопросов.
* Талмуд рассказывает о четырёх мудрецах, вошедших в Пардес — мистический сад духовного просветления, которого можно достичь только глубочайшей медитацией и особым настроем (кавана). Рабби Акива — единственный из них, благополучно вошедший и благополучно вышедший из Пардеса, предостерегал остальных: «Приходя к чистому мрамору, не говорите: “вода, вода”», ибо видение чистого мрамора есть истина, а отражение в воде есть иллюзия. Таково одно из испытаний подлинных мистиков. — Прим. автора.
