Оригинал материала находится на сайте Корнея и Лидии Чуковских
К. ЧУКОВСКИЙ – Р. МАРГОЛИНОЙ
Дорогая Рахиль Павловна!
Вдруг вспомнил его строки, которых я не видел лет шестьдесят:
Я все люблю на этой дивной пьеццо
Ди Спанья – все, особенно костел
На площади (забыл), где толпятся
Чочары ближних сел.
Помню также из его пьесы “Кровь”:
Sed tempora mutantur… et in illis
Mutamur nos… Вы очень изменились*.
И из “Ворона” Эдгара По:
И сидит, сидит с тех пор он –
Этот мрачный черный ворон.
Все это врезалось мне в память, так как я глубоко переживал все, что писал тогда Altalena.
Он ввел меня в литературу. Я был в то время очень сумбурным подростком: прочтя Михайловского, Спенсера, Шопенгауэра, Плеханова, Энгельса, Ницше, я создал свою собственную “философскую систему” – совершенно безумную, – которую и проповедовал всем, кто хотел меня слушать. Но никто не хотел меня слушать, кроме пьяного дворника Савелия, у которого я жил, и одной девушки, на которой я впоследствии женился. Свою “философию” я излагал на обороте старых афиш, другой бумаги у меня не было. И вдруг я встретил его. Он выслушал мои философские бредни и повел меня к Израилю Моисеевичу Хейфецу, редактору “Одесских новостей”, и убедил его напечатать отрывок из моей нескончаемой рукописи. Хейфец напечатал. Это случилось 6 октября 1901 г. После первой я принес Altalen’e вторую, третью, – он пристроил в газете и эти статейки. Получив первый гонорар, я купил себе новые брюки (старые были позорно изодраны) и вообще стал из оборванца – писателем. Это совершенно перевернуло мою жизнь. Главное, я получил возможность часто встречаться с Владимиром Евгеньевичем, бывать у него. У него были два верных друга, его оруженосцы: Ал. Поляков и Гинзбург (по прозванию Цуц**). Меня они радушно приняли в свой круг. Он почему-то назвал меня “Емельяныч”. С волнением взбегал я по ступенькам на второй этаж “Гимназия Т.Е. Жаботинской – Копп” – и для меня начинались блаженные часы. От всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация, в нем было что-то от пушкинского Моцарта да, пожалуй, и от самого Пушкина. Рядом с ним я чувствовал себя невеждой, бездарностью, меня восхищало в нем все: и его голос, и его смех, и его густые черные-черные волосы, свисавшие чубом над высоким лбом, и его широкие пушистые брови, и африканские губы, и подбородок, выдающийся вперед, что придавало ему вид задиры, бойца, драчуна. Чаепитие в доме было долгое. Разливала чай сама Т.Е. Я немножко побаивался ее: в ней было что-то суровое. В то время ее брат был в полосе ницшеанства: он высказывал молодые, вольные и дерзкие мысли об общепринятой морали, о браке, о бунте против установленных обычаев и т.д. Т.Е., нежно любившая брата, взглядывала на него с материнской тревогой. Теперь это покажется странным, но главные наши разговоры тогда были об эстетике. В.Е. писал тогда много стихов, – и я, живший в неинтеллигентной среде, впервые увидел, что люди могут взволнованно говорить о ритмике, об ассонансах, о рифмоидах. Помню, он прочитал нам Эдгара По: “Philosophy of composition”, где дано столько (наивных!) рецептов для создания “совершенных стихов”.
От него первого я узнал о Роберте Броунинге, о Данте Габриел Россетти, о великих итальянских поэтах. Вообще он был полон любви к европейской культуре, и мне порой казалось, что здесь главный интерес его жизни. Габриеле Д’Аннунцио, Гауптман, Ницше, Оскар Уайльд – книги на всех языках загромождали его маленький письменный стол. Тут же были сложены узкие полоски бумаги, на которых он писал свои знаменитые фельетоны под заглавием “Вскользь”. Joseph В. Schechtman в первом томе своей замечательной книги на стр. 65-66 очень верно и метко характеризует эти фельетоны: “bubbling with exuberance of youth, with the irrepressible urge to proclaim truth, beauty and justice”.
Писал он эти фельетоны с величайшей легкостью, которая казалась мне чудом. Присядет к столу, взъерошит свои пышные волосы и ровным почерком, без остановки пишет строку за строкой. У меня была невеста – и мы часто бывали у Владимира Евгеньевича вдвоем, он относился к ней дружески и в свободное время играл со всеми нами в шарады. В изобретении шарад он был неистощим. Однажды, когда он задумал слова “Иоанн Кронштадтский”, мы никак не могли отгадать первый слог, оказалось, что это было еврейское слово йо (да), которое девушка говорит своему возлюбленному. Никаких других еврейских слов я тогда от него не слыхал. Но с еврейской массой он встречался и тогда. Помню, как он, вместе с моей невестой и многими другими друзьями, принимал живое участие в раздаче угля (перед Пасхой) беднейшим евреям, жившим под землею в катакомбах. Никогда не видал я такой страшной бедности. С ним опускались в эти мрачные подземелья Гинзбург, Кармен и я; мы раздавали беднейшим какие-то “квитки” для получения угля, и Владимир Евгеньевич нередко присовокуплял к этим квиткам свои деньги. Но я никогда не кончил бы воспоминания о нем. Мало что он вовлек меня в литературу, он уговорил редакцию “Одесских новостей” послать меня корреспондентом в Лондон. Это было в 1903 году. Корреспондентом я оказался плохим – но здесь не вина Владимира Евгеньевича. Он почему-то верил в меня, и мне больно, что я не оправдал его доверия (в 1916 году я снова был в Лондоне). Жаботинский пришел ко мне в гостиницу, мы провели с ним вечер, он оставил в моем рукописном альманахе короткую дружескую запись – и я долго бродил с ним по Лондону. Он живо интересовался литературой, расспрашивал меня об Ал. Толстом, о Леониде Андрееве, – но чувствовалось, что его волнует другое и что общих интересов у нас нет. Что с ним было дальше, я не знал, покуда не прочитал замечательную Story of his life by Joseph B. Schechtman. Думаю, даже враги его должны признать, что все его поступки были бескорыстны, что он всегда был светел душой и что он был грандиозно талантлив. Как и всякий подлинный талант, он был скромен и держался со всеми нами на равной ноге – со мной, с Вознесенским (Бродским), с Карменом и другими сотрудниками “Одесских новостей”.
От души благодарю Вас за то, что подарили мне книги о нем, за фотоснимки, за доброе дружеское отношение ко мне!
Ваш К. Чуковский
Пишу это в больнице – считаю своим долгом оставить для нового поколения людей хоть краткую памятку о большом человеке, который сыграл огромную роль в моей судьбе и которым я всегда восхищался.
Привет Мирьям Ялан-Штекелис! Ее стихи – особенно последние стихи – мне очень понравились.
[Пометка Р. Марголиной: “Получено 12.9.65.”]
К. ЧУКОВСКИЙ – Р. МАРГОЛИНОЙ
Дорогая Рахиль Павловна!
От души благодарю Вас за все Ваши щедроты. Самая большая из них – это знакомство с Вашей сестрой и племянницей. Я полюбил их обеих, будто знаком с ними тысячу лет. Пожалуйста, передайте привет Вашей сестре – бывают же такие обаятельные люди! Вашими подарками я сильно смущен. Перья (ball points), термометр, джемперы для меня и для дочери, шарф для нашей домоправительницы – чем и когда отплачу Вам за эти дары!!! Вообще, Израиль многомилостив ко мне.
От талантливой Мирьям Ялан-Штекелис я получил в подарок книгу ее стихов, от Miles M. Sherover’a – приглашение приехать к нему в гости. От Вас я получил бездну книг и альбомов о кибуцах, и о Мацаде, и об израильских детях, а Иерусалим, Хайфу, Назарет, Тель-Авив я знаю, благодаря Вашим post-card’ам, так хорошо, словно я бродил по улицам этих городов. Недавно я получил от г. M. Шеровера драгоценный подарок: “Евгения Онегина” и др. пушкинские стихи на иврите в переводе лучшего вашего поэта. Мои друзья, знающие иврит, читали мне эти стихи, восхищались их точностью, а я мог оценить только их музыкальность и своеобразную красоту звукописи. Кончилось тем, что один из друзей унес из моего дома эту книгу, чтобы прочитать ее своим родным, и вот уже месяц не возвращает ее. Чуть возвратит, я напишу M. Sherover’y благодарственное письмо. Хочу упомянуть об этом в новом издании своей книги “Высокое искусство”. Если встретитесь с Сильвой, передайте ей мое приветствие.
Мне через месяц 85 лет. Чувствую себя после перенесенного гриппа довольно хорошо. Много работаю. Кончил книгу “Чехов и его мастерство”. Готовлю 5-й и 6-й тома собрания сочинений. Доктора долго держат меня взаперти, но сегодня (8-го ф.) я уже третий раз выхожу на заваленную снегом улицу Переделкина. Погода прелестная. В лесу много синиц и белок. Я кормлю их, потому что в эти месяцы они часто гибнут от голода. Синицы так привыкли ко мне, что, чуть я выхожу в лес, они слетаются ко мне со всех деревьев. Больше всего они любят сыр, масло и сало!!! Кто бы мог подумать.
Неужели Вы не соскучились по русскому снегу?
Ваш К. Чуковский
Г-н Шеровер был так добр, прислал мне мой портрет Репина (снимок). Не знаете ли Вы адрес фотографа, который сделал этот снимок?
[Пометка Р. Марголиной: “П/п Москвы: 9.II.67. Получено 15.II.67]
