Биографическая статья подготовлена с использованием источника http://feb-web.ru/feb/irl/il0/il6/il6-0462.htm
Федор Николаевич Глинка, поэт и общественный деятель, участник Отечественной войны 1812 года и декабристского движения, родился 8 июня 1786 года в имении Сутоках Смоленской губернии. Он получил воспитание в I кадетском корпусе, откуда в 1803 году был выпущен прапорщиком в Апшеронский полк. Назначенный в 1805 году адъютантом гр. Милорадовича, Ф. Глинка принял непосредственное участие в войне 1805—1806 годов и сражался под Аустерлицем. После завершения военной кампании он по болезни ушел в отставку и поселился в смоленской деревне, отдавшись полностью литературе.
В 1807 году в Смоленске было напечатано отдельной брошюрой стихотворение Ф. Глинки «Глас патриота», написанное в связи с избранием его сотником народного ополчения. В 1808 году в Москве вышли в свет его «Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях и Венгрии с подробным описанием похода россиян противу французов в 1805 и 1806 гг.».
В 1812 году Ф. Глинка снова вступил в ряды действующей русской армии, участвовал в Бородинском сражении и совершил весь заграничный поход 1813—1814 годов. Свои наблюдения и мысли об Отечественной войне он включил во второе издание «Писем русского офицера»1 (1815—1816), а также в «Очерки Бородинского сражения» (1839). О народном характере Отечественной войны, о мужестве русских солдат и полководцев Глинка рассказал как очевидец, поэт и художник, мысли и чувства которого проникнуты горячей любовью к родине и человечеству.
Появление второго издания «Писем русского офицера» совпало со вступлением Ф. Глинки в Союз спасения, основная цель которого, как об этом свидетельствовал Пестель, состояла в пропаганде идеи освобождения крестьян.
Воспитание получил в первом кадетском корпусе. В 1805-1806 состоял адъютантом при Милорадовиче, участвовал в походе против французов и был при Аустерлице. В 1807 был сотенным начальником дворянского ополчения. В 1812 опять поступил в армию адъютантом к Милорадовичу и находился в походе до конца 1814.
Вернувшись в Россию, издал “Письма русского офицера” (М., 1815-1816, 2-е изд. М. 1870). Эти письма принесли ему литературную известность. В 1816 переведен в гвардию, в Измайловский полк, с прикомандированием к гвардейскому штабу.
В это время при штабе образовались библиотека и “Общество военных людей”, а вскоре начал выходить и “Военный журнал”, редактором которого был Глинка. Большое участие он принимал и в “Вольном обществе любителей российской словесности”, где состоял то вице-председателем, то председателем. Упражняясь в стихотворстве, Глинка писал и книги для народа: “Лука да Марья”, пов. (СПб., 1818), “Подарок русскому солдату” (Спб., 1818), “Зиновий Богдан Хмельницкий” (СПб., 1819).
Совершенное им в 1810-1811 путешествие по России дало ему повод написать “Мечтания на берегах Волги” (СПб.) 1821). Участвовал в деятельности тайного декабристского “Союза спасения”, затем вместе с М. Ф. Орловым и А. Н. Муравьёвым основал “Союз благоденствия северных рыцарей”, но скоро отстал от общества.
В начале 1819 года Глинка был избран председателем Вольного общества любителей российской словесности, через которое декабристы осуществляли свое идейное влияние на литературу, и руководил этим Обществом вплоть до декабрьских событий 1825 года.
Глинку следует считать представителем раннего декабризма в литературе. Об исторических и эстетических интересах Глинки на рубеже 20-х годов можно судить по его «Рассуждению о необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года», вошедшему в «Письма к другу». «Тебе, русский историк! принадлежит священный подвиг сей: ты должен оживотворить для потомства тех, которые пострадали смертию за Отечество!» — писал Ф. Глинка.2
Ф. Глинка говорил здесь об «историческом повествовании», но его «Рассуждение» в одинаковой мере распространялось и на изящную литературу. Можно утверждать, что трактат Глинки об «историческом повествовании» представляет собой самый ранний документ декабристского литературного движения. Ф. Глинка не обошел в «Письмах к другу» и проблемы стиля, причем «слог», который он считал наиболее приемлемым для «исторического повествования», и есть тот самый «высокий» и вместе с тем самобытный слог, о котором говорилось в «Законоположении» Союза благоденствия. Основные мысли статьи Глинки об «историческом повествовании» сводятся к следующим положениям.
1. Из «великих деяний, рассеянных в летописях отечественных», можно составить «ожерелье славы».
2. «Древнейшие русские летописи, рассеянные по разным рукам, любопытнейшие грамоты и записи, погребенные в архивах древних городов и монастырей, старинные народные предания, песни и стихотворения русские: вот первые источники для исторического путешествия».1
3. Слог «исторического повествования» «… должен быть исполнен важности, силы и ясности… Слог Грека Фукидида, Римлянина Тацита и нового Тацита Иоанна Миллера без сомнения послужит образцом. Но отнюдь не должно упускать из вида и древнего Славянина Нестора, которого рукою водила сама истина: должно напоить перо и сердце свое умом и духом драгоценнейших остатков древних рукописей наших».
4. «Слог истории должен быть чист, ясен и понятен не для одних ученых, не для одних военных; но для людей всякого состояния, ибо все состояния участвовали в славе войны и в свободе Отечества».
5. Следует очистить русский язык от засилия иностранных слов и выражений. «Русские не потерпели ига татарского; не потерпели нашествия галлов и двадесяти языков; они конечно не потерпят и владычества чуждых речений в священных пределах словесности своей!..».2
В основе этой статьи лежит стремление вывести современную русскую литературу на вполне самобытный путь развития, соответствующий пробужденному Отечественной войной 1812 года национальному и общественному самосознанию. Русская литература должна следовать за успехами гражданского патриотизма, ибо «во все времена и у всех почти народов слава языка следовала за славою оружия, гремя и возрастая вместе с нею».3
В своей поэтической практике Ф. Глинка придерживался тех эстетических принципов, которые были намечены в «Рассуждении». Оглядываясь на пройденный им путь, он в 1826 году писал В. В. Измайлову: «Я не классик и не романтик, а что-то — сам не знаю как назвать!».4 В данном случае суждение Глинки совпадает со словами Рылеева о поэзии самобытной: «… на самом деле нет ни классической, ни романтической поэзии, а была, есть и будет одна истинная, самобытная поэзия…» («Несколько мыслей о поэзии»).5 Пушкин в своем отзыве о поэме «Карелия» указывал на своеобразие дарования Ф. Глинки: «Изо всех наших поэтов Ф. Н. Глинка, может быть, самый оригинальный. Он не исповедует ни древнего, ни французского классицизма, он не следует ни готическому, ни новейшему романтизму…» (XI, 110). Формула самого Ф. Глинки: «я не классик и не
романтик» характеризует своеобразные особенности его поэтической системы. Поэзия Ф. Глинки, местами яркая и самобытная, местами тусклая и однообразная, действительно, не укладывается в обычное определение классицизма и романтизма.
Ф. Глинка очень часто сочетает в своих произведениях особенности различных видов поэзии: жанры высокой поэзии, например, включают у него элементы элегического стиля (элегический псалом) и, наоборот, элегии, медитации и иносказательные описания принимают стилистическую окраску одической поэзии, становятся несколько архаическими и тяжелыми. Ф. Глинку интересовала самая возможность подчинить жанры классической и романтической поэзии задачам декабристской пропаганды «высокой» нравственности.
11 октября 1817 года на очередном заседании Вольного общества любителей словесности, наук и художеств Ф. Глинка читал свои «Опыты двух трагических явлений». О содержании первого явления «Опытов», вскоре появившихся в «Сыне отечества» (1817), свидетельствует примечание самого Глинки: «Один из верных сынов покоренного тираном отечества увещевает сограждан своих в тишине ночи к подъятию оружия против насильственной власти».
Свобода, отчизна! священны слова!
Иль будете вечно вы звуком пустым?
Нет! мы воскресим вас! Не слезы и стон
(Ничтожные средства душ робких и жен),
Но меч и отвага к свободе ведут!
Умрем иль воротим златые права,
Что кровию предки купили для нас!
Чем жизнь в униженьи, стократ лучше смерть!..1
Почти одновременно с названными «Опытами» в том же журнале появляются «Отрывки из Ферсалии» (из Лукана). «Вот, — поясняет Ф. Глинка, — и еще слабый перевод одного из сильнейших мест в Ферсалии. Мне желательно только знать, может ли предлагаемый здесь размер быть не единственным, но одним из размеров, способных для трагедий».2 И снова звучит речь великодушного Катона:
Друзья! все свершилось, наш жребий решен:
Отныне забудем забавы, покой
И все, чем ласкает беспечная жизнь,
Влекущая к рабству свободы сынов.
Простимся с отчизной…
По своей агитационной направленности и этот «Отрывок» имеет непосредственное отношение к первым опытам декабристской поэзии. Три десятка строк из монолога Катона вмещают сплав элементов декабристской фразеологии: «рабство», «свобода», «сыны», «отчизна», «родной край», «стонут народы, цепями звуча», «позорный сей плен», «свободных римлян», «тяжелый ярем», «рабы» и т. п.
Однако, имея много точек соприкосновения с гражданской поэзией декабристов, поэзия Глинки, особенно его «духовные» стихотворения и аллегории, лишена рылеевской революционности и последовательности. Ф. Глинка в своем творчестве руководствовался идейной программой Союза благоденствия, но дальше ее не шел. Сторонник конституционно-монархических
взглядов, считавший, что «за кровь нельзя воздавать кровью», он в своей поэзии выражал настроения наиболее умеренной части декабристского Петербурга. На первом плане в его поэзии стоят не призывы к революционной борьбе, не имена Брута и Риего, столь показательные для поэзии Рылеева, а мотивы сентиментально-гражданских и рационалистических нравоучений. Просветительская установка, рассчитанная на исправление общественных пороков, отчетливо выражена в аллегорическом рассказе «Сновидение»,1 резко отличном по своему идейному содержанию от знаменитого сновидения в «Путешествии из Петербурга в Москву» (глава «Спасская полесть»), хотя и созданном, несомненно, под известным влиянием Радищева. Глинка из политического иносказания Радищева «берет ту часть сновидения, которая касается «закона милосердия» и «закона совести». Смысл глинковской аллегории выражен в следующих словах Добродетели, обращенных к неопытному юноше: «Я возведу тебя до той высоты нравственного усовершенствования, с которой все, что пленяет, дивит и поражает приникших к праху земному, увидишь ты очами мудрого в настоящем размере и виде. И тогда пусть блещут искушения мира, пусть гремят удары рока, ты смело вступишь на путь испытания и не колеблясь достигнешь сияющей цели совершенства нравственного человека…». Только пройдя этот путь «нравственного совершенства», юноша может стать подлинным гражданином, подобно Минину и Пожарскому «облагородившим звание человека» и «сотворившим славу и могущество» своему отечеству, а если потребуется, то «умереть… как Регул или Катон и подобно Гермогену и Филарету не изменить отечеству ни под ножами убийц, ни в продолжительном страдании в узах».2
Не ставя своей ближайшей целью насильственного ниспровержения существующего порядка, Ф. Глинка все же содействовал декабристской «пропаганде, ставившей на первое место высокие понятия о священном долге вперед отечеством.
В конце 1825 года Глинка просматривал корректуру своих «духовных» стихотворений и показывал листы сборника Рылееву. Этот сборник под названием «Опыты священной поэзии» (с цензурной пометой: 12 октября 1825 года) вышел из печати в начале 1826 года, после декабрьских событий; тогда же (с цензурной пометой: сентябрь 1825 года) вышел второй «его сборник — «Опыты аллегорий или иносказательных описаний, в стихах и в прозе». Эти сборники являются как бы итогом поэтической деятельности Глинки-декабриста. Обращает внимание жанровый состав «Опытов»: «отобраны и включены все стихотворения, касающиеся «укрепления, облагораживания и возвышения нравственного бытия». В «духовных» стихотворениях Ф. Глинки нет религиозных стихов в обычном смысле этого слова, так же как в его аллегорических описаниях нет развернутых метафорических описаний, а есть образы-символы, за которыми скрываются общие понятия нравственности. Библейская символика и торжественная величавость книжно-славянской речи часто служили для Глинки средством выражения гражданской патетики и идей, взятых в общем контексте современной действительности. Пушкин, рецензируя поэму «Карелия», указывал в «Литературной газете» (1830, № 10) на элегический псалом как на своеобразный художественный признак, по которому так же легко узнать Глинку, как легко узнать Вяземского в его «метафизических размышлениях» и Крылова в баснях.
Соприкасаясь с традициями библейской поэзии, а также с традициями русской поэзии XVIII века, частью классической, частью сентиментальной, поэзия Глинки, особенно элегический псалом, теснейшим образом связана с ранними опытами политической поэзии декабристов. И в элегических псалмах Ф. Глинка следовал за «Законоположением» декабристского Союза благоденствия, в котором говорилось, что «человек не иначе, как с помощью веры, может преодолеть свои страсти, противостоять неприязненным обстоятельствам и таким образом шествовать по пути добродетели». В этом положении сказались и политическая ограниченность Союза благоденствия, и характерное для части декабристов стремление использовать религию в своих политических целях.
Ф. Глинка в своих стихах переносит на бога черты какого-то гражданского устроителя: он должен «воцарить порядок», «суд и правду», «повелеть престать беде» и за «пролитье горьких слез» покарать земных владык. Подобная трактовка «священных» песен ветхозаветных пророков во многом соответствовала декабристской агитационной публицистике, довольно часто обращавшейся к библейским образам (ср. с «Катехизисом» С. Муравьева-Апостола). Религиозная символика служит здесь оболочкой для определенной политической морали, а язык священного писания используется как язык, понятный патриархальному крестьянству. Есть еще одна сторона в элегических псалмах Ф. Глинки, которая до некоторой степени созвучна гражданской поэзии декабристов. Самый образ пророка, карающего «нечестивцев», близок декабристскому пониманию «высокой» поэзии. Однако непомерное пристрастие Глинки к библейским образам зачастую приводило к комическим противоречиям с агитационными замыслами его стихов. Пушкин, ценивший Глинку как гражданина (стихотворение «Ф. Н. Глинке»), иронизировал над этим его пристрастием (см., например, эпиграмму «Наш друг Фита…»).
В методах борьбы и в средствах осуществления положительных идеалов Глинка расходился с декабристами из Северного общества. Князь Оболенский в своих следственных показаниях от 4 февраля 1826 года утверждал, что Ф. Глинке никто не делал предложения участвовать в восстании, так как все знали, что он «никогда не согласится брать в оных какое-либо участие… Его ответ всегда был во время наших разговоров: „Господа, я человек сему делу чуждый и благодарю вас за доверенность вашу: мой совет и мнение может быть только, что на любви единой зиждется благо, а не на брани“».1
Привлеченный по делу декабристов за деятельность в Союзе благоденствия, Ф. Глинка в 1826 году был сослан в г. Петрозаводск под тайный надзор полиции. В годы олонецкой ссылки сложились песни «грустного переселенца», проникнутые чувством одиночества и тоски «сиротины на чужбине». В ссылке Глинка усиленно изучал историю местного края, этнографию и фольклор Карелии. Местная этнографическая тема оказалась для него настолько привлекательной, что поэт в течение трех лет (1828—1830) создает две «карельские» поэмы: «Дева карельских лесов» и «Карелия, или заточение Марфы Иоанновны Романовой».
Поэма «Карелия», вышедшая в 1830 году в Петербурге отдельным изданием, встретила единодушное одобрение в столичных журналах и альманахах. Пушкин в своем отзыве, появившемся в «Литературной газете», находил в поэме «Карелия» отражение всех достоинств и недостатков поэтического
стиля Ф. Глинки. Отмечая самобытность таланта, Пушкин указывает на некоторую парадоксальность глинковского стиля: «Небрежность рифм и слога, обороты то смелые, то прозаические, простота, соединенная с изысканностью, какая-то вялость и в то же время энергическая пылкость, поэтическое добродушие, теплота чувств, однообразие мыслей и свежесть живописи…» (XI, 110). В поэме «Карелия» Пушкин более всего ценил «свежесть живописи», описательную часть поэмы, где изображаются величественная природа русского Севера, народный быт и нравы.
Тем не менее, восстание декабристов 14 декабря отразилось и на нем: в 1826 г. он был исключён из военной службы и сослан в Петрозаводск. Здесь он был определён советником олонецкого губернского правления; в 1830 г. переведен в Тверь, где женился на А. П. Голенищевой-Кутузовой, а в 1832 г. – в Орёл. В 1835 он вышел в отставку и поселился в Москве. За это время определился и талант Глинки как духовного поэта, талант небольшой, но оригинальный, направление которого, как определил его Белинский, было “художественно и свято”. В 1862 переселился в Тверь занимался там археологией и принимал участие в общественных делах.
После олонецкой ссылки (1826—1830) и пятилетней жизни в Твери под надзором полиции Глинка два года жил в Петербурге, потом перебрался в Москву. В Москве он близко сошелся с Погодиным и Шевыревым и, как «застольный поэт» славянофилов, печатался в «Москвитянине». Погодин в 1869—1872 годах издал три тома «Собрания сочинений» Глинки, куда включил «духовные» стихотворения, поэму «Иов», известное «описательное стихотворение» «Карелия» и религиозную поэму «Таинственная капля». Все стихи, характерные для лучшего преддекабристского и декабристского периода творчества Глинки, Погодин в этот сборник намеренно не ввел.
Для последнего периода творчества Ф. Глинки характерны религиозно-мистические настроения. Доживал свою долгую жизнь Глинка едва ли не последним представителем пушкинского поколения в литературе. Он скончался в Твери в 1880 году и был похоронен с почестями, как герой Отечественной войны 1812 года.
