***
Серый день остановил время.
Он подлинно то, что есть.
Его можно видеть, трогать, съесть.
Он самая прочная дорога
Между «Бог весть»
И другим «Бог весть».
Но откроется глубоководный зрачок,
И срок придет, сужденный и трудный,
И, как трубач, напрягая губы:
Родительница снова родит.
Воительница снова родит.
И станет широко и легко,
Красно, и сине, и черно, и звездно.
Польется из теплых сосцов молоко.
Так было,
Так будет!
Если не поздно.
1967
***
Луна на том берегу
Бросила мне конец полотенца.
Я стала обматывать полотенцем
Черные обгорелые пни,
Черные обгорелые головы…
Но мне не хватило луны.
1964
БЕГСТВО
И было слово к Ионе, сыну Амафиину:
«Встань, иди в Ниневию, город великий,
и проповедуй в нем, ибо злодеяния
его дошли до Меня». И встал Иона,
чтобы бежать в Фарсис от лица Господня…
– Книга пророка Ионы
I
Он опять вернулся ко мне,
Прорицающий, жалящий голос.
Дай другому его, не мне,
Я видна, как ворона в огне
Неба, – мною оно раскололось.
Ни на шаг!
Не хочу, не могу,
Хоть убей, не пойду в Ниневию.
Я гортань свою ненавижу.
На, возьми, подари врагу.
Гонишь? Буду судиться с тобой!
Вот – народом дымится площадь,
Я любого проще и плоше.
Замеси меня вместе с толпой.
Ни на миг!
Не пойду в Ниневию!
Хоть убей, не хочу, не могу.
Там, не видя нависших палиц,
Голос мой будет мной владеть.
Он меня накроет, как сеть.
Убери указующий палец.
II
Ночью пришел Не-человек
И сказал:
«Ты слышишь течение рек?
Вот – устали руки Мои.
Не Я ли тебя подвигал на подвиг?
На каждом повороте винта
Стояли Ниневии врата,
Но каждой дороги давал Я по две.
Не Я ли тебя сажал на колени,
На отцовские теплые колени
Летнего дня и весеннего дня?
Свет облаков и лучей толкотня.
Но ты заградила глаза и уши.
Вот – устали колени Мои,
Солнца Мои и луны Мои,
И ветер Мой твои губы сушит!»
И я отвечала:
«Благослови!
Ты щедро дарил, Строящий души,
Но Ты мне не дал силы любви,
Силы любви и терпенья любви,
Но ты мне не дал железа в крови,
И вот – Твой ветер мне губы сушит!»
1967
ВПОЛОБОРОТА
Ну что ж! Гордитесь,
Вы не стукачи.
Вы не из тех отцов,
Не из прихожей,
Печальники у собственной печи,
Молчальники с тончайшей кожей.
Вы обвели чертой
Ваш атеней,
И время исчисляете в календах,
Хранители богатства прежних дней,
Еще живые,
Но уже легенда.
Мальчишки,
В нимбе вздыбленных волос,
Глядят на вас сосущими зрачками.
Робеют:
Вот – увидеть довелось.
Глотают все:
Зерно и камень.
О, как зияет яма поутру!
Шестидесятники
Всегда приходят рано.
Российское горенье на ветру.
И только стопка –
Без обмана.
А вы бормочете:
«Не то, не то, не то!»
Вы прячетесь в свое непониманье.
И невидимкою,
В пустом пальто,
Уходит век,
Наскучив глухоманью.
Но на пороге собственной судьбы
Прощают мальчики,
Для вас – чуть не апаши,
Брезгливость оттопыренной губы,
Недолгое очарованье ваше.
Апрель 1963
***
Наедине с собою, как с Богом.
Не смотришь, а видишь.
Сначала
С легким всхлипом, как пузырьки,
Всплывают и пропадают
Голоса, города,
Тени…
Потом становится тихо.
Медленно – по ступеням – восходит
Арктическая, ледяная,
Белая-белая мысль.
И я рисую на ней.
Скажи,
Для чего Тебе нужно
Все – и это еще:
Головоногий мой человечек,
Точка, точка и два крючочка?
Смеешься ли Ты,
Кладешь ли в папку и ставишь год
Или входишь в мое плечо
И тихо-тихо толкаешь руку?
Стань меньше, прошу Тебя!
Вот Тебе домик, и вот Тебе дождик,
Косоугольное облако,
Сбитые в пену листья
И длинные, удивленные звезды.
Прости!
Больше я ничего
Не умею.
1967
***
Что согнулась ты, «непреклонная лира»?
Лебединые шеи, как сухие травы.
«Не согнулась я, но к земле припала.
Там, где пепел певца, слышу голос неба».
1974
ПРИСКАЗКА
Жила-была Маша,
Варила кашу,
А пресна или солона,
Знала Маша одна.
Двое мужей с ней кашу делили.
Одного свои увели, другого немцы убили.
Повесть первая
ДЕНЬ В КАЗЕННОМ ДОМЕ
СУДЬБЫ
Кому гнездо, кому нора.
Кому глядеть в стакан до утра,
Кто числится «делом внутренним»,
Кто прыгает сквозь ножи,
А тебе — обожженная утренником,
Обескровленная жизнь.
А тебе — квартирка впритирку:
Плотно набитый пенал.
С кем хочешь ложись на подстилку,
Лишь бы сынок не пенял.
Ты сберегла свою касту.
Кому — в руки заступ,
Тебе — перо.
Эх, молото, молото — и размолото!
Для кого слово — золото,
Для тебя — мелкое серебро.
***
Мой памятник – зарубка на пространстве.
На времени – царапина пером.
Мой долгий век неутоленных странствий –
По сути монотонный метроном.
Мой стих скорлупки клювом не проклюнет,
Он заключен в белесой глубине…
Мой гонор нож в рукав мне не засунет.
И мой завет стоит лицом к стене.
15 декабря 1982
Я солнца зимнего собой не заслоняю,
И время сквозь меня течет, теряя вес.
Полуоглохшая, усталая, больная,
Но на земле чудес
я – чудо из чудес.
Как льдинка,
человек во мне все больше тает,
По мостовой стучит, стучит капель.
Да, небо тяжело, но как оно блистает!
Да, тяжела земля, благословенна цель!
**
Читаю стихи медленно, медленно,
Раздвигая слова пространством.
Завертит ветер крылья мельницы,
Слова сольются, — пиши пропало!
Пробую слово бережно, бережно,
На вкус, на зрение, на осязание.
Слезами отмыто, светом отбелено,
Слово — родитель и создание.
***
Есть по правую руку Господь,
Есть по левую руку нора.
А он, как зверь, все бежал вперед,
Ослепленный огнями фар.
«Да» и «нет» друг другу сродни,
Это мысли последний итог.
Но гонимого недолги дни,
А гонитель ответ приберег.
Мне бы крылья — окончить спор!
Мне б в искусство, петляя, нырять.
Есть по правую руку Господь,
Есть по левую руку нора.
1981 Облако
***
Сестра и брат – Гармония и Хаос,
Кто старше? Кто кого переживет?
Что ж! Родилось и, кажется, распалось,
Качнулся мир, но музыка – оплот.
Ловлю ее в стихе, в сумбурной речи,
Но знаю, лучше слышит соловей.
Ему дано. Еще он недалече.
Он маленький судья семьи своей.
Еще он здесь. У старого колодца.
Как бы спешит все оплатить с лихвой.
Мы прощены, и песня остается,
И разговор меж мною и тобой.
***
Любовь слоиста.
До верхнего неба далеко.
Не пролететь даже птице
Сквозь шесть небес.
Седьмое – черно,
И не мигает око Светила,
Дробящего вечность, как волнорез.
А для меня даже первое небо – порох.
Блеснуло, обрушилось, запорошило глаза.
Но зашуршит в траве
Твой невысокий посох,
И обовьется кольцом рука моя, словно лоза.
***
ЗАВЕЩАНИЕ СЫНУ
…Не привыкай ни к чему,
Гляди на все словно в первый раз
Не привыкай ни к воде, ни к хлебу,
Ни к низкому,
Ни к высокому небу…
Если сто раз тебе солгут,
Сто раз удивись, что слова так хрупки.
Если сто раз тебя истолкут,
Не привыкай ни к песту, ни к ступке.
Не доверяй привычным весам.
Не давай глазам зарасти коростой.
Это главное, это непросто.
О прочем ты догадаешься сам.
***
ЛУНА ВОСХОДИТ ДВАЖДЫ
Горы когтями ловили луну,
Но не могли к себе залучить.
Вновь отрастают по одному
Ее обрубленные лучи.
Это чудо я видела не одна:
Дважды в ночь поднялась луна.
Вот он, мост через темный кювет…
Вот осветилась дорога к дому…
Верю тебе, немеркнущий свет,
И человеческому, простому.
****
ВСТРЕЧА
Автобус полон…
Мелкое сметьё.
Ты поднял воротник, уткнулся в книгу
И на скамье вплываешь в забытьё.
Земная тяга не придавит книзу.
И отпадет толпа – постылый стыд,
И ты навстречу озаренью выйдешь…
А мать с Ребенком пред тобой стоит.
Они! Они!
Но ты их не увидишь.
1988
***
Я плачу не о том, что свыше сил,
Что налита уже с краями чаша,
Что зверь – мой век надежды загасил,
Что Дантова передо мною чаща,
О малом плачу я. Не стоят слез
Грядущего знакомые печали.
Ведь вот оно, грядущее! Сбылось
Незримо, на другом витке спирали.
Вот почему приходит вещий сон
О том, что есть, а не о том, что будет
И даже Страшный суд в конце времен
Уже свершился: нас все время судят.
1981
МОЛИТВА
Уже земле я неподсудна.
Дозволь из всех Твоих путей
Один мне выбрать, самый трудный:
Пошли меня хранить детей!
Когда дрожит небесный круг
От нестихающего крика,
Но мать не пробудил испуг,
Пошли меня, пошли, Владыко,
Принять дитя из мертвых рук.
Прекрасен труд мастерового,
Люблю игру его затей.
Отдай другим резец и слово.
Меня пошли хранить детей!
***
Я вижу снег.
Он чередует
По воле света все цвета.
Я вижу свет.
Он днюет и ночует
У моего оконного креста.
Когда же нагляжусь я и устану
Уловленная снегом и крестом,
Когда ничем я неизбежно стану,
Я стану всем.
И помирюсь на том.
РЕДАКЦИОННЫЙ ДЕНЬ
Заводили наспех ключом
Целлулоидных машинисток.
По тропе коридорной
Шествовали на водопой.
Аккуратно били в набат,
Словно семечки грызли,
И по плечу трепали
Застывающих на посту.
В НАБОР!
Ни одной-единственной новой строчки,
Ни слова, ни полуслова, ни точки,
Ничего не засыпал в кормушку времен,
Но, широкими помавая бровями
И скульптурною челюстью оснащен,
Он держится бычьими пузырями
Самых именитых имен.
Он покорен на каждом распутье в поле
Указующему персту.
Он ловит начальственную волю,
Как птица ловит мух на лету:
Молчание или пэан хвалебный,
Или дверь пометить крестом…
Он, переваливая через гребни,
По реке сползает плотом.
Он не спросит, что будет потом:
Станет ли шкафом, стропилами, дымом;
Единым, слитным, неразделимым,
Как идущая на приступ толпа;
Дробленым, как манная крупа;
Проклинаемым или боготворимым…
Его герои хранимы судьбой,
Как солдаты в потешном сраженье.
Он, бреясь, видит в своем отраженье
Портретное сходство с самим собой.
Но когда позолота стает,
Он — волк в грызущейся волчьей стае,
Он — рыбник с вафельницей в руке,
Щерящий железные зубы.
Он — епископ на пуховике,
Благословляющий в лесорубы.
Стихи его носят почтенный армяк,
Но луковка ли, дракон ли на крыше
Если не шепнут ему свыше,
Он, как утопленник, обмяк.
Уже флюгера повернулись с поклоном,
Далекий град зашумел в лесу,
Но поэма с отливом сине-зеленым
Улеглась как раз в полосу.
РЕДАКЦИОННАЯ КОРЗИНА
Я шлю вам тетрадь сына моего.
Он с детства писал стихи,
Он пил и ел стихи, —
И он казнен за чужие грехи,
Или так,
За какую-то малость.
Но если бы от него
Хотя бы одна строка осталась!
СОСЛУЖИВЕЦ
Он не был в кольце
Небесных сил,
Но он на лице
Стеклянную маску,
Глухую маску,
Непробиваемую
Носил.
Пасть разевали ямы,
Дымились бессменно печи…
Он тот же самый
При каждой встрече.
Такой же искристо-белый,
И пальцы целы…
Все десять пальцев
Не знали увечий.
И играли они
На лучших струнах —
Как ночи и дни,
Солнечных и лунных —
С благостным ропотом…
И восхищались роботом
Сотни чувствительных убийц.
О, пропади он пропадом!
Когда огонь поцелуем в чело
Растопит маски его стекло,
Пусть он будет — безлиц!
ТЕНЬ
Тень моя,
Караульный мой,
То за мной,
То передо мной,
Вместе идем домой.
Вместе волочим ядро.
Вместе точим перо.
Повесть вторая
НОЧНОЙ РОЗЫСК
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
Первый, — другого не встретится! —
Каждый волосок его светится,
Яблоки мускулов, купол ребер,
Теплые тела его бедер…
За ним — босиком по стеклу.
Что мне дорога дальняя!
За него — кулаком по столу,
По столу самого Сталина.
Спасибо родителям — отпоили,
Вовремя на уголек подули,
Стул подставили, подхватили…
Хорошо сидеть за столом на стуле!
Книга, да лампа,
Да медвежья лапа.
Второй явился в лампасах.
Маслом смазана речь.
Разве трудно такого сберечь?
Прочен, как русская печь.
А осталось — имя да черная рамка,
Да — там, где натерла лямка, —
Колеи поперек плеч.
Надоело считать сороке,
Раздавая ложками кашу.
С этим — в старой сорочке,
С тем — ресницы подкрашу.
Дохни на меня — не растаю.
Губами прильни — пустая.
Ты не феникс и не феномен…
Напиши, дружок, так и быть,
На ладони моей свой номер,
Чтобы мне тебя не забыть.
НОЧНОЙ РОЗЫСК
День — человек рабочий.
Скинет робу — и прочь.
Морочит тебя и порочит,
Ключи подбирает
Ночь.
Ключ к каждой двери
От чердака до подвала.
Считает потери.
«Куда подевала?
Гола, в чем мать родила!
А я за тобой
Давала то-то, и то-то, и то-то…»
«Утюг был горяч: прожгла.
Одни рукава остались — для счета».
ШАГИ
Длинная улица, длинная, длинная…
То ли Морская, то ли Неглинная.
Что-то знакомое на углу,
Но память запахивает полу.
Я, вновь молодая, иду сквозь мглу.
Скоро, скоро, скоро,
Скоро за сотым
Поворотом
Будет наш дом,
Дом наш, проглоченный живьем.
Скоро, скоро, скоро…
Но слу-у-ушай! За спиной — шаги,
Шаги, шаги, шаги, шаги.
Шаркают, шмыгают сапоги.
Сперва отвлеченно и независимо
Черный ворон чертит круги.
Piano, piano, pianissimo.
Шаги, шаги, шаги, шаги,
Точно ловят тонкую нить,
Точно просят их извинить.
Но вдруг
Сотрясается все вокруг,
Раздается громкое: стук, стук, стук —
Барабанный дробный уверенный шаг,
На две створки распахнутый враг,
Двадцать пуль и бездонный овраг.
Топот, посвист, цоканье конницы.
Стена, из-под рук уходя, сторонится.
А оглянешься — никого!
Тихо, пусто, темно, мертво.
Самообман или колдовство?
И опять за спиной шаги,
Шаги, шаги, шаги, шаги.
Шаркают, шмыгают сапоги.
С наглым, назойливым торжеством
Шепот перерастает в гром.
Падают ниц за домом дом.
По бесконечной улице конница
Гонится, гонится, гонится, гонится…
Затылку до боли горячо,
Невидимый коготь вцепился в плечо.
Головокружение и бессонница!
Подушка сползает в темный провал.
«Кто там снова убит наповал?
Кто забывал, забывал, забывал?»
С кем эту ночь мне досыпать?
Сердце в муку толочь опять?
Спать! Спать! Спать!
СЫН
Собран из разномастных деталей.
Руки — словно с чужого плеча.
Семь нянек тужили, толкали, гадали –
На каждый толчок — ответ: «А для ча?»
Негатива краски — наоборот:
Темная кожа и светлые волосы.
Страна разрывает сетку широт,
Что ж душно ему, как в маленькой волости?
Ни один на свете не скажет знахарь,
Что на нем завтра, как чирей, вскочит.
Он кричит на восход в ожидании знака, —
Молодой простуженный кочет.
Маша знает: с таким непросто.
Отошла, не выдержав искуса.
Слово товарища? Не по росту.
Слово наставника? Взглянет искоса.
Он просит только соли крупицу,
А ему толкают в горло преснятину.
Он еще ищет, за что б зацепиться,
А зверь под вздохом чует рогатину.
Пальцем ноги он пробует воду.
Броситься вплавь, так уж до берега.
Он ждет у реки явленья народу…
Мессии будущего! Являйтесь бережно.
СОСЕДКА
Живу, как солдатка.
Беру на постой.
Вот мой обычай простой:
Ешь, пей сладко,
К ночи скажу: «Постой!»
Не потому, чтоб уж очень сластена,
Но ночью кровать широка, холодна.
Зудят комары. Шуршат по стенам,
Поворачиваются в ушах имена.
Наговорила? Вот мило!
На месте моем, безусловно,
Всякий другой…
Да разве мертвая виновна,
Что подмахнули ее рукой?
Но вот что хуже:
Наговорила даже на мужа.
Рубашка розовая.
Ночевка разовая.
Повесть третья
БОЛЬШОЙ ВЫХОД
ДЕТСКАЯ ПЕСЕНКА
Убит петушок, убит, убит.
Убит, убит петушок.
Кто, кто это видел?
Я, воробей, это видел.
Я все ходил около, около.
Я ходил все около, около.
Кто, кто убил петушка?
Спроси-ка ловчего сокола
У царя на правой руке.
А ты что делал, дятел-звонарь?
А я отвязал свой колокол,
А я отвязал свой колокол.
А ты что делал, ветер, ветер?
А я собирал перья, перья,
А я собирал белые перья
Для самой мягкой подушки.
БОЛЬШОЙ ВЫХОД
Гром оваций заварили погуще,
С сахаром. В точности как привык.
Вошел, увеличенный лупой могущества,
Низколобый, сухорукий старик.
В запечатанном наглухо конверте
Глаза таили: «Я так хочу!»
Он шел, податель жизни и смерти.
Озолотит? Предаст палачу?
Он нарастал наплывом с экрана.
Галуны, лампасы et cetera
Подсказывали бармы царя Иоанна,
Преображенский мундир Петра.
Гортанный голос выкрикнул: «Мало!»
Теменем рассекая тьму,
Растет, чтоб заря до плеча не достала…
Приидите, поклонитесь ему!
Звезду оседлаю тебе во славу.
Амбразуру телом своим заслоню.
Паду, как желудь, я — раб лукавый —
Под твою исполинскую ступню.
Но, набивая несытое черево,
Истошным воем фанфар и труб,
Не ведал он, что подгнившее дерево
Лесничий пометил крестом: на сруб.
За ним шли «птенцы гнезда Петрова»,
Шипя, науськивая, теребя,
И каждый в карауле у гроба
Сладострастно видел себя.
СМЕРТЬ ГОСПОДИНА ВСЕЯ РУСИ
Еще не отзвякали Сорокоуста
Поминальные медяки,
Как из дальних голодных пустынь
Потянулись гуськом возки.
Еще не свернули в трубку знамена,
Еще не сдали трона внаем,
Но время глаза протереть удивленно:
Да полно, вправду ли мы живем?
Вправду ли нас приманили на крупку,
И сеть была, как вечность, крепка?
Время счистить с памяти струпья
Краем острого черепка.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Все это было, было, было…
Этого теплой водой не запить.
Я его по указке любила,
Я сына учила его любить.
«Волку слава!
Забудь отца!» —
Блеяла ягненку овца.
