КЛЮЕВ Николай Алексеевич (10[22].10.1884—23 или 25.10. 1937), поэт, представитель “новокрестьянского” направления в русской поэзии XX века.
Николай Алексеевич Клюев родился в д. Коштуги Олонецкой губернии.
Отец — бывший урядник — служил сидельцем в винной казенной лавке. Мать — Прасковья Дмитриевна — ревнительница древнего Православия, песеннница и плачея — была духовной наставницей будущего поэта.
Среди предков Клюева были староверы-раскольники, хотя его родители и он сам (вопреки многим его рассказам) не исповедовали старообрядчества; многочисленные автобиографические мифы — часть его литературного образа. Рассказывал, что в молодости много путешествовал по России, послушничал в монастырях (другими источниками эти данные не подтверждаются). Некоторые современники считали его хлыстом. Был причастен к революционным событиям 1905—1907 годов, неоднократно арестовывался (за агитацию крестьян, за отказ от армейской присяги по убеждениям).
Олонецкий край – родные места поэта.
Биографические сведения о Клюеве начала его жизни крайне скудны. Известно, что в 1893—95 он учился в Вытегорской церковно-приходской школе, затем — в 2-классном городском училище; один год занимался в Петрозаводской школе, которую оставил по болезни.
В 16 лет, надев на себя вериги, ушел «спасаться» в Соловки, затем подвизался в роли псалмопевца Давида в раскольничьем «корабле». Странствия по России, участие в движении сектантов, носившем в те годы отчетливый характер социальной оппозиционности, во многом определили творчество Клюева.
Сам Клюев в своих автобиографических заметках, написанных по образцам житийной литературы, упоминал, что «в Соловках… жил по два раза… Вериги я на себе тогда носил девятифунтовые, по числу 9 небес, не тех, что видел ап<остол> Павел, а других. Без 400 земных поклонов дня не кончал». Что ушел из Соловецкого монастыря с «братьями-голубями» в Самарскую губ.: «Там я жил, почитай, два года царем Давидом большого Золотого Корабля, белых голубей — христов». Упоминал о своих странствиях по Кавказу и о том, что «от Соловков до персидских оазисов знакомы мне журавлиные пути… Жизнь моя — тропа Батыева: от студеного Коневца (головы коня) до порфирного быка Сивы пролегла она. Много на ней слез и тайн запечатленных…»
На рубеже 1900-х и 1910-х годов Клюев выступает в литературе, причём не продолжает стандартную для «поэтов из народа» традицию описательной минорной поэзии в духе И. З. Сурикова, а смело использует приёмы символизма, насыщает стихи религиозной образностью и диалектной лексикой.
Первые стихи опубликовал в 1904 в петроградском сборнике «Новые поэты» (Не сбылися радужные грезы…, Широко необъятное поле…).
В 1905 г. Н.А.Клюев сближается с московским “Народным кружком”, редактором которого был рабочий-самоучка П.А.Травин, близкий в то время с пролетарским писателем А.М.Горьким. Стихи Н.Клюева были напечатаны в сборниках “Волна” и “Прибой”, издаваемых П.А.Травиным. В этом же году он был привлечен в Москве к дознанию по делу о распространении прокламаций среди служащих ст.Кусково Московско-Нижегородской железной дороги. Тогда все для Клюева обошлось благополучно, и при первой возможности он уехал на родину и поселился в доме отца в деревне Желвачева Вытегорского уезда.
Сообщение о “Народном кружке”
Здесь он встретил революцию 1905 г. и принял самое активное участие в агитационной работе среди крестьян, за что был арестован и заключен в Вытегорскую, а затем в Петрозаводскую тюрьму.
Позднее, в 1908 в «Нашем журнале» (№ 1) анонимно опубликовал статью В черные дни. (Из письма крестьянина), где доказывал «врожденную революционность глубин крестьянства».
В Национальном архиве РК сохранились две записки, переданные Н.Клюевым из Вытегорской тюрьмы, в которых он сообщает о своей принадлежности к Бюро содействия крестьянскому союзу в С.-Петербурге и описывает жизнь политссыльных в г.Каргополе Олонецкой губернии.
Запись показаний Н.А.Клюева
В 1907 завязывается и продолжается до 1912 года переписка Клюева с А. Блоком, которому он присылает свои стихи, как навеянные блоковской книгой «Нечаянная радость», так и вдохновленные народной песней («Песня о соколе и трех птицах Божиих»). При посредничестве Блока публикует стихи в журналах «Бодрое слово» и «Золотое руно».
А.А.Блок увидел в Клюеве персонифицированное воплощение своей мечты о единстве двух Россий, мистически-патриархальной и крестьянско-бунтарской, и помог Клюеву издать в Москве поэтические сборники Сосен перезвон (1911, 2-е изд. 1913, с предисловием В.Я.Брюсова, где мэтр отметил «первенство» Клюева среди крестьянских самородков), Братские песни (1912), Лесные были (1913). Выдержанные в стиле раскольничьих песнопений, духовных стихов и апокрифов, тяготеющих к обличениям протопопа Аввакума (что заставило некоторых критиков увидеть в Клюеве прежде всего талантливого подражателя и имитатора), они были близки также символизму блоковского образца.
Творчество Клюева было с большим интересом воспринято русскими модернистами. О нём как о «провозвестнике народной культуры» высказывались Александр Блок (в переписке с ним с 1907; оказал большое личное и творческое влияние на Клюева), Валерий Брюсов и Николай Гумилёв, Анна Ахматова.
Осип Мандельштам, который следующим образом определил самобытность поэта: “Клюев пришел с величавого Олонца, где русский быт и русская мужицкая речь покоится в эллинской важности и простоте”.
В 1911 вышла первая книга стихов Клюева «Сосен перезвон» с посвящением «Александру Блоку — Нечаянной радости». Предисловие к сборнику было написано кумиром читающей публики того времени Валерием Брюсовым. В 1912 увидела свет книга «Братские песни» с предисловием В. Свендицкого. Эти сборники принесли поэту всероссийскую славу.
В этот период в поэзии Клюева сосредотачиваются три смысловых и стилистических потока. Стихи, религиозные гимны и песни, не стилизация под фольклор, а сотворенный песенный пласт, органически существующий в музыкальной и обрядовой стихии Русского Севера. Это — одна из характерных черт поэзии Клюева — органическое совмещение в едином творческом мире мотивов, кажущихся несовместимыми. По сути, он явил в русской литературе ХХ в. отношение к Слову, свойственное летописцам и проповедникам дониконовской Руси — стихотворение, проза, публицистические статьи, письмо, дарственная надпись на книге — все это в клюевском мире лишь разные ипостаси одного текста.
В Национальном архиве РК обнаружено сообщение помощника начальника Олонецкого губернского жандармского управления о выходе сборника стихов Н.Клюева “Братские песни”, о подготовке поэтом в Москве следующих трех новых сборников и об отправке им денег отцу из полученного гонорара.
В его поэтическом мире природа неотделима от храма, а храм от природы, которая в его мире настолько одухотворена, что, кажется, живой Христос незримо проходит среди русских дубов и берез, вязов и кленов, и сам лес становится алтарем, а в его шуме слышатся звуки ектении: «В златотканные дни сентября / Мнится папертью бора опушка. / Сосны молятся, ладан куря, / Над твоей опустелой избушкой».
Клюев не подражает народной песне или былине, а творит ее («Обидин плач», «Песня о Соколе и о трех птицах Божиих»), также и творит религиозный гимн, а не подражает уже известным образцам («Путь надмирный совершая…», «Брачная песня», «Радельные песни»). В 1913 выходит его книга стихов «Лесные были», где перед нами предстает уже не поэт откровения и мистических прозрений, а певец северной деревни, глухих олонецких лесов. Здесь особенно густой концентрации достигает его олонецкий говор, органически вплетенный в классический метр русской силлабо-тоники («Водянице стожарную кику: самоцвет, заренец, камень-зель. Стародавнему верен навыку, прихожу на поречную мель. Кличу девушку с русой косою, с зыбким голосом, с вишеньем щек, ивы шепчут: “Сегодня с красою поменялся кольцом Солнопек. Подарил ее зарною кикой, заголубил в ночном терему…” С рощи тянет смолой, земляникой, даль и воды в лазурном дыму»).
С сентября 1912 г. по февраль 1913 г. Н.А.Клюев живет в Москве и С.-Петербурге, где нередко выступает на вечерах с чтением собственных произведений, в частности, в салонах собирательницы народного творчества О. Э. Озаровской, графини П. С. Уваровой, в Обществе свободной эстетики, в «Бродячей собаке». Впечатление от этих чтений отразилось в письме Клюева к А. Ширяевцу, с которым у него завязалась переписка весной 1913: «Был я зимой в Питере и в Москве, таскали меня по концертам, по гостиным, но всегда забывали накормить, и ни одна живая душа не поинтересовалась, есть ли у меня на завтрак кусок хлеба, а так слушали, собирались по 500 человек в разных обществах слушать меня… Тяжко мне с книжками, и с дамами, и с писателями, лучше бы не видеть и не знать их — будь они прокляты и распрокляты!»
В 1913 г. вышел его сборник стихов “Лесные были”, содержание которого навеяно олонецкими мотивами. В этом же году печатается цикл стихов “Избяные песни”, появление которых было связано со смертью матери.
В конце 1912 — начале 1913 Клюев посещает заседания «Цеха поэтов», завязывает тесные контакты с акмеистами, которые рассчитывали на него, как на литературного союзника, хотя сам Клюев держался наособицу и сближение его с акмеистами было достаточно кратковременным. Ближайшим его другом и соратником в поэзии в эти годы становится С. Клычков. А в 1915 завязывается переписка Клюева с Есениным, с которым он встречается осенью того же года.
В 1915–1916 Клюев – глава т.н. новокрестьянских поэтов (С.А.Есенин, называвший Клюева «апостолом нежным», С.А.Клычков, П.В.Орешин, В.А.Ширяевец (Абрамов) и др.). В 1916 выпустил посвященный событиям военных лет сборник Мирские думы, содержащий главным образом стихи, близкие народным плачам и причитаниям. В 1917–1918 поэта поддерживала литературная группа «Скифы», в ее одноименном альманахе Клюев в эти годы опубликовал циклы Земля и железо, Избяные песни (посвящен матери, «былиннице» и «песеннице») и др., проникнутые ностальгией по крестьянской Руси, «избяной» старине – и острым, мятежным неприятием «города» и всех форм «западной» цивилизации. Принципиальным было для Клюева сохранение «дедовской веры» – даже в контексте принимаемых поэтом революционных преобразований (сборники Песнослов, кн. 1–2, Медный кит, оба 1919; Избяные песни, 1920; Изба и поле, 1928; поэмы Мать-Суббота, 1922; Плач по Есенину, Заозерье, обе 1927). Программные строки «Не хочу Коммуны без лежанки…» определили и утопические картины будущего России в поэзии Клюева, сочетающей надежды на социальные перемены (цикл Ленин – «Есть в Ленине керженский дух, / Игуменский окрик в декретах…», 1918; поэма Ленин, 1923, и др.) с призывами к консервации старинного уклада жизни и мировидения.
Николай Клюев с Сергеем Есениным
Николая Клюева связывали сложные отношения (временами дружеские, временами напряжённые) с Сергеем Есениным, который считал его своим учителем.
Долгое время близким другом поэта был Александр Блок, но с появлением в Петербурге юного Сергея Есенина внимание олонецкого богатыря полностью переключается на юношу с соломенными волосами. Два года с 1915 по 1917 Есенин и Клюев жили вместе и были практически неразлучны. В 1915—1916 Клюев и Есенин часто вместе выступали со стихами на публике, в дальнейшем их пути (личные и поэтические) несколько раз сходились и расходились.
Стихи Клюева рубежа 1910-х и 1920-х годов отражают «мужицкое» и «религиозное» приятие революционных событий, он посылал свои стихи Ленину (хотя несколькими годами раньше, вместе с Есениным, выступал перед императрицей).
«Голубь мой белый, — писал Клюев Есенину, — ведь ты знаешь, что мы с тобой козлы в литературном огороде и только по милости нас терпят в нем… Особенно я боюсь за тебя: ты как куст лесной шипицы, который чем больше шумит, тем больше осыпается… Быть в траве зеленым, а на камне серым — вот наша с тобой программа, чтоб не погибнуть… Я холодею от воспоминаний о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики… Видите ли — неважен дух твой, бессмертное в тебе, а интересно лишь то, что ты, холуй и хам смердяков, заговорил членораздельно…»
В 1916 выходит книга Клюева «Мирские думы», сосредоточившая в себе «военные стихи» — выражение народного взгляда на первую мировую войну, былины («Мирская дума», «Скрытный стих», «Беседный наигрыш, стих доброписный») и «Песни из Заонежья». В эти же годы складывается цикл «Избяные песни», посвященный памяти матери, относящийся к вершинным произведениям поэта.
В этом цикле всеобъемно воплощен клюевский избяной космос. Изба, как живое существо, тоскует по ушедшей хозяйке, каждый предмет деревенского обихода не может по-человечески смириться с утратой: «Где в красном покое дубовы столы / От мис с киселем, словно кипень белы, / Там Митрий Солунский, с Миколою Влас / Святых обряжают в камлот и атлас, / Креститель Иван с ендовы расписной / Их поит живой иорданской водой».
В том же 1916 Клюев пишет цикл «Земля и железо», где поэтическое слово обретает свою изначальную Божественную природу («Звук ангелу собрат, бесплотному лучу») и где мир и дух русской земли предстают, как последний несокрушимый оплот надвигающемуся концу мира — железу, бездушной и расчеловеченной цивилизации, грозящей стереть с лица земли все ее многоцветие, «цветущую сложность». Здесь он воочию являет образ обретшего «цветущий посох»: «Мы внуки земли и огню родичи, / Нам радостны зори и пламя свечи, / Язвит нас железо, одежд чернота, / И в памяти нашей лишь радуг цвета».
Клюеву, без сомнения, были известны рассказы о поисках благодатного края, духовной и физической свободы, о походах старообрядцев вплоть до к. XIX в. Знал он также, что имеется в виду не мифическая, а реальная земля — Индия: «Индийская земля, Египет, Палестина — / Как олово в сосуд, отлились в наши сны. / Мы братья облакам, и савана холстина — / Наш верный поводырь в обитель тишины».
Не только и не столько «мужицкий рай» предвкушал Клюев в своих мечтаниях о «Белой Индии». К 1916 относятся первые его гимны Белой Индии, что входит неотъемлемой составной частью в избяной космос, созданный творческим воображением поэта.
Знакомые с детства реалии обретают космический смысл, вселенское значение, становятся символом вечного счастливого бытия, нисколько не теряя при этом своего земного предназначения, что еще раз подчеркивает реальность существования Града Невидимого в восприятии Клюева. В этом Граде пиршество плоти и духа, вечное бессмертие, мотив которого перекликается с мотивом преодоления смерти. Сокровища мировой философии и культуры, бессмертные творения живописного, музыкального, словесного искусства под пером олонецкого странника становятся в один ряд с нерукотворной красотой северных лесов и восточных пустынь, прелестью русской избы и индийской пагоды. Где же находится этот край чудесный, найденный Град Китеж? Клюев дает точное направление поисков: «На дне всех миров, океанов и гор / Цветет, как душа, адамантовый бор, — / Дорога к нему с Соловков на Тибет, / Чрез сердце избы, где кончается свет…».
Яркие картины Избяной Индии соседствуют с духовными воспоминаниями поэта о Тибете и Палестине — воспоминаниями, как бы незаметно переходящими в настоящее, совершающееся на наших глазах, одновременно оставляющее впечатление прекрасной поэтической фантазии, не бывшего в реальности, но не могущего не произойти. Образ цыганки, ворожащей крючнику, при всей своей фантастичности и реальности одновременно, очевидно, та же маска, призванная помочь поэту скрыть то, что не должно быть видно постороннему глазу, посеять сомнение в увиденном, в то время, как сам поэт знает: было это и навечно останется в памяти, как прекрасный сон, как видение будущего счастливого мира.
Октябрьскую революцию Н.Клюев воспринял как воплощение народной мечты о божественной справедливости, новая аудитория тепло встретила поэта. О блестящем успехе земляка сообщала 4 декабря 1918 г. выходящая в Петрозаводске газета “Известия Олонецкого губернского совета”.
С 1918 по 1923 Клюев живет в Вытегре (с коротким выездом в Петроград в 1922). Источником его вдохновения по-прежнему остается великая культура крестьянской Руси. «Тайная культура народа, — писал поэт, — о которой на высоте своей учености и не подозревает наше так называемое образованное общество, не перестает излучаться и до сего часа. («Избяной рай» — величайшая тайна эстетического мужицкого ведения — сердце избы, конек на кровле — знак всемирного пути)… Направляя жало пулемета на жар-птицу, объявляя ее подлежащей уничтожению, следует призадуматься над отысканием пути к созданию такого искусства, которое могло бы утолить художественный голос дремучей, черносошной России» («Самоцветная кровь»): «Строгановские иконы — / Самоцветный мужицкий рай, / Не зовите нас в Вашингтоны, / в смертноносный железный край».
В 1919 в Петрограде выходит двухтомник Клюева «Песнослов» (самое полное его прижизненное собрание) и сборник «Медный кит». В 1921 в Москве выходит сборник стихотворений «Львиный хлеб». «Львиный хлеб это в конце концов — судьба Запада и Востока. Россия примет Восток, потому что она сама Восток, но не будет уже для Европы щитом. Вот это обретение родиной—Русью своей изначальной родины — Востока и есть Львиный хлеб».
О поэме «Мать-Суббота» с ее волшебным рефреном — «ангел простых человеческих дел» — Клюев говорил Н. Архипову: «У избы есть корни; они как кондовая сосна: хвоя на ней ржаная, а шишки золотом сычены. Семь чаш пролито на избу: первая чаша — покой, вторая — нетление, третья — духовидчество, четвертая — мир мирови, пятая — жертва Авеля, шестая — победа, седьмая — и во веки веков. Мистерия избы — Голубая Суббота, заклание Агнца и урочное Его воскресение. Коврига — Христос избы, хлеб животный, дающий жизнь верным. Рождество хлеба, его заклание, погребение и воскресение из мертвых, чаемое как красота в русском народе, и рассказаны в моей “Голубой Субботе”. Причащение Космическим Христом через видимый хлеб — сердце этой поэмы».
Художественно-поэтическая система Клюева, опирающаяся на язык и формы богослужебной обрядности, древнерусскую книжность и фольклор, в послеоктябрьский период уснащалась злободневной политической лексикой, приводящей к стилевому и содержательному эклектизму («Господи! Да будет воля Твоя лесная, фабричная, пулеметная…»), всегда отличающему причудливо-фантазийное, стилизованно-архаичное и при этом склонное к избыточному словесному изыску творчество Клюева. Органичность перехода от торжественной проповеди, пророчества или скорбного проклятия к сентиментальной слащавости, цветистая «изукрашенность» и «пестрядь» речи, то библейски-возвышенной, то диалектно-просторечной («зажалкует», «братовья», «баско» и т.п.), то по-деревенски озорной; соответствующие ей перебивы ритма, метафорически-значительные образы, сочетающие христианство с язычеством, космогоническую мощь и вселенские масштабы с мистической символикой «земляной», «кондовой», «дремучей» Руси и сказочной «Белой Индии»; постоянный мотив социального превосходства крестьянина, – все это, получившее в свое время в официозной советской критике полупрезрительное название «клюевщины» и тщательно вытравливаемое из отечественной поэзии, стало, тем не менее, одной из существенных и самобытных ее граней, оказав влияние на творчество Есенина и других крестьянских поэтов и наиболее ярко проявив специфику «нового народничества» начала века, когда интеллигенция шла в деревню не просвещать мужика, а учиться у него «Слову жизни», страждущая «почвы, земли, живой крови…» (Р.В.Иванов-Разумник).
В творчестве Клюева Русь предстает ликами церковных святых и мучеников, языческих божеств-покровителей, достоверными и красочными чертами деревенской природы и быта («Зорька в пестрядь и лыко / Рядит сучья ракит…»; «Месяц засветит лучинкой, / Скрипнет под лаптем снежок»; «Горние звезды как росы. / Кто там в небесном лугу / Точит лазурные косы, / Гнет за дугою дугу?»), в котором эстетически значимым, высоким звучанием наполняются все предметы и понятия – и «сермяга», и «лыко», и «лапти», где, в развитие традиций А.В.Кольцова и И.С.Никитина, поэтизируется крестьянский труд.
Величавыми, завораживающими, настраивающими на религиозный лад и в то же время реалистическими предстают в стихах Клюева картины севереной природы, «явь Обонежья» («Прослезилася смородина, / Травный слушая псалом…»), изба олонецкого мужика («В избе заслюдела стена, / Как риза рябой позолотой»), образ русского странника – неутомимого искателя «дали», «неведомой земли» (стих. Белая Индия и др.), русской крестьянки (стихи, вызванные смертью матери, растворяющейся, по Клюеву, в бессмертии родного «избяного» мира).
Внеисторическая Русь Клюева, как и других новокрестьянских поэтов, поначалу с надеждой открылась советской действительности (член РКП(б) с 1918, Клюев писал: «Коммунист я, красный человек, запальщик, знаменщик, пулеметные очи»; в 1919–1920 поэт выступил с рядом пафосных революционных стихов, его стихотворение Распахнитесь, орлиные крылья приобрело хрестоматийную известность), однако утопия мужицкого рая так и не смогла совместиться с нею.
В апреле 1920 Клюев был исключен из партии «за религиозные взгляды». В сб. Львиный хлеб (1922), включающем поэму Четвертый Рим, звучат как горькие мотивы покаяния, так и резкого несогласия с новой Россией, которая теперь под пером Клюева не только «смеется», но и «плачет». При этом оптимизм стихов Клюева питают любовь к природе и всему человечеству (в этом ключе и особое внимание Клюева к поэзии западноевропейских современников П.Верлена, Р.М.Рильке; признание в Автобиографии, 1926: «Любимые мои поэты – Роман Сладкопевец, Верлен и царь Давид»), вера в «Божью благодать» и непременное достижение гармонии человека и Вселенной – при условии отказа от «железного» вторжения в нее, к которому, как и к его глашатаям и певцам, поэт остается непримиримым до конца дней («Маяковскому грезится гудок над Зимним…», «По мне Пролеткульт не заплачет…» и др.).
В 1922 в Петрограде отдельными изданиями выходят поэмы Клюева «Четвертый Рим» и «Мать-Суббота». В «Четвертом Риме» максимальной концентрации достигают мотивы предыдущей книги «Львиный хлеб», и с предельной (точнее, запредельной) отчетливостью выражена вечная клюевская антитеза — «земля—железо». Ощущение полной выбитости из колеи и потери всяких надежд на возрождение крестьянского рая — «Четвертого Рима» — сказывается буквально на всем протяжении поэмы. Пытаясь переломить это настроение, Клюев концентрировал образы в невероятной даже для него сгущенности, устроив в поэме настоящий «пир плоти», а также заложил в ее содержание горчайший антиесенинский заряд. Сближение Есенина с имажинистами, появление «Кобыльих кораблей» и «Исповеди хулигана» стали настоящей трагедией для Клюева, и заново пытаясь построить крестьянский мир на развалинах в его первозданном виде, он отпускает проклятия некогда любимому собрату: «Не хочу быть знаменитым поэтом в цилиндре и в лаковых башмаках. Предстану миру в песню одетым с медвежьим солнцем в зрачках».
Рецензия на сборник “Медный кит”, хранится в Национальном архиве РК. В это время редактор газеты “Вытегорская коммуна” А.Богданов направил в Олонецкий губернский отдел народного образования литературное исследование о творчестве Н.А.Клюева с просьбой издания его стихов в Петрозаводске. В издании сборника было отказано. Правда, в 1920 г. это постановление было пересмотрено, и на родине поэта в г.Вытегре вышел еще один сборник его стихов “Неувядаемый цвет”.
Несмотря на активную творческую работу, материальное положение поэта стало катастрофическим. Об этом сообщалось в телеграмме, направленной в Олонецкий губисполком наркомом просвещения А.В.Луначарским: “В Вытегре в нищете живет известный крестьянский поэт Н.Клюев. Помогите, чем можно. Центр примет меры”.
Последнее прижизненное упоминание о Н.Клюеве в Карельском крае связано с небольшой информацией в газете “Красная Карелия” от 13 августа 1926 г. о передаче поэтом своих сочинений в дар Карельской публичной библиотеке.
Телеграмма А.В.Луначарского
В 1923 Клюев был арестован в Вытегре и доставлен в Петроград. Освободившись, он принял решение больше в Вытегру не возвращаться. В к. 1923 он возобновляет дружеские отношения с Есениным, приезжает к нему в Москву, принимает вместе с ним и с А. Ганиным участие в «Вечере русского стиля».
В 1926 после гибели Есенина Клюев пишет поэму «Плач о Сергее Есенине», которая полностью публикуется в 1927. В предисловии к поэме критик и литературовед П. Медведев отмечал, что «это — не поэма. Это — и не похоронная заплачка, дающая выход только чувству личной потери и скорби. Это — именно плач, подобный плачам Иеремии, Даниила Заточника, Ярославны, князя Василька. В нем личное переплетается с общественным, глубоко интимное с общеисторическим, скорбь с размышлением…»
В 1926—27 в журнале «Звезда» и в сборнике «Костер» появляются поэмы Клюева «Деревня» и «Заозерье», в которых провидчески предсказывалось зверское уничтожение коренной, народной России. После публикации «Деревни» на Клюева окончательно навесили ярлык «кулацкого поэта», что означало политический приговор. В 1928 вышла его последняя прижизненная книга стихотворений «Изба и поле», и в этом же году была закончена одна из лучших его поэм — «Погорельщина», которую он тщетно пытался опубликовать в журналах, читал на многочисленных писательских собраниях и которая расходилась по рукам в списках.
В поэме «Погорельщина» образы Чирина, Парамшина, Андрея Рублева служат своеобразным оплотом избяного космоса, старой деревни, которую грозит опустошить змей. Исчезновение с иконы образа Георгия Победоносца — свидетельство неминуемой катастрофы. «На божнице змий да сине море…» Жители Сиговца станут жертвами чудовища, морские волны поглотят последний оплот старого народного, родного поэту крестьянского мира, живущего по своим древним тысячелетним законам, подобно Китежу, навечно скрытому водами озера Светлояра.
Последняя молитва жителей этого сказочного мира — мольба о возвращении Егория, обращенная к Святому Николаю, к Богоматери-Приснодеве, перед иконами гениальных русских мастеров, воплотивших разные лики Богородицы, исполнена силы, поистине трагической.
Герои «Погорельщины» — мужики-богомазы под руководством лучшего из них — иконописца Павла — пишут образы красками, ни одна из которых не названа своим именем. Как некогда в стихах Клюева совершалось «Рождество избы», рождение избяного космоса под рукой «Красного Древодела», так теперь совершается «Рождество Иконы», оставляя при этом ощущение нерукотворности. Само Явление Иконы — «прилет журавля» и «Доличное письмо» — антураж, обрамляющий «Видение Лица» — не пишется собственно кистью, а «смиренному Павлу в персты и зрачки / Слетятся с павлинами радуг полки», что выводят «голубых лебедей»… На этом фоне пишется «Видение Лица», которое
…богомазы берут
То с хвойных потемок, где теплится труд,
То с глуби озер, где ткачиха-луна
За кросом янтарным грустит у окна.
Егорию с селезня пишется конь,
Миколе — с крещатого клена фелонь,
Успение — с перышек горлиц в дупле,
Когда молотьба и покой на селе.
Распятие — с редьки: как гвозди креста,
Так редечный сок опаляет уста…
Сама природа помогает иконописцам в их работе, отдавая свои лучшие краски образу, который перестает восприниматься, как собственно искусство художника. «Божественный промысел» вбирает в себя все богатство и разнообразие мира внешнего, природного, зримого.
Классические строки существовали в сознании Клюева, как адамантовы врата, вход в которые доступен относящимся к поэзии не легкомысленно, но тем, кто готов преклониться перед гением, перед бессмертной традицией Пушкина и Кольцова. Для непосвященных же вечное искусство остается «Нерушимой Стеной», окружающей мир Великого Слова.
В 1929 Клюев писал поэму «Каин», сохранившуюся в отрывках, найденных в архиве бывшего КГБ СССР лишь в н. 90-х. Это была поэма покаяния. Братоубийцу Святополка в народе назвали окаянным — «окаинившимся». Раскаяние — освобождение из-под власти Каина. Клюев понимал, что ему самому это покаяние за содеянное с Россией нужнее, чем кому бы то ни было. Сотни стихотворцев, талантливых и бездарных, были в этом отношении безнадежны. Охмелев от крови бессудных расправ, они продолжали петь в том же духе, независимо от того, что одни герои их виршей, вставшие к стенке, сменялись другими, еще не вставшими.
Грехи Клюева в этом отношении не сравнить с грехами его поэтических собратьев. Но ему жизненно необходимо было очиститься перед собой и Богом за те минуты, когда он поддался общему опьянению. В результате родилось одно из величайших произведений русской эпической поэзии XX столетия.
Поэтическая сила и мощь клюевской поэмы сродни лермонтовскому «Демону», но тем страшнее в ней сам Каин, уже не притягивающий и не завораживающий, а открыто соблазняющий, указывая на дело рук своих.
Взгляни на Радонеж крылатый.
Давно ли — светлый Алконост,
Теперь ослицею сохатой
Он множит тленье и навоз!
Задонск — Богоневесты роза,
Саров с Дивеева канвой.
Где лик России — львы и козы
Расшиты ангельской рукой —
Все перегной, жилище сора.
Братоубийце не нужны
Горящий плат и слез озера
Неопалимой Купины!
Узнай меня, ткач дум и слова,
Я — враг креста, он язва нам,
Взалкавшим скипетра срамного
Державным тартара сынам!
Вся поэма воспринимается в ключе сновидения, в котором перемежаются картины прошлого, настоящего и будущего.
В н. 30-х Клюев пишет эпическую поэму «Песнь о Великой Матери», изъятую у него при аресте. В те же годы создается лирический цикл «О чем шумят седые кедры». Это произведение создавалось большей частью уже после переезда Клюева в Москву в 1932.
2 февр. 1934 Клюев был арестован по доносу, ему инкриминировалось чтение и распространение «контрреволюционной» «Погорельщины». «Я сгорел на своей “Погорельщине”, как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Федора Алексеевича и нашу такую юную и поэтому много не знающую», — писал он в письме Клычкову из Колпашева, куда был отправлен отбывать 5-летнюю ссылку. После многочисленных хлопот Максима Горького и других деятелей Клюев был переведен в Томск. В ссылке он продолжал писать стихи и написал две поэмы: «Кремль», текст которой сохранился, но до сих пор не опубликован, и неизвестную ныне поэму «Нарым».
5 июня 1937 тяжело больной поэт был арестован в Томске по обвинению в принадлежности к мифической монархической организации «Союз спасения России». Вскорости полупарализованный Клюев был обвинен в создании антисоветской церковно-монархической организации. А 23 или 25 окт. того же года приговорен к расстрелу, произведенному на Каштачной горе.
Николай Клюев был реабилитирован в 1957 году, однако первая посмертная книга вышла только в 1982 году.
