Дичок, медвежонок, Миньона…
О. Мандельштам
В Лютике не было как будто ничего особенного,
а все вместе было удивительно гармонично;
ни одна фотография не передает ее очарования…
Е. Мандельштам
То была какая-то беззащитная принцесса
из волшебной сказки, потерявшаяся в этом мире…
Н. Мандельштам
Я спрашивал тогда бабушку:
«Ведь Лютик – это такой цветок,
а почему маму называют Лютиком?»
Она ответила: «В детстве твоя мама
и была как цветочек».
А. Смольевский
1
…Нескольких стихотворений, обращенных Осипом
Мандельштамом к Ольге Ваксель или же посвященных ее
памяти, оказалось вполне достаточно для того, чтобы заин-
тересоваться адресатом и посвятить ей самой отдельную
книгу.
Так и поступил Александр Ласкин, написавший
о Ваксель документальную повесть «Ангел, летящий на ве-
лосипеде»1. При этом он опирался на архив О. Ваксель,
предоставленный в его распоряжение ее сыном А.А. Смоль-
евским: в этом архиве – ее воспоминания, стихи и рисунки.
Вместе с тем повесть, хотя бы и документальная, создава-
лась по законам художественного, а не научного жанра, и ее
изначальные первоисточники оставались в тени.
10
Именно они и выходят на свет и в свет с появлением
настоящей книги: полный корпус стихотворений и воспо-
минаний Ольги Ваксель, подготовленных текстологически
(по оригиналам), откомментированных и проиллюстриро-
ванных фотографиями и рисунками.
При этом вся книга посвящена памяти Арсения Ар-
сеньевича Смольевского, сына Ольги Ваксель2. Это благо-
даря ему читатель может теперь узнать о его матери, так
сказать, из первых рук – от нее самой.
2
Итак, мы обратились к архиву Ольги Ваксель. И тут-
то произошло самое неожиданное и самое важное: ока-
залось, что Лютик (домашнее прозвище Ольги Ваксель)
была куда более сложной, глубокой и самостоятельной
фигурой, чем это было принято полагать, основываясь на
одних лишь воспоминаниях Н.Я. Мандельштам: та нарисо-
вала ее как красавицу-капризулю и марионетку в материн-
ских руках. Крупным планом всплывает другой ее образ,
именно тот, что мы уже знаем по мандельштамовским
стихам. И даже начинает казаться, что понимаешь, в чем
секрет ее привлекательности. Он не только в женской кра-
соте и обаянии, но еще и в том, что мы назвали бы гением
жизнетворчества.
Потрясающие вкус, находчивость, шарм, искрен-
ность… Состряпать гениальные завтраки – буквально из
ничего, сшить гениальный вечерний наряд – из шторы или
прогнать разбойников гениально находчивой фразой («Эй,
Коля, Петя, Миша, вставайте, разбойники пришли!»3)
и ручным фонариком, изображающим пистолет, – вот что
было ее стихией и ее амплуа.
Существенное проявление жизнетворческих талан-
тов Лютика и ее поэзия. Не так уж важно, что объективно
Ольга Ваксель была поэтом слабым, откровенно подра-
жающим Ахматовой периода «Четок», Гумилеву – «Роман-
тических цветов» и, немного, Мандельштаму – «Камня».
Лютик из заресничной страны
11
Важнее всего тут было само поэтическое мироощущение,
к которому она чувствовала себя причастной и из которого
вытекало ее отношение к стихам и к пониманию поэзии.
Жизнетворчество Ольги Ваксель распространялось
и на ее личную жизнь. Тут оно было часто загадочным и не-
предсказуемым даже для нее самой. Какой-то механизм, за-
программированный сначала на восторг и взлет, а потом на
крах, на падение, на разрыв, на развод и – в самом крайнем
случае – на выстрел!
Но вот быть хорошей матерью, например, в ее амплуа
не входило. В иные периоды она как будто напрочь забы-
вала, что у нее есть сын. «Общество Аси4 – это хорошо, но
не вечно же! Полтора месяца полнейшего одиночества даже
мне показались целой вечностью». Больного и слабого, но
формально пристроенного куда-то, она могла не видеть
сына неделями, легко уговаривая себя тем, что с ним все
в порядке (как это и было, например, в 1929 г., когда забо-
левшего корью Асика поместили в лазарет в Сиверской,
известив ее телеграммой).
Казалось бы, ребенок должен был если не ненави-
деть, то уж во всяком случае недолюбливать столь эгоис-
тичную и эгоцентричную мать, – на деле же он ее букваль-
но боготворил и никогда ни за что не осуждал, во всех ее
конфликтах (с отцом ли, с бабушкой или с кем-то еще) пре-
данно вставая на ее и только на ее сторону.
Конфликтов же в жизни Лютика было с лихвой, как
и приводящих к ним контактов. Ее общительность не знала
ни границ, ни усталости. Круг знакомств еще с детства был
необъятным и охватывал сотни людей – от портовой голи
до государя императора.
Твердое знание о ее семье, о ее матери, отце и отчиме
позволяет лучше понять то, что произошло с нею самой:
сложносоставные (но фактически безмужние) семьи –
и у ее матери5, и у нее. Родители разошлись, когда ей не
было и трех лет, она же ушла от мужа, не дождавшись
даже рождения сына (развелись они спустя год, и еще год
прошел, пока отец, у которого жил ребенок, не отдал его
матери).
12
Павел Нерлер
Осипа Эмильевича она и Надежда Яковлевна в шут-
ку называли «мормоном», весело и прозрачно намекая на
практикуемую мормонами полигамию. Пишет об этом, как
и о многом другом, Ольга Александровна легко и без вся-
кой застенчивости – чувствуется, что сексуальная револю-
ция произошла у нее лично уже давно6.
«Грозный муж» Арсений Федорович не был ее пер-
вым мужчиной (невинности Ольга лишилась в 11 лет,
в сущности из любопытства), но первая же близость с ним
показалась ей настолько отвратительной, что она его возне-
навидела. Боясь перенести эту ненависть на всех мужчин,
она испробовала то же самое и с другим («для сравнения»,
как она холодно пишет) и, увы, с неизменным результатом.
Все это, возможно, проясняет порхающий стереотип ее по-
следующего поведения с бесчисленными ухажерами, разо-
чароваться в которых она так боялась: быстро и легко, поч-
ти бездумно сойтись – и еще быстрей и еще легче, безо вся-
ких сожалений расстаться!
И все-таки главный «мормон» воспоминаний Ольги
Ваксель, бесспорно, – она сама: от ее скоротечных рома-
нов и увлечений просто рябит в глазах, на некоторых стра-
ницах умещается по два, а то и три партнера, зато о каждом
(или о каждой) она находит как доброе слово, так и не
очень доброе.
Сил удержаться и устоять хватало ей самое большее
на неделю. Рациональнейший Е.Э. Мандельштам, де факто
жених Лютика летом 1927 г., сам отказался от нее после
того, как встретил ее на батумской набережной со своим
приятелем, с которым накануне и познакомил. Но вот что
характерно: и спустя 40 лет после событий он, беседуя
с третьим участником этого путешествия – Арсением Ар-
сеньевичем, явно сожалел о том, что Ольга не осталась
с ним и не вышла за него замуж.
А вот как она пишет о своем втором муже: «…Зная
себя, я не надеялась сохранить такие же чувства, тем более
что характер их был слишком реальный. Мне жалко было
Льва, который плакал как ребёнок, уходя по моему капризу в
13
Лютик из заресничной страны
такой далёкий рейс. Было несомненно, что если он не любил
меня, когда мы поженились, то любит теперь, как только
можно любить на Земле. Я сама в эти последние дни любила
его без памяти. <…> В это время мне пришла в голову мысль
немного поинтересоваться моей соседкой по дому…»
И так далее…
Каждый из очарованных и брошенных ею мужчин, –
а «общей не ушли судьбы» не только братья Мандельшта-
мы, а буквально все, не исключая по-своему и Христиана
Вистендаля, – был с нею по-настоящему счастлив! Иначе
бы не возвращались они к ней или за ней почти каждый так
упорно и дружно.
Гётевский образ Миньоны из «Вильгельма Мей-
стера», возникший у Мандельштама, удивительно точен.
Ольга и была его живым воплощением: бродячая циркачка,
поющая дивные песни, околдовывающие слушателей, дев-
чонка почти, рядящаяся в мужские одежды, и в то же время
зрелая чувственная женщина, умеющая глубоко и воз-
вышенно любить и страдать. Вместе с тем было в Лютике
что-то и от Кармен – бесконечно женственной, непреодо-
лимо влекущей, вожделенно греховной и патологически
неверной, а также от Гермины, богемной умницы-грешни-
цы из «Степного волка» Гессе, густо настоянного все на том
же Гёте. В неодолимой притягательности богемы и в ее
творческом начале – ее страшная сила, а в неотвратимой
и после нее изжоге и мути – ее небесплодная суть.
Всем им прямой противоположностью была бы, ка-
жется, Гретхен из «Фауста» – милое и безгрешное суще-
ство, созданное для семейного счастья и сулящее именно
его, но – милостью дьявола – распятое вместе с дитем на
кресте людских предрассудков!
Не оттого ли так тянется – пусть и безнадежно –
Лютик и к чему-то прямо противоположному или попрос-
ту к нормальному – к подруге ли Лёле Масловской, к Саше
ли Кагану («совершеннейшему человеческому существу»,
осторожно пытавшемуся, пусть и безуспешно, перевоспи-
тать ее) или к тому же Христиану Вистендалю?
14
Павел Нерлер
3
Воспоминания Ольги Ваксель содержат в себе важ-
ный предметный комментарий к мандельштамовским сти-
хам. Так, «медвежонок» – это ее детская любовь к плюше-
вым мишкам – будь то чужой «большой медведь с пугович-
ными глазами, очень грустный и лохматый» или собствен-
ный «большой толстый мишка с очень длинной шерстью
и кротким выражением лица».
Ольга Ваксель – вся волшебство и непосредствен-
ность, но вовсе не святость и отнюдь не простота. Это вид-
но уже из того, что в своих воспоминаниях она говорит
много и весьма откровенно, но говорит далеко не все
и вспоминает не о всех, кого определенно помнила6!
Например, она сознательно умалчивает о том, что
знала Осипа Мандельштама еще по дореволюционному
Коктебелю, и вовсе не упоминает Евгения Мандельштама,
так что читатель может подумать, что ее черноморское
путешествие 1927 г. с сыном было эдаким аскетически оди-
ноким7, тогда как на самом деле оно более всего походило
на медовый месяц.
Зато она небрежно вставляет имя поэта в другом
месте, и это упоминание, датируемое осенью 1916 г., застав-
ляет кое-что переосмыслить в биографии и самого Ман-
дельштама.
7 июня 1916 г. Осип Мандельштам вместе со средним
братом Шурой приехал в Коктебель, где они провели около
полутора месяцев – до тех пор, пока 24 или 25 июля теле-
грамма о том, что при смерти находится их мать, не верну-
ла братьев в Петроград. В промежутке обычное коктебель-
ское обормотство и несколько совместных с Ходасевичем
и Волошиным поэтических выступлений на разных пло-
щадках Коктебеля и Феодосии.
Ольга Ваксель, заболевшая весной 1916 г. ревматиз-
мом, находилась в Коктебеле уже с 8 мая. Вместе с ней
были друзья ее матери – Георгий Владимирович Кусов
и художница Варвара Матвеевна Баруздина («Матвеич»).
15
Лютик из заресничной страны
Ее мать, Юлия Федоровна Львова, приехала позднее, около
22 мая, с тем чтобы уехать вместе с дочерью в Петроград
около 13 августа8. 17 мая в Коктебель приехала Марина
Цветаева с Сергеем Эфроном – с тем, чтобы уехать уже
через пять дней (Эфрона вызвали телеграммой в военный
комиссариат), но успела заявить, что в «это лето в Кокте-
беле нет духа приключений»9.
Иного мнения была 14-летняя Олечка Ваксель:
«…Исходив эти горы вдоль и поперек, я полюбила их…» По-
разил ее и волошинский Дом поэта, населенный «…почти
исключительно петроградской и московской богемой. Было
несколько поэтов (и тут она выразительно умолчала о Ман-
дельштаме. – П. Н.), порядочно актеров, пара музыкантов».
Несколькими страницами ниже: «Иногда в мастерской
Макса устраивались вечера поэзии, в которых принимали
участие все проживавшие в Коктебеле поэты разных на-
правлений (еще одно выразительное умолчание об Осипе
Эмильевиче. – П. Н.). Слушателями были избранные цени-
тели искусств».
Видимо, именно в Коктебеле Ольга и начала писать
стихи. На обратном пути, не желая покидать это счастли-
вое место, она «всю дорогу ревела от огорчения и писала
массу стихов и обещала сама себе туда вернуться на сле-
дующее лето».
Она сполна оценила и полюбила артистически-
богемную атмосферу Коктебеля, к тому же она была влюб-
лена – но не в 25-летнего поэта с длиннющими ресницами,
а в 16-летнего Лелю Павлова, сына одного из коктебель-
ских дачевладельцев. Большая полудетская-полувзрослая
компания совершала частые вылазки в карадагские бухты,
Лютик бегала между морем и берегом – сообразно возрас-
ту – в трусиках и сетке10. Мандельштама в эти вылазки,
судя по ее воспоминаниям, не брали, но в том-то и дело, что
строго по ее воспоминаниям судить как раз и не надо.
Осмелюсь предположить, что Мандельштам все же
был членом этой развеселой «сердоликовой» компании
и что, когда в июле 1935 г. в Воронеже он вспомнил о Кок-
тебеле и написал эти стихи, –
16
Павел Нерлер
Исполню дымчатый обряд:
В опале предо мной лежат… –
он вспомнил и об Ольге Ваксель в 1916 г. – его июньские
стихи ее памяти еще не остыли!..
И если бы там, в Сердоликовой бухте, его не было, то
с чего бы это вдруг он стал осенью того же 1916 г. изобра-
жать из себя родственника нашей институтки, навещать ее
в приемные дни в Екатерининском институте, располагав-
шемся на Фонтанке11.
Об этом визите, кстати, сказано в воспоминаниях
Лютика, и имя Мандельштама наконец-то названо:
В приемные дни дежурили в зале девочки, никого не ожи-
давшие к себе на прием. В двух концах зала сидели за столом
инспектрисы, окруженные сидящими на длинных скамьях
дежурными, к ней подходят родственники, называют фамилию,
класс и степень своего родства. Молодых людей, приходивших
на прием, допрашивали очень тщательно, но все они прикиды-
вались родственниками, пленяли инспектрису хорошими мане-
рами и проходили. Таким образом, у меня перебывали Арсений
Федорович12, узнавший о моем пребывании в институте от своей
приятельницы – учительницы музыки, поэт Мандельштам, Геор-
гий Владимирович Кусов и мои друзья детства Аркадий Петерс,
молодой офицер, и Юра Пушкин.
Мечта Лютика сбылась, и она побывала в Коктебеле
и следующим летом – в 1917 г. 20 июня ее привезла мать,
но пробыла она с дочерью недолго – не более двух недель,
после чего уехала, оставив ее под опекой семейства Нисе-
ловских. Сама же Ольга провела в Коктебеле больше двух
месяцев – вплоть до начала сентября13. О, это была уже кто
угодно, только не дитя в трусиках и сеточке! Без разреше-
ния и без спросу она отважилась на самостоятельную двух-
недельную «прогулку» по Крыму, но имени своего спутни-
ка или спутников, что характерно, не назвала. Но это был
определенно не 17-летний уже Лёля Павлов, поцеловать
которого в первый и единственный в жизни раз Лютик реши-
лась лишь в день своего внезапного оставления Коктебеля.
17
Лютик из заресничной страны
Очень долго – примерно с 20 мая по 10 октября – был
в 1917 г. в Крыму и Осип Мандельштам. Сначала около
месяца он прожил в Алуште (на даче актрисы Е.П. Магден-
ко), затем 22 июня переехал в Коктебель, откуда снова вер-
нулся в Алушту в конце июля, но на этот раз ненадолго, ибо
с августа по октябрь он жил в Феодосии.
Таким образом, как минимум на месяц – с 23 июня
и по конец июля 1917 г. – Мандельштам совпал в Кокте-
беле с Лютиком. Едва ли он имел какое-либо отношение
к Ольгиной отлучке, но и в том, что они в Коктебеле виде-
лись и общались, сомневаться не приходится.
Не об этом ли лете у Мандельштама сказано в стихах
1931 г.:
…Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море,
И от красавиц тогдашних – от тех европеянок нежных –
Сколько я принял смущенья, надсады и горя!..
Кто они – «те европеянки нежные»? Соломка, соло-
минка – Саломея Андроникова? Или Марина Цветаева,
в чей «монастырь» в Александровой слободе Мандельштам
буквально приперся, непрошеный, в прошлогоднем июне,
после чего, уже в Крыму, она избегала оставаться с ним
наедине? А может, Анна Зельманова? Или Анна Радлова?
Или сама Вера Судейкина в Алуште? Или кто-то еще? Ведь
недаром на 1916 г. приходится бум мандельштамовских
записей в дамских альбомах! И нет ли среди этих «тех»
хотя бы малой частички уже и от Лютика?..
4
Как бы то ни было, но не так уж и не права была
Анна Ахматова, когда, читая воспоминания и стихи Ольги,
вздрагивала на слове «реснички». Это слово было для нее
индикатором одного и только одного человека – Осипа
Мандельштама. «Колют ресницы…»14, «Как будто я повис
18
Павел Нерлер
на собственных ресницах…»15 – Мандельштам буквально
ощущал свои ресницы как «какой-то добавочный орган»16.
И даже если Христиан Вистендаль, норвежский ви-
це-консул, и был прозван Ольгой Ваксель «ресничками»,
то он мог быть вторым. Первыми «ресничками» был Осип
Мандельштам: оттого-то и приняла она поначалу своего
викинга Христиана за еврея.
Следующая встреча Лютика и «Ресничек первых»
произошла в середине января 1925 г. Но что это была за
встреча!
Словно молния поразила поэта, когда он вдруг –
на улице и совершенно случайно – встретил Ольгу. Перед
ним стояла не девушка-цветок из 17-го года (и уже тем
более не девочка в трусиках и сеточке из 16-го года), а, по
выражениям Ахматовой, самая настоящая «ослепительная
красавица»17, прекрасная, «как Божье солнце»18.
Он был сражен, причем настолько, что не замечал
ни обострения болезни жены, ни собственных сердечной –
в прямом смысле слова – болезни и одышки.
Все было ярко и скоротечно – и в середине марта все
уже кончилось. Если не считать двух замечательных стихо-
творений…
«Дура была Ольга – такие стихи получила!..»19
5
Версии, прозвучавшие из двух женских углов этого
треугольника, прямо противоположные. Согласно Ваксель,
у них был некий гетерогамный союз во главе с Надюшей, как
ее называет Ольга. И все бы ничего, если бы третий, Осип
Мандельштам, этим и ограничился, но тот вздумал разру-
шить этот гедонистический оазис и, бросив жену, непре-
менно хотел жениться на Ольге. Согласно «Надюше», Ольга
была плакса и маменькина дочка, откровенно – и под дири-
жерскую палочку матери – отбивавшая у нее мужа и не стес-
нявшаяся заявиться к ним даже после того, как Мандельш-
там – неожиданно и твердо – сделал окончательный выбор.
19
Лютик из заресничной страны
Надежда Яковлевна высказывалась по этому поводу
как минимум четырежды: в письмах Александру Гладкову
и Тате Лившиц и дважды в воспоминаниях – в книге «Об
Ахматовой» и во «Второй книге».
Наиболее лаконичным было первое по времени вы-
сказывание – в книге об Анне Ахматовой:
И все же настоящая дружба началась не в первые наши
встречи, а в марте 1925 года в Царском Селе. Это было трудное
время единственного серьезного кризиса в наших отношениях
с О. М. В январе 1925 года О. М. случайно встретил на улице Оль-
гу Ваксель, которую знал еще девочкой-институткой, и привел
к нам. Два стихотворения говорят о том, как дальше обернулись
их отношения. Из ложного самолюбия я молчала и втайне гото-
вила удар. В середине марта я сложила чемодан и ждала Т., чтобы
он забрал меня к себе.
В этот момент случайно пришел О. М. Он выпроводил
появившегося Т., заставил соединить себя с Ольгой, довольно
грубо простился с ней*. Затем он взял меня в охапку и увез в Цар-
ское Село.
Меня и сейчас удивляет его жесткий выбор и твердая воля
в этой истории. В те годы к разводам относились легко. Развес-
тись было гораздо легче, чем остаться вместе. Ольга была хороша,
«как Божье солнце» (выражение А. А.), и, приходя к нам, плака-
ла, жаловалась и из-под моего носа уводила О. М. Она не скры-
вала этих отношений и, по-моему, форсировала их**. Ее мать еже-
дневно вызывала О. М. к себе, а иногда являлась к нам и при мне
требовала, чтобы он немедленно увез Ольгу в Крым: она здесь
погибнет, он друг, он должен понимать… О. М. был по-настоя-
щему увлечен и ничего вокруг не видел. С одной стороны, он про-
сил всех знакомых ничего мне об этом не говорить, а с другой –
* Я в ужасе вырвала у него трубку, но он нажал на рычаг,
и я успела только услыхать, что она плачет.
**Я видела страничку ее воспоминаний об этом, но там все
сознательно искажено: она, очевидно, сохранила острое чувство
обиды.
20
Павел Нерлер
у меня в комнате разыгрывались сцены, которые никакого сомне-
ния не оставляли. Скажем, утешал рыдающую Ольгу и говорил,
что все будет, как она хочет.
В утро того дня, когда я собралась уйти к Т., он сговари-
вался с ней по телефону о вечерней встрече и, заметив, что
я пришла из ванны, очень неловко замял разговор. Откуда у него
хватило сил и желания так круто все оборвать? Я подозреваю
только одно: если б в момент, когда он застал меня с чемода-
ном, стихи еще не были б написаны, очень возможно, что он мне
дал бы уйти к Т. Это один из тех вопросов, которые я не успела
задать О. М.
И при этом он болезненно переживал всякое стихотворе-
ние, обращенное к другой женщине, считая их несравненно боль-
шей изменой, чем все другое. Стихотворение «Жизнь упала, как
зарница» он отказался напечатать в книге 28-го года, хотя к тому
времени уже все перегорело, и я сама уговаривала его печатать,
как впоследствии вынула из мусорного ведра стихи в память той
же Ольги и уговорила его не дурить. Честно говоря, я считала, что
у меня есть гораздо более конкретные поводы для ревности, чем
стихи, если не живым, то уж во всяком случае умершим20.
Судя по всему, Надежда Яковлевна, описывая здесь
этот кризис, еще не читала воспоминаний Ольги Ваксель
(точнее, их фрагмента о себе и о Мандельштаме).
В таком случае это было написано еще в 1966 г., по-
скольку знакомство с мемуаром Лютика состоялось в фев-
рале 1967 г., когда ее посетил Евгений Эмильевич и показал
означенный фрагмент, любезно перепечатанный для него
на машинке сыном Лютика. Эти страницы взволновали
Надежду Мандельштам до чрезвычайности, – ей все мере-
щилось (и это впоследствии подтвердилось), что фрагмент
неполный, что есть в этих воспоминаниях что-то еще.
Это «что-то еще» потому так и взволновало ее, что
было не вымыслом, а правдой, и то, как это «что-то» могло
преломиться в чужих воспоминаниях, глубоко и сильно
тревожило и задевало ее. Убедиться в том или ином, но ми-
нуя при этом Евгения Эмильевича, стало для нее глубокой
потребностью и чуть ли не идеей фикс.
21
Лютик из заресничной страны
Человеком, который раздобудет для нее мемуары
Лютика целиком, Надежда Мандельштам «назначила»
Александра Гладкова, «литературоведа и бабника», как она
сама его охарактеризовала. 8 февраля 1967 г. она отправила
ему письмо, поражающее своей длиной, но еще более –
откровенностью.
Но иначе, правда, было бы не объяснить ту самую
настоящую панику, названную в письме легким испугом,
и тот случившийся с ней припадок «ужаса публичной жиз-
ни» – мол, «все выходит наружу, да еще в диком виде».
Дорогой Александр Константинович! У меня к вам труд-
ное и сложное дело. Оно настолько интимно, что должно остать-
ся между нами. Почему-то у меня появилась надежда, что вы смо-
жете мне помочь… Дело в том, что героиня нескольких стихотво-
рений О. М. («Жизнь упала, как зарница», «Я буду метаться по
табору улицы», «Возможна ли женщине мертвой хвала») вышла
замуж за какого-то норвежца (в Осло, а не в Стокгольме)
(29–30–31 год), умерла в Осло (самоубийца, выстрелила себе
в рот), а перед смертью надиктовала мужу эротические мемуары.
Муж отвез их сыну, живущему в Ленинграде (сплошная патоло-
гия – и она, и муж – <и> мемуары!). У этого сына культ матери,
который выражается в том, что он всем раздает ее мемуары и фо-
тографии (они были у Анны Андреевны и у многих других).
Хочет меня видеть. Хорошо бы обойтись без меня… Но выяс-
нилось, что мне нужно увидеть эти мемуары, надиктованные
мужу. Ужас публичной жизни заключается в том, что все выходит
наружу, да еще в диком виде. Я ничего не имею против варианта,
что О. М. мне изменил, мы хотели развестись, но потом остались
вместе. Дело же обстоит серьезнее.
Женщина эта, видимо, была душевнобольная. Ося расстал-
ся с ней безобразно. После встречи в гостинице (это и его, и ее
версия) он вернулся домой и застал меня со сложенным чемо-
даном, через минуту за мной пришел Татлин (все это только вам:
не говорите даже Эмме). (Про Татлина – он всегда был один,
и я знаю не один случай, когда женщина, меняя мужа или выби-
рая себе второго, временно сходилась с Татлиным.) Произошла
легкая сцена, Татлин пожаловался, что ему сорок лет и у него нет
22
Павел Нерлер
жены, а Ося увез меня в Детское Село, где мы ссорились, и я рва-
лась уйти; потом приехала Анна Андреевна, и как-то все забы-
лось. Вот грубое содержание этой драмы.
Это 25[-й] год. Я тогда посоветовала Татлину поискать
жену на Украине – там их много. А его как раз приглашали туда.
Он послушался и поехал, расставшись со мной. Жену оттуда при-
вез. Итак, я сыграла роль в его жизни, не только постельную.
Ося при мне позвонил этой женщине по телефону и ска-
зал ей, что уезжает и больше ее видеть не хочет («потому что вы
плохо относитесь к людям» – всё). Хамство, как видите, полное.
Да еще я ее позвала к телефону.
Через несколько лет она пришла к нам в Детское Село.
Я ей рассказала, как со мной хамила ее мать. Это все… [Во всяком
случае] что касается Оси и что я знаю.
После О. М. среди толпы других она жила с Евг[ением]
Эмильевичем. Он возил ее на Кавказ. (Именно после этого она
к нам пришла в Детское.) Евгений Эмильевич недавно явился
ко мне и рассказал про дневник, и я слегка испугалась. Кажется,
она мстит в нем Оське за это дикое прощание.
Несколько слов об этой женщине. Ее звали Ольга Ваксель.
Дочка Львовой – б. фрейлины. Хороша была, как ангел. Ничего
подобного в жизни я не видела. Тогда – благородно и приятно.
Целыми днями сидела у нас и плакала. Пол был мокрый от слез.
У меня всегда с ней были хорошие отношения. Я не ссорилась
с «соперницами», а только с мужиком.
Теперь, чего я боюсь. Все началось по моей вине и дикой рас-
пущенности того времени. Подробностей говорить не хочу. Я очень
боюсь, что это есть в ее дневнике (надо будет это как-то нейтрали-
зовать). Второе: она пишет об Осе зло (как сказал Евг[ений]
Эм[ильевич]). Нет ли клеветы?.. Для этого мне надо знать, что там.
На клевету похоже. Уже тогда у нее были почти маниакальные рас-
сказы о бросивших ее любовниках, которые не подтверждались ни-
чем (эротические, нередко садистические, – хотя она была нежна,
добра и безобидна, – и тому подобное). Единственная ее особен-
ность: она ходила по Ленинграду и давала всем и всё. Потом пере-
ехала в Москву и служила в Метрополе. Там и нашла мужа. Жаль
ее ужасно. Знаете, у Фоукнера есть женщина, чудо любви (мать
Линды)21 – это она, Ольга Ваксель, или Лютик, как ее звали.
23
Лютик из заресничной страны
Вот моя проблема: я бы хотела знать подробно, что в этом
дневнике (вместе с эротикой). Противно это безумно, и я бы
с радостью избавила себя от этого удовольствия, но надо это
сделать. Нашел сына Мануйлов. Обо всем этом знает и Таточка
Лившиц, но ее, если можно, не надо бы вмешивать. Нельзя ли
через Мануйлова получить этот дневник, чтобы избавить меня
от удовольствия ехать к сыну? Или съездить вам – огромная дру-
жеская услуга – рассказать про Фоукнера, про чудо красоты и про
то, что я видела у Анны Андреевны фотографии, но ни одна не
передает реального очарования этой необыкновенной прелести…
Сын тоже сумасшедший и ищет всех, кто хочет поговорить об его
матери… Не можете ли вы мне помочь?
Еще такая деталь: она пишет, что после того, как зашла
к нам в Детское (осенью 27 года), она опять встречалась с О. М.
и всё, что она прогнала его… Ося никогда не врал. До смешного.
Но про эти вторичные встречи я не знаю. Были ли они в Ленин-
граде (возможностей для них почти не было: мы ездили из Дет-
ского в Ленинград вместе, было много разного, но совсем другого
плана) или в Москве (он задержался на месяц в Москве, когда
я была в Ялте; это хлопоты о «пяти» из «Четвертой Прозы»; жил
он у моего и у своего брата). Служила ли Ольга в Метрополе ран-
ним летом 28 года (?) Если да, то это бросает очень неожидан-
ный свет на кое-какие события (связь с Метрополем), к которым
сама Ольга, надеюсь, никакого отношения не имела. Я думаю,
и в Метрополе она в каких-то отношениях была чиста. Об этом
я вам расскажу при встрече.
Почему я обращаюсь к вам. Проклятая, как я называю это,
публичность, может вытащить эти мемуары наружу. Вы, я знаю,
думаете об О. М. и любите курьезные документы. Мне безумно не
хочется ехать к сыну; не хочется ворошить все это самой. А вы
мне друг и способны прийти на помощь. Вы умны и знаете меня –
что здесь нет безумного любопытства сумасшедшей старухи. Вы
литературовед и бабник, следовательно, знаете, что такое женская
месть и клевета. К Евг[ению] Эм[ильевичу] я обратиться не могу:
у него есть эти мемуары и он мне их предлагал. Но я этого не
хочу: он грязный тип.
И, наконец, последнее, очень интимное. О. М. мне клялся
в очень странной вещи (я вам скажу, в какой, при встрече),
24
Павел Нерлер
в которую я не верила и не верю, но, если это правда, то она мог-
ла быть очень дико истолкована бедной Ольгой. Дико ворошить
все это на старости лет. Но что делать? Помогите, если можете.
Ведь Мануйлову вы можете сказать, что угодно: биогра-
фия О. М., например. Если не хотите говорить с Мануйло-
вым, спросите у Таточки Лившиц. (Я когда-то ей сказала, что
не люблю О. М. – в этом выразилась моя ревность в период
его романа с Ольгой.) Сын Ольги меня хочет видеть, – можно,
узнав его имя и адрес – попросить всё это для меня, сказав, что
я так стара, что не могу приехать. Я готова написать ему письмо
с описанием красоты его матери… Только помогите и избавьте
меня от встреч. Чертова молодость: сколько осложнений она
оставляет в жизни. Н. М.22
Имеется и добавление Надежды Яковлевны к этому
же письму:
…Я нашла и «сына»: Смольевский Арсений Арсеньевич.
<…>
Прочла кусок мемуаров. Они гнусны, но их нужно знать.
Правде не соответствуют, кроме небольших элементов. У меня
впечатление, что это написано по дневникам дочери матерью,
чудовищной женщиной. Своеобразная месть за гибель дочери
и сведение счетов (в частности, со мной). А счеты были.
Дочь была не только красавицей, но очень нежной и тихой.
Этот язык и все представления ближе к матери. Между прочим,
мать предъявила к О. М. требования, которые он не исполнил.
Она из тех, что продают дочерей. Любопытно, что Евг[ений]
Эм[ильевич], частично требования выполнивший (он был там
после О. М.), не упоминается вовсе (это путешествие на Кавказ).
Сын жаждет мне показать все это. Если бы достать…
Я боюсь, что Евг[ений] Эм[ильевич] дал мне не все. А знать это
нужно. Надо восстановить (скажем, в письме к вам или к Хард-
жиеву) то, что было. Увлечение О. М., наша попытка развестись
(я уходила к Татлину) и потом примирение. Была драма. Могла
кончиться плохо. Случайно уцелели. Девчонка плакала целыми
днями у меня в комнате. Не думаю, чтобы она любила О. М.:
к этому времени она была уже половой психопаткой и жила
25
Лютик из заресничной страны
с целой толпой. Как О. М. уцелел, трудно себе представить, по-
тому что такого чуда, как эта Ольга, я не видела. Последний раз-
говор их (по телефону) был при мне. Я была поражена грубостью
О. М. …<…> При встрече через 3 года тоже. Но и там она отличи-
лась… Есть ли у сына продолжение – я читала до ее прихода через
три года… Попробуйте достать… Если нет, я к сыну не пойду. Это
патология первого класса уже в третьем поколении… Н. М.23
Получив письмо, Гладков записал в дневнике 12 фев-
раля 1967 г.: «Страннейшее письмо от Н. Я. с рассказом
(длинным) о каких-то изменах ее с Татлиным и О. Э. с Оль-
гой Ваксель в 25–27 гг. и просьбой найти сына О. Ваксель
и попросить у него дневник матери. Будто бы там может
быть какая-то “клевета” и пр. Я человек любопытный
и могу этим заняться, но зачем это Н. Я.?»24
Перед Гладковым Надежда Яковлевна почти и не
скрывалась: зачем? Однако правда в воспоминаниях Люти-
ка – ее собственная склонность к лесбиянству и мандельш-
тамовская к «мормонству»25 – пугали ее больше любой на-
праслины. Скандал такого рода мог быть запросто исполь-
зован недоброжелателями и против Мандельштама, и про-
тив нее самой: могла бы серьезно осложниться и ситуация
с книгой Мандельштама в «Библиотеке поэта».
17 февраля вдова Мандельштама снова писала Глад-
кову: Дорогой Александр Константинович! Спасибо, что вы так
быстро откликнулись. <…> А, может, действительно это лучше
сделать через Таточку Лившиц. Она мне тоже говорила про
«сына». Она почти не знает о том, что произошло в прошлом. Для
нее Ольга Ваксель просто увлечение О. М. (бедная Надя)
и какая-то моя жалоба, что Оська мне надоел. Поэтому не гово-
рите ей о моем беспокойстве. Только, что я хочу иметь фотогра-
фию Ольги и странички ее дневника… т. е. мемуаров… Тата дру-
жит с Евг[ением] Эм[ильевичем]; она может от него узнать адрес
«сына» и Гревса…26
Знала про всю эту историю Анна Андр[еевна] – от меня, от
Оси (смягченно) и от… Татлина. Я думаю (вернее, надеюсь), что
26
Павел Нерлер
Ольга не написала реалистических вещей. Женщины такого рода
обычно пишут: «Как он меня любил, но я его выгнала» – дай-то
Бог! Единственное, что у нее есть основание для большой обиды
на О. М. – он поступил с ней по-свински (со мной тоже). Чего бы
мне хотелось – это избежать реалий и выключить себя из этой
игры. Проклятое легкомыслие и распутство юности – и еще
остатки десятых и двадцатых годов…27
Что предпринял Гладков и преуспел ли в порученном
деле, мы не знаем. Он уехал в Ленинград – к своей актрисе-
жене – и… пропал! И Надежда Яковлевна принялась его
искать, сама обратившись за помощью к Тате – той самой,
кого она не слишком-то и хотела видеть в качестве своей
конфидентки28. Ей она написала 18 марта:
Гладков перестал писать в минуту, когда этого бы не следо-
вало делать.
Я просила его достать для меня «мемуары» Ольги Ваксель
(Лютика). У меня есть сильное подозрение, что это сочиняла не
она, а ее мать по ее дневникам.
Евг[ений] Эм[ильевич] мне показал об О. М. Там явное
раздражение и кое-что – брехня. Не брехня то, что мы тогда едва
не развелись и что О. М. был сильно увлечен. Но вещи сдвинуты…
При последнем объяснении я была – по телефону. Она
плакала. О. М. поступил с ней по-свински.
Если Евг[ений] Эм[ильевич] показал мне все, то можно это
игнорировать. Но он рассказывал совсем иначе (напутал? или
потом что-то скрыл?). Показывал он кусок до прихода через три
года к нам, – и все… Вот тут-то что-то может быть (если судить
по рассказу Евгения Эм[ильевича]).
Кстати, через 2–3 дня после ее прихода мы уехали и боль-
ше в Ленинград не возвращались.
Евг[ений] Эм[ильевич] говорил, что она служила в Метро-
поле (Москва), теперь он говорит, что она служила в «Астории» –
где правда? А это очень существенно. Евгений Эм[ильевич],
конечно, мог все напутать – у нас очень плохо рассказывают –
с фактами не считаются… Во всяком случае, я хотела бы знать,
что у нее в действительности написано. Плохо, когда речь идет
о поэте. «Все липнет», как говорил О. М…
27
Лютик из заресничной страны
Помнишь, как О. М. звонил ей при Бене? А Бен потом по-
дошел ко мне и сказал «бедная»?
Господи, как это давно было…
Меня испугало молчание Гладкова: может, в этом дневни-
ке такая мерзость – это месть, – что он мне боится показать.
<…> Кстати, мать Ольги Ваксель приезжала к нам (на
Морскую) и требовала, чтобы Ося увез Ольгу в Крым. При мне.
Я ушла (к Татлину) и не хотела возвращаться… Тьфу…
Дура была Ольга – такие стихи получила…
Если она служила в Москве, это может объяснить одну
странную историю, которая произошла со мной.
Не говори об этом письме Евгению Эмильевичу29.
27 марта Н. Мандельштам снова писала Тате:
С этим сыном Ваксель уже не стоит говорить. «Мемуар»
есть у Евг[ения] Эм[ильевича]… Это он все напутал и стилизовал
Осю под себя. Мемуар полон ненависти ко мне и к Осе.
Он действительно по-свински с ней поступил, но и она
тоже не была ангелом. Ну ее. То, чего я боялась, т. е. реальности,
нет ни на грош. Просто он стоял на коленях в гостинице… Боялась
я совсем другого – начала.
Жаль, что она оказалась такой. Она ненавидела свою мать,
а в «мемуаре» чистая мать. Все же я подозреваю, что это мать…
6
Ни Гладков, ни Тата Лившиц с добыванием воспоми-
наний О. Ваксель для Надежды Яковлевны не преуспели,
и она ознакомилась с ними именно по той копии, которой
располагал Евгений Эмильевич.
Надо ли говорить, сколь многое в записках Ваксель,
начиная с «прозаической художницы» и «ног как у таксы»,
было для Надежды Яковлевны просто непереносимо! По-
глядевшись в зеркало чужих мемуаров, она ощутила себя
остро уязвленной и униженной. Мертвая Ольга, снисхо-
дительно смотрящая с этих страниц на нее сверху вниз,
28
Павел Нерлер
и из могилы нанесла ей сокрушительной силы удар и как
бы отомстила сполна за все «свинство» мандельштамовско-
го разрыва. Нелепое предположение о том, что воспомина-
ния Лютика не то надиктованы, не то записаны ее матерью,
только подчеркивают ту растерянность и то замешатель-
ство, в которые вдруг впала Надежда Яковлевна.
Возможно, что именно тогда она и ощутила настоя-
тельную потребность написать свою версию событий и тем
самым «ответить» Лютику – то ли защищаясь от ее неска-
занных слов, то ли атакуя их. Ей вдруг открылись и убой-
ная сила мемуаров, и преимущества печатного и первого
слова перед устными оправданиями: вон сколько громов
и молний переметали они с Анной Андреевной и в Жор-
жика Иванова, и в Чацкого-Страховского30 с Маковским,
и в Миндлина с Коваленковым, а чувства победы или тор-
жества справедливости в их устном споре против ими же
напечатанного все равно не возникало. А еще, кажется, она
поняла – и как бы усвоила! – одну нехорошую истину:
не так уж и важно, правдив мемуар или лжив.
Интересно наблюдать и ту роль, которую тема Ольги
Ваксель и эскизы к ней сыграли в формировании текста и
атмосферы «Второй книги» Надежды Мандельштам, где
Лютику посвящена уже не пара абзацев, как в «Об Ахмато-
вой» и в письмах, а целая главка («Пограничная ситуа-
ция»), не считая многочисленных упоминаний до и после
этой главки.
Надо, однако, сказать, что сексуальная тематика от-
нюдь не была табу в разговорном обиходе вдовы Мандель-
штама. Так, ей уделено немало место в единственном видео-
интервью, данном ею для голландского телевидения в сере-
дине 1970-х годов. Пишущий эти строки, часто посещав-
ший Надежду Яковлевну во второй половине 1970-х,
может засвидетельствовать, как охотно она обращалась
к теме плотской любви и ее нетрадиционных разновиднос-
тей. Иногда для этого был повод (скажем, выход в «Новом
мире» «Повести о Сонечке» Марины Цветаевой), но чаще
всего никакого повода и не требовалось. Рассказы о ее ки-
евских любовниках (без называния имен!) и фразочки типа
29
Лютик из заресничной страны
«Ося был у меня не первый» с комментариями никогда не
выходили на первый план, но не были и редкостью.
Некоторые мемуаристки (Э. Герштейн31), преодолев
неловкость, фиксируют проявления сексуальной рево-
люции у Надежды Яковлевны и в 1920–1930-х и в 1940-х
(Л. Глазунова) годах.
Годы богемной юности не прошли для Надежды
Яковлевны бесследно. Да и Лютик едва ли уступала ей по
степени раскрепощенности. А по какому-то внутреннему
счету, особенно если мерилом считать любовные стихи,
Надежда Яковлевна тогда Лютику все-таки «проиграла»!
Иначе бы не бросила в сердцах про дуру Лютика, получив-
шую такие стихи…
7
Довольно существенно, что Ольга Ваксель была
поэтом. Стихи были проявлением и потребностью ее высо-
коталантливой натуры, и не так уж важно, что объективно
она была поэтом слабым, эпигоном акмеистов, прежде
всего Ахматовой и Гумилева.
Самые ранние ее стихи датированы летом 1918,
самые поздние – октябрем 1932 года. Но поэзия уже зани-
мала ее и в 1916 г., когда в Коктебеле она виделась с Ман-
дельштамом и тосковала по Арсению Федоровичу, будуще-
му мужу, разряжаясь в его адрес стихами. Хорошо, что они
не сохранились.
Сохранившимся еще долго были свойственны неук-
люжее изящество и подростковая угловатость: «И все чер-
нее ночи холод, / Я так живу, о счастье помня, / И если вдох-
новенье – молот, / Моя душа – каменоломня» (Павловск,
1920). Или: «Задача новая стоит передо мной: / Внима-
тельною стать и вместе осторожной, / И взвешивать, чего
нельзя, что можно…» (1922). Или: «И лето нежное насып-
лет на плеча – / Крупинки черные оранжевого мака» (1923).
Возможно, сказывалось и то, что Ольга и не помыш-
ляла разносить свои стихи по редакциям (а многое, кстати,
30
Павел Нерлер
и напечатали бы!) и оттого не считала нужным окончатель-
но их отделывать. Она даже не показывала их друзьям-
поэтам – тому же Мандельштаму, например. Вместе с тем,
и не будучи публичным поэтом, она определенно себя ощу-
щала поэтом как обладателем некоего дара:
Но если боль иссякнет, мысль увянет,
Не шевельнется уголь под золою,
Что делать мне с певучею стрелою,
Оставшейся в уже затихшей ране?
«Когда-то, мучаясь горячим обещаньем…», 1921
И уже по одному ощущению своей тайной причаст-
ности к поэзии личность Мандельштама, поэта публичного
и бесспорного, была О. Ваксель отнюдь не безразлична.
В воспоминаниях видно, как она изо всех сил старается
представить его фигуру комической, а личность – скучной
и назойливой. Но это деланое безразличие! Несомненно,
она видела и ценила в нем замечательного поэта, тянулась
к нему, мечтала показать ему свое. (А может быть – вопре-
ки имеющимся свидетельствам, в том числе и своим, –
и показывала?..)
Большинство ее стихов было написано в традицион-
ном раннеакмеистическом ключе, с характерным сложным
грамматическим рисунком и романтическим настроением.
В них как бы законсервировались десятые годы, и они
были не хуже того, что тогда печаталось, например, в «Ги-
перборее».
Прототипы же легко узнаваемы. Вот стихотворение,
живо напоминающее одновременно о Гумилеве и Гумилева:
Все дни одна бродила в парке,
Потом, портрет в старинной раме
Поцеловав, я вечерами
Стихи писала при огарке.
Стихи о том, что осень близко,
О том, что в нашей церкви древней
Дракон с глазами василиска…
31
Лютик из заресничной страны
В еще одном, столь же отчетливо кивающем на
Ахматову:
Спросили меня вчера:
«Ты счастлива?» – Я отвечала,
Что нужно подумать сначала.
(Думаю все вечера.)
Сказали: «Ну, это не то»…
Ответом таким недовольны.
Мне было смешно и больно
Немножко. Но разлито
Волнение тонкое тут,
В груди, не познавшей жизни.
В моей несчастной отчизне
Счастливыми не растут.
27 декабря 1921
А вот поклон и автору «Камня»:
Березки – как на черном бархате,
Небес прозрачна синева…
Вы, злые вороны, не каркайте!
Не верю: это не Нева.
Луга над берегами черными,
Но вдалеке нависший дым
Над городами непокорными
Под небом плачет молодым.
Расплывчатыми очертаньями
Волнуют взор и даль и близь,
И огненными трепетаньями
Во мне предчувствия слились.
Вдыхая ночи пламя сладкое,
Прислушиваясь к тишине,
Я с гордостью ловлю украдкою
Твой взор, несущийся ко мне.
19 июля 1921, Прибытково
32
Павел Нерлер
Иногда (нечасто) на страницы врывается и ее соб-
ственная биография, как, например, в стихотворении
«Дети» (1921–1922):
У нас есть растения и собаки.
А детей не будет… Вот жалко.
<…>
На дворе играют чужие дети…
Их крики доносит порывистый ветер.
Несколько чаще, чем это встречается у акмеистов,
обретается на ее страницах тема смерти: «Мне страшен
со смертью полет…/ Но поздно идти назад» (1921). Или:
«И если снова молодым испугом / Я кончу лёт на черном
дне колодца, / Пусть сердце темное, открытое забьется /
Тобой, любимым, но далеким другом» (1922). Или: «Мне-то
что! Мне не больно, не страшно – / Я недолго жила на зем-
ле…» (1922).
Конечно, ожидаешь найти «следы» и Мандельшта-
ма – и находишь! Например, в стихах февраля 1922 г.:
Ведь это хорошо, что я всегда одна.
Но одиночество мое не безысходно:
Меня встречаешь ты улыбкою холодной,
А мне подобная же навсегда дана…
Ведь это хорошо, что выпита до дна
Моя печаль, и ласка так нужна мне.
Иду грустить на прибережном камне,
Моя тоска, как камень, холодна…
Не много пролито янтарного вина,
Когда весь мир глаза поцеловали;
И думаю, что радостней едва ли
И девятнадцатая шествует весна…
Очнувшись от блистательного сна,
Пыталась возродить его восторг из пепла,
Но небо солнечное для меня ослепло
Сквозь искры алые обмерзшего окна.
33
Лютик из заресничной страны
И ширились лучи от волокна
Дрожащего, испуганного света…
Кто знает, что дороже нам, чем это,
Когда душа усталости полна.
7 февраля 1922
Или:
Какая радость молча жить,
По целым дням – ни с кем ни слова!
Уединенно и сурово
Распутывать сомнений нить,
Нести восторг своих цепей,
Их тяжестью не поделиться.
Усталые мелькают лица,
Ты ж пламя неба жадно пей!
Какое счастье, что ты там,
В водовороте не измучен
(Как знать мне, весел или скучен?),
Тоскуешь по моим цветам.
Как хорошо, что я так жду,
И, словно в первое свиданье,
Я в ужасе от опозданья,
Увидев за окном звезду.
1 февраля 1922
И не о ресницах ли самого Мандельштама (до Вис-
тендаля еще чуть ли не десятилетие!) эти строчки:
Стройнее и ближе, зарей осиянный,
Чуть видимый оку, приблизившись плавно,
Встаешь успокоен, счастливый и сонный,
Глядишь сквозь ресницы
с влюбленностью фавна.
21 декабря 1921
Стихов, написанных в 1925–1930 гг., нет или они не
сохранились. Да и за 1931–1932 гг. осталось всего три или
34
Павел Нерлер
четыре стихотворения. И это, отметим, уже совсем другие
стихи – без угловатости и подражательности. В них есть
и свобода и, в общем-то, легкое мастерство.
Я не сказала, что люблю,
И не подумала об этом,
Но вот каким-то теплым светом
Ты переполнил жизнь мою.
Опять могу писать стихи,
Не помня ни о чьих объятьях;
Заботиться о новых платьях
И покупать себе духи.
И вот, опять помолодев,
И лет пяток на время скинув,
Я с птичьей гордостью в воде
Свою оглядываю спину.
И с тусклой лживостью зеркал
Лицо как будто примирила.
Все оттого, что ты ласкал
Меня, нерадостный, но милый.
Май 1931
В последнем же стихотворении – еще и прямые ука-
зания на причины трагедии, толкнувшей Ольгу Ваксель на
самоубийство32.
8
Пора уже вернуться к «Ресничкам вторым», к Хрис-
тиану Вистендалю. Вот как описаны их первые встречи вес-
ной 1932 г.:
Было довольно скучно. Музыканты играли всё те же, тыся-
чу раз слышанные вещи, «Рамону» и др. Все те же надоевшие
лица завсегдатаев «Европейской», смешные пары, танцующие
с ужимками, словом, пора было уходить. Вдруг Николай обнару-
жил на той стороне зала нечто примечательное. «Посмотрите
на этого молодого еврея, какие у него замечательные ресницы!»
Я возразила: «Не только ресницы». И вечер сразу наполнился
большим содержанием.
35
Лютик из заресничной страны
Спустя некоторое время Лютик и Реснички оказа-
лись вдвоем:
…Я сообщила ему, что влюблена в него, как девчонка.
В первый раз в жизни он слышал подобное признание, и не
знал, как на него реагировать. Он никак не мог принять этого
всерьёз, но все же хотел выслушать всё, что я могу ему ска-
зать. <…> Он был очень серьёзен и внимателен. <…> Я вло-
жила всю горячность своего увлечения в ласки, которыми
осыпала его, и он сам был теперь ближе, нежнее и человечнее.
Это было потрясающее счастье, после которого можно было
умереть без сожаления или пережить долгую и скучную жизнь,
согреваясь одним воспоминанием о нём. Я спала урывками, про-
сыпаясь с блаженной улыбкой; видела его во сне, как будто мы
не расставались.
Еще позднее:
Около этого времени, встретив Х[ристиана], я согласилась
снова встречаться с ним. Я чувствовала себя в силах быть ровной,
спокойной, не доставлять ему неприятностей своей экспансивно-
стью, которая его пугала.
Итак, на совершенно новых началах мы виделись снова.
Теперь эти встречи в тихом шведском Консульстве были моим
отдыхом, моей радостью. Ради них я готова была на всё. <…> Сна-
чала мне казалось, что X[ристиан] так же сух и холоден, как
раньше, но постепенно от раза до раза он стал проявлять ко
мне настоящую нежность и внимание совершенно другого по-
рядка, более человечного. Я была счастлива, как только это
мыслимо…
Воспоминания О. Ваксель заканчиваются описанием
разгоревшейся страсти:
…Когда я обнимала его, – это был действительно трепет
живого сердца. Он говорил мне, что ожил, что он снова хочет
жить и любить меня и работать, сделать что-нибудь для своей
маленькой Норвегии. Я была горда и счастлива.
Бывали минуты, когда мне казалось, что возвращается
пора безумия, что я снова слишком начинаю увлекаться, что
36
Павел Нерлер
я мучаю моего друга своей чрезмерной страстностью. Но я во-
время брала себя в руки, только сжимала зубы до скрипа, чтобы
не проявить как-нибудь своих бурных настроений. Иногда во сне
мне казалось, что я громко произношу его имя. Я просыпалась,
обнимая подушку.
Все это было написано весной 1932 г. – частично
самой Ваксель, но в основном под ее диктовку ее третьим
мужем норвежским дипломатом Христианом Иргенс-Вис-
тендалем. В диктовку веришь все-таки с некоторым тру-
дом, настолько стилистически хорошо – как бы на родном
языке и на едином дыхании – написано33.
Воспоминания обрываются на событиях весны 1932 г.,
когда жить Ольге оставалось всего полгода. В эти полгода
уместилось не так уж мало: поездка в Крым и на Кавказ
с Христианом, лето с сыном в Мурманске и подготовка
сына к поступлению в школу, в начале сентября, когда
было получено официальное разрешение на брак с Вистен-
далем, поездка в Москву для регистрации брака и получе-
ния зарубежной визы и, последнее, приезд в Ленинград для
оформления доверенностей, прощание с сыном и матерью,
на попечение которой она оставляла Асика.
28 сентября Христиан увез Ольгу на свою родину, в столи-
цу Норвегии Осло. <…> Она была окружена вниманием и трога-
тельной заботой родных и друзей Христиана; языкового барьера
не было, так как Ольга Александровна хорошо говорила по-фран-
цузски и по-немецки, да и занятия норвежским у нее шли успеш-
но. Но неожиданно для всех, прожив всего лишь месяц в семье
Христиана, 26 октября 1932 года, оставив несколько стихотворе-
ний и рисунков, Ольга Александровна застрелилась из револьве-
ра, найденного в ночном столике мужа. Сказались и ностальгия,
и глубокая осенняя депрессия, и тяжесть от травли, которые
несли ей бесконечные преследования со стороны Арсения Федо-
ровича, усталость от жизни, в которой она безуспешно пыталась
найти свое место. И твердое решение жить только до тридцати
лет, которое она приняла. Смерть Ольги принесла большое горе
всем близким34.
37
Лютик из заресничной страны
Последнее стихотворение Ольги Ваксель – это свое-
го рода предсмертная записка самоубийцы:
Я разучилась радоваться вам,
Поля огромные, синеющие дали,
Прислушиваясь к чуждым мне словам,
Переполняюсь горестной печали.
Уже слепая к вечной красоте,
Я проклинаю выжженное небо,
Терзающее маленьких детей,
Просящих жалобно на корку хлеба.
И этот мир – мне страшная тюрьма,
За то, что я испепеленным сердцем,
Когда и как, не ведая сама,
Пошла за ненавистным иноверцем.
Октябрь 1932
Увы, в цикле ее сердечных привязанностей (а стало
быть, и «отвязанностей») ничего не изменилось: норвеж-
ский рай оказался очередной ошибкой – непредставимой
поначалу, но на этот раз роковой.
9
Весть о том, что Лютика нет в живых, что она застре-
лилась где-то в Скандинавии, достигла Мандельштама не
сразу. В один из его приездов в Ленинград ее принес теат-
ральный журналист и, естественно, один из поклонников
Ольги, Петр Ильич Сторицын35. Громом среди ясного неба
новость не оказалась, иначе стихи памяти Ваксель – и не-
сомненно другие – появились бы сразу.
Почему же тогда спусковой крючок сработал в нача-
ле лета 1935 г. в Воронеже?
Причин тут две. Главная – это обращение к Гёте, за-
нятия которым заставили Мандельштама задуматься об
этапах творчества поэта и о роли женщин на этих этапах.
На все это постепенно наплывал ставший уже чисто ваксе-
левским образ вожделенной Миньоны.
38
Павел Нерлер
Второе – это краткое отсутствие в Воронеже Нади.
Стихи памяти Ваксель Мандельштам, безусловно, считал
«остро-изменническими», и в ее присутствии такие стихи
автоматически не писались.
Возможна ли женщине мертвой хвала?
Она в отчужденьи и в силе,
Ее чужелюбая власть привела
К насильственной жаркой могиле.
…Я тяжкую память твою берегу –
Дичок, медвежонок, Миньона, –
Но мельниц колеса зимуют в снегу,
И стынет рожок почтальона.
И сразу же слова о свадьбе в «заресничной стране»
приобрели окончательный – совершенно новый и злове-
щий – смысл.
1 См. библиографию.
2 См. посвященное А.А. Смольевскому послесловие соста-
вителя.
3 Здесь и далее курсивом выделены цитаты, при этом цита-
ты из «Воспоминаний» О. Ваксель даются по настоящему изда-
нию, но без дополнительных ссылок.
4 Сына Арсения.
5 О. Ваксель, кстати, тоже росла без отца, умершего, когда
ей шел 13-й год.
6 Есть в воспоминаниях О. Ваксель немало и мелкого
фактографического брака: так, она пишет, что впервые попала
в Коктебель в конце апреля 1916 г., а в действительности это
произошло 8 мая, или что с ней ехала тогда ее мать, в то время
как Ю.Ф. Львова приехала позднее, около 22 мая.
7 Сам Евгений Эмильевич, прочитав воспоминания Люти-
ка в 1967 г., решил восполнить этот пробел и посвятил ей несколь-
ко страниц в собственных воспоминаниях.
39
Лютик из заресничной страны
8 Купченко В. Труды и дни Максимилиана Волошина:
Летопись жизни и творчества. 1877–1916. СПб.: Алетейя, 2002.
С. 397, 406. См. также фотографию этого времени с М. Волоши-
ным на террасе его дома (Там же на вкладке).
9 Купченко В. Указ. соч. С. 398.
10 См. «Воспоминания Ольги Ваксель», примеч. 192.
11 Н.Я. Мандельштам пишет, что по просьбе матери и как
старый друг. Во-первых, обозначение «старый друг» могло быть
хоть как-то заслужено только в случае достаточно тесного обще-
ния в Коктебеле. А во-вторых, Осип Эмильевич в роли Юлия
Матвеевича, дальнего родственника своей матери, сопровождав-
шего его, по ее просьбе, в Ригу и Париж в 1907 году?!.. Увольте.
12 А.Ф. Смольевский – ее будущий муж.
13 Сообщено Р. Хрулевой-Купченко. 18 сентября М.А. Во-
лошин поинтересовался у Ю.Ф. Львовой, как Лютик доехала
(См.: Купченко В. Труды и дни Максимилиана Волошина: Лето-
пись жизни и творчества. 1917–1932. СПб.; Симферополь: Але-
тейя; Сонат, 2007. С. 29). А.А. Смольевский при этом приводит
совершенно иные даты – с 8 мая по 13 августа, и даже поправка
на вероятную в этом случае разницу календарей оставляет зазоры
и не снимает вопроса о природе этого несоответствия.
14 Из стихотворения О. Мандельштама «Колют ресницы,
в груди прикипела слеза…» (1931).
15 Из стихотворения О. Мандельштама «1 января 1934 года»
(1934).
16 Мандельштам Н. Об Ахматовой. М., 2008. С. 157.
17 Смольевский А.А. Ольга Ваксель – адресат четырех сти-
хотворений Осипа Мандельштама // Литературная учеба. 1990.
№ 1. С. 165.
18 Мандельштам Н. Об Ахматовой. С. 142.
19 Из письма Н. Мандельштам Е. Лившиц.
20 Мандельштам Н. Указ. соч. С. 143–146.
21 Персонаж романа У. Фолкнера «Особняк».
22 РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 298. Л. 140–142 об.
23 Там же. Л. 143–143 об.
24 Там же. Д. 107. Л. 31.
25 См.: Герштейн Э. Мемуары. СПб.: Инапресс, 1998.
С. 412–444.
40
Павел Нерлер
26 Неточность: имеется в виду академик-физиолог Е.М. Крепс
(1899–1985), солагерник О. Мандельштама по «Второй речке».
27 РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 298. Л. 145–145 об.
28 Интересно, что сама Тата не просто поддерживала отно-
шения с младшим братом Мандельштама, но и была его конфи-
денткой. Она относилась к нему вполне критически, но все же
жалела и даже пускала к себе ночевать, когда тот приезжал из
Москвы в Ленинград по делам или выяснять отношения со своей
брошенной ленинградской семьей. 5 апреля 1964 г. он даже обра-
тился к ней в следующих выражениях: «Но это же Вам я пишу –
моему альтер-эго, милому и доброму, все понимающему другу»
(ОР РНБ. Ф. 1315. Д. 63).
29 ОР РНБ. Ф. 1315. Д. 64. Л. 2–4 (с конвертом). Цит. по:
Ласкин А. Ангел, летящий на велосипеде. СПб., 2002. С. 135–136.
30 Страховский Леонид Иванович (псевд.: Леонид Чацкий;
1898–1963), историк, поэт, издатель. Участник Белого движения
на севере и юге России. С 1920 г. в эмиграции, сначала в Берлине,
затем в Бельгии (1928), с 1937 г. – в США. Основатель и главный
редактор журнала «Современник» (Торонто, Канада, 1960–1980).
В 1947 г. опубликовал на английском языке статью «Осип Ман-
дельштам – архитектор слов», обозначив ее как главу из будущей
книги «Акмеисты – поэты России», перепечатанную в выпущен-
ной в Гарварде книге Страховского «Мастера слова: три поэта со-
временной России. Гумилев, Ахматова, Мандельштам» (переизд.
в 1969 г.). Этой книге суждено было стать первым книжным изда-
нием критического толка с именем Мандельштама на обложке, но
нарисованный им слащавый образ поэта был полон неточностей
(как, например, «переход О. М. в католичество в 1913») и пере-
держек. В конце 1950-х годов книга Страховского попалась на
глаза А.А. Ахматовой и вызвала ее гневную отповедь в «Листках
из дневника»: «Все, что пишет о Мандельштаме в своих бульвар-
ных мемуарах “Петербургские зимы” Георгий Иванов, который
уехал из России в самом начале 20-х годов и зрелого Мандельш-
тама вовсе не знал, – мелко, пусто и несущественно. Сочинение
таких мемуаров – дело немудреное. Не надо ни памяти, ни внима-
ния, ни любви, ни чувства эпохи. Все годится и все приемлется
невзыскательными потребителями. Хуже, конечно, что это иногда
попадает в серьезные литературоведческие труды».
41
Лютик из заресничной страны
31 В написанном на склоне лет очерке «Надежда Яковлев-
на» 90-летняя Э. Герштейн замахнулась на чуть ли не исчерпы-
вающий обзор проявлений бисексуальности у Н. Я., а заодно
и «мормонства» у О. Мандельштама, не исключая и пристава-
ний лично к ней (Герштейн Э. Мемуары: СПб.: Инапресс, 1998.
С. 412–445). Осмелев от своего анализа, мемуаристка пошла еще
дальше и пустилась в глубокомысленные объяснения потомству
того, как сквозь призму сих обстоятельств следует понимать
поэзию и чуть ли не поэтику Мандельштама. Этим она сорвала
постмодернистские аплодисменты и за это получила премию
Букера, но осадок от такого подхода к поэту остался крайне не-
приятный.
32 Оно приводится чуть ниже.
33 Да и не напишешь столько за один – первый – месяц
пребывания в чужой стране, когда с избытком чисто внешних
впечатлений и усилий по привыканию! Может быть, существо-
вала предшествующая авторская редакция, лишь переписанная
Вистендалем?
34 Цит. по: Смольевский А.А. Ольга Александровна Ваксель
(1903–1932) // Львова А.П., Бочкарёва И.А. Новоторжский родо-
словец. Торжок, 2004. Род Львовых… С. 264. Завершение этого
рассказа см. в заключительном примечании Е. Чуриловой к «Вос-
поминаниям» О. Ваксель.
35 Сторицын (Коган) Петр Ильич (1894–1941), литератор,
театральный критик.
Павел Нерлер
Осип
