* * *
Там, где глотая разреженный воздух,
Стоят деревья в неудобных позах,
Напрягши корни, чтобы не упасть
С обрыва вниз,
как поняла я власть
Над нами всеми – деревом, и мною,
И самой тонкой травочкой земною,
Не просто власть – могущество земли.
Вот так мы все: вцепились, как смогли,
В нее.
И к свету тянемся, и жаждем
Подольше продержаться, и отважно
Еще мечтаем вечность прихватить,
И рвемся к ней:
свершить, достичь, открыть…
Шлем ветви вверх, корней ослабив бденье,
И – будь он проклят, черный свист
паденья!
1962
***
* * *
И вновь нога в живом, в зеленом тонет,
А высь неизмерима и пуста.
И снова, как цыганка по ладони,
Я ворожу по линиям листа.
Весне гадаю… Тополю гадаю…
Вы захотите – вам узнать берусь…
Одну судьбу я только не пытаю –
Свою. Не тороплю ее. Боюсь.
1965
* * *
Был старый сказочник
добрей
Своих печальных сказок
И в мир
царевен и зверей
Внес складный смысл развязок.
Всем посулил
сто лет в обед,
Приняв, что люди –
дети…
Но, говорят,
за много бед
Тот сказочник в ответе:
За то, что ты – не день, не год, –
Как шавку, правду гонишь,
Вот-вот он
лебедем
взовьет,
Твой квелый нескладеныш…
Или вон тот смешной рассказ –
Ведь он один виною! –
Что в разных землях,
в разный час
Металось за стеною:
– О, время голых королей!
Край хитростных младенцев!
Куда
от тупости твоей?
Ох, никуда не деться…
Безбожный выдумщик!
Все – в нем,
Обман возведшем
в принцип!
Вот так весь век теперь и ждем
Своих принцесс и принцев…
И чуда алчем!
А его
Небось и нет на свете…
Совсем?
Нигде?
Ни одного?
Читайте сказки детям!
Скорей! Не мешкайте!
Скорей!
Без чуда – как без глаза…
Был старый сказочник
мудрей
Своих веселых сказок.
1965
РЯБИНА
В продрогшем лесу, как жаровня,
Стоит она, угли держа,
И смертной тоскующей кровью
Теплеет чащобная ржа
Вокруг. Дан и ей ненадолго
К людскому приравненный век –
Куда там! Рябина – не елка,
Чтоб время сдувать, словно снег,
С колючек, смиренно и жутко
Мечтающих лишь об одном –
За тысячу лет хоть на сутки
Рябиновым вспыхнуть огнем!
1965
Ф. Т.*
Был поэт неуверен в себе
И поэтому, только поэтому,
Не отважился удаль поэтову
Предпочесть осторожной судьбе.
Ну, а если б он знал, если б знал
(Он, стихий осязавший смятение),
Что над цензорской визой склонял
Неприметную голову гения, –
Не брести бы ему, не брести
Вечереющим днем в глубь столетия,
По законам российской поэтики –
До полудня б свинец обрести.
* Так подписывал свои стихи Ф.Тютчев
1965
* * *
Сперва живем, не замечая будто
Мы, маленькие, тела своего.
Потом, прозрев, осознаем как чудо
И силу, и красу, и власть его.
И выжимаем скорость в жажде риска,
Грехи ему прощаем – жить так жить! –
Пусть изменяет всем, не примем иска
(Нам только б не спешило изменить!),
А как пойдет – зовем врачей, решая
Пилюлями неверность побороть…
Но с каждым днем, все меньше утешая,
Все больше нас печалит наша плоть.
И под конец, поверив превращенью,
Живем, враждебны телу своему,
К себе самим скрывая отвращенье
За бесполезной жалостью к нему.
И только дух, ожесточенный в знанье,
Напрягся весь – в виду не наших лет,
А будущих – причуда мирозданья,
Истаявших миров посмертный свет.
1965
* * *
И солнце льнет сквозь лес. Из всех прорех.
Жасмин кадит. Бьют травы по плечу.
Вот это звали: непрощенный грех–
И грех роптать. И все-таки ропщу?
1965
* * *
Я живу,
Как в тридевятом царстве.
Как на дне морском,
Живу в горах.
В окнах вид
Баварский и швейцарский –
Сонмы листьев, камня мшистый прах.
В окнах городок
Из братьев Гримм.
Голубой в утрах туман
Над ним,
По ночам стеклянный зов
Часов,
Капающий с башен
В темь лесов,
В островерхий черепичный сон,
В мир ундин,
В стоячий пруд времен.
Тролли, эльфы,
В чащах вздохи лешего …
Благодать!
Не скажешь на словах …
…Будто в этом городе
Не вешали
Малых и безвинных
На столбах.
1965
* * *
Минуло. Не было – и нет.
Остыло. Рук не отогреть.
Но и сегодня, как на свет,
Мне больно на тебя смотреть.
1965
* * *
Литературу делают волы.
Жюль Ренар
Литературу делают волы.
Столпы искусства все как есть – поденщики,
Ломовики. Рояли и столы,
Резцы, мольберты – эк, вы тяжелы,
А горки круты… Но крушат их гонщики,
Летящие на высших скоростях,
Освистанные пулями и птицами,
Они рулят до ломоты в костях…
И суть не в том, что сыщется пустяк,
Чтоб в трех шагах от финиша разбиться им.
Разбиться – пусть! В ярме сломить хребет!
Но блуда не творить с холстом и словом!
Сто раз пропав, лететь на красный свет
И брать подъем с отчаяньем воловьим!
1965
* * *
Что это –
Вьюга над городом?
Мокрая, безобразная…
А листья – как флаги,
Которые
Забыли убрать
После праздника.
И рвется зеленое,
Свежее
В белой клубящейся темени …
Всему свое время!
А ежели
Нет у вас более
Времени?
1965
* * *
Я люблю эту улицу
Вечером,
Ближе к ночи.
А в реве дня,
Вся всклокочена,
Переверчена,
Мчится улица
На меня.
Самосвалов
Порожним грохотом,
Ста надсадных сирен
Вытьем.
Дребезжащим, визжащим
Хохотом
Тормозов
Над моим плечом.
Я люблю эту улицу
Вечером,
Только в самую поздноту,
Чтоб умытый асфальт
Отсвечивал
Красным, рдеющим на лету.
Чтобы липы ступали
Около
Чуть покачивались листы,
Чтоб далекое,
Ох, далекое,
Проступало из темноты.
Чтобы те,
С кем не будет встречи нам,
Как живые,
Все шли и шли…
Я люблю эту улицу
Вечером.
Фонари бы скорей
Зажгли!
1965
БАЛЛАДА О МУЗЫКАНТЕ
Я странствую, хожу-брожу,
Живу игрой на дудке
И оттого принадлежу
К тем, чьи легки желудки.
Я ростом мал. И ввысь двора,
Как из глубин колодца,
Моя нехитрая игра
До ваших крыш несется.
Вон кто-то крикнул: «Молодец!»
А кто-то: «Голодранец!»
А кто-то заорал: «Малец,
Сыграй веселый танец!»
А где-то пискнули: «Лови!»
И шлепнулась монета,
А где-то: «Мальчик, о любви!»
А где-то: «Нет, не это!..»
А рядом, где чадит треска
И зло гремит посуда,
Со звоном – хлоп: «И так тоска!
Давай чеши отсюда!»
Я и хотел повеселей,
Старался, но случайно
На странной дудочке моей
Выходит все – печально.
И я пошел, покуда цел, –
Не первый, не последний…
Иду… Мой путь тягуч и бел,
Как луч звезды соседней …
Но, ох, как трудно мне шагать:
Тревожусь третьи сутки –
А вдруг вам будет не хватать
Моей протяжной дудки?
1965
О ЛЮБВИ
Любовь – любви не ровня, не родня,
Любовь с любовью, боже, как не схожи!
Та светит, эта жжет острей огня,
А от иной досель мороз по коже.
Одной ты обольщен и улещен,
Как милостью надменного монарха,
Другая душно дышит за плечом
Тяжелой страстью грешного монаха.
А та, иезуитские глаза
Верх возводя, под вас колодки ищет…
А эти?.. Самозванки! К ним – нельзя!
Разденут, оберут и пустят нищим…
Любовь – любови рознь. Иди к любой …
И лишь одной я что-то не встречала –
Веселой, той, какую нес с собой
Античный мальчик в прорези колчана.
1965
В ДОЖДЬ
Я задремала, лежа на террасе,
И вдруг очнулась. От шагов.
Входили
Две женщины и девочка.
Сначала
Шла женщина в костюмчике в обтяжку
И девушка –
колен касались косы, –
За ними вслед девчонка лет семи,
Веснушки на носу ее плясали,
Смеялись желто-пегие глаза.
Вскочила я:
– Пожалуйста! Садитесь.
Чем я могу? Какой, однако, дождь…
– Мы от дождя… –
И сели. За квадратный
Наш старый стол.
– Озябли? – я спросила. –
Быть может, кофту девочке?
У дочки… –
Они смотрели молча:
– Знаешь нас? –
Я узнавала и не узнавала.
Фу, что за черт! Все сразу?.. Было что-то
Знакомое во всех троих – по снимкам? –
И в девочке, болтающей ногами,
Совсем как дочь моя,
и в той нарядной, –
Какие косы, и глаза, и профиль!
(А я-то убивалась: нос картошкой!..)
Горда, пожалуй … Слишком молода…
Я ей кажусь смешной, неэлегантной –
Вон-вон в глазах насмешек рыжих искры.
Иль, может, просто карий цвет такой?..
А женщина, чуть розова помада, –
Устала, что ли? –
дышит тяжелей.
И мягче взгляд. От девочки в ней – больше,
А девушка ей словно бы чужая.
И странно, что они пришли все вместе,
А ведь едва знакомы меж собой…
– Зашли обсохнуть?
Чаю, может, чаю?
Тебе, сластена, может быть, конфету? –
И я схватила вазочку – конечно,
Грильяж любила я. – Бери, бери! –
Но, боже мой, зеленые бумажки
Шуршат, шуршат, но ничего в них нету.
Должно быть, дочка в шутку (дети, дети!)…
– Ну не печалься, девочка! –
И я
Мну и швыряю чертовы бумажки,
А девушка хохочет мне в лицо
И треплет кос волнистые развивы
– Не огорчайся, –
женщина сказала,
Тряхнула рыжеватой головою. –
Озябла?
Нынче пасмурный июль.
Мы – так зашли… не дождь…
чтоб не скучала,
Наведались. –
Но скрипнула калитка,
И женщина в какой-то серой кофте
Степенная и тихая вошла.
-Ну, наконец нашла! –
она сказала
И медленно к ступенькам подошла.
Она была, пожалуй,
мне понятней
Их всех. Яснее. Я пошла навстречу
И уступила место и платок.
– Согрейся, на! Сейчас вина поставлю,
Каких-нибудь консервов разыщу. –
Но – черт – под сургучом пуста бутылка,
В консервных банках (целых три мы вскрыли!) –
Смешно – опять все та же пустота!
И тихо стало вдруг.
И не болтала
Ногами больше девочка в веснушках,
Не теребила пышных кос гордячка,
И женщина чуть рыжеватой прядью
Не встряхивала мягко.
Все они
Испуганными, схожими глазами
Впились в нее, пришедшую внезапно,
И ужас их
был явен и велик.
А в сущности, что страшного?
Пожалуй,
Она вблизи скорее моложава,
На мать мою похожая лицом.
И тут она сказала:
– Ну, спасибо,
Теперь идите все. Я лягу спать.
Устала. Только вы ко мне почаще
Наведывайтесь, милые мои… –
Платок был теплым, мягким,
но, должно быть,
Меня знобило. Он не грел меня.
Спала ли я
иль вслед себе смотрела?..
А дождь все шел. Сто лет без передышки,
Казалось, шел он, старя все вокруг.
1965
* * *
Друга предал друг.
За пшик. За хлам.
Тот ему: «Иуда!»
В пропасть лестницы…
Но швырнул серебреники
В храм
И с тоски Искариот
Повесился
Два тысячелетия назад.
А прощенья нет и нет
Покуда.
А пролеты
Все еще гудят –
Двадцать сотен лет
Вослед:
«И-у-у-да!»
1965
* * *
Маленьким мальчикам
я посвящаю стихи,
Маленьким мальчикам –
тем, что умны и лихи,
Маленьким мальчикам, –
тем, кому брать и вершить…
Этим и тем еще,
коим не выпало жить.
Маленьким девочкам
я посвящаю стихи,
Маленьким девочкам. –
тем, что востры и тихи
Маленьким девочкам. –
тем, кому звать и рожать…
Этим и тем,
коим более нечего ждать.
Часто смотрю я
в глаза стариков и старух.
Странно: я мальчиков, девочек
вижу вокруг…
Мир, если очень вглядеться,
подобен двору –
Вечно играет
все в ту же, все в ту же игру.
Мальчики, девочки…
Им бы побольше тепла…
Вот и хотела я.
Только, боюсь, не смогла.
1965
Я ЖИЗНЬ СВОЮ СЛЫШУ…
Бьют часы…
I
Как батюшка, слышу, как падре,
Сквозь дремь исповедный рассказ,
А вижу, – как школьница кадры
Из ленты, нелепой сейчас.
Не так все! Всю жизнь бы иначе!
Ошибки на каждом шагу…
Смотрю. Не смеюсь и не плачу.
И только уйти – не могу.
2
Пишу стихи.
Как на себя доносы,
Как слабый враг
На сильного врага.
Молчи, строка!..
У, дьявольская осень,
Доводит только даром
До греха…
Наверно, от нее
В тебе такая
Тоска
И тяга
К моему теплу.
Я не перечу
И не потакаю,
Я слушаю,
Как хлещет по стеклу.
3
Глядишь исподлобья –
Ошибки… уроки…
А платим – любовью:
Мы все на оброке.
4
Свет глаз! Я знаю этот свет,
Томящий, ждущий … Средства нет
Укрыть от притяженья взгляда,
Того, что вдруг в какой-то миг
Возник и в кровь твою проник,
Сквозь все, сквозь всех…
Спасать?
Не надо!
Глаза … Которые нас жгли
Мужской любовью, женской злобой …
Глаза – в упор, как охлест «пли!»,
А что от вас спасти могло бы?
Глаза, гляделки, зенки
Сквозь щели и лазейки,
Зрачки-жучки,
Зрачки-рачки…
Идем скорей –
кишат зрачки!
5
А на деле, на практике
(Убеждаюсь все более) –
И сраженья характеров,
Наших воль и безволий,
И сверженье святынь
(Неподвластен теперь я!),
И скрещенье гордынь –
От простого неверья
В безобманную суть
Слова, взгляда, движенья, –
От боязни хлебнуть
Хоть глоток униженья.
6
По-детски голову пригнул –
Что слушаешь, угрюм и тих,
Как замирает дальний гул
Последних праздников твоих?
7
И боже нас оборони
От ревности к тому,
В чем силы
Уж нет давно,
Но –
Не брани,
Ту, что была,
И то, что – было!
Не потому, что и меня
Ты так же зачеркнешь, черня,
Не потому… Но –
как холуй –
В лицо бессильному
Не плюй
И раболепно
Не кади
Тому, чей верх,
Что – впереди!
Ох, как бы я
вдоль всех дорог
Поначертала:
Спрячьте порох –
Тем,
Кто часовен не берег,
Не будет
В будущем
Соборов!
8
С глаз долой –
Из сердца – вон!
Злой,
Но правильный
Закон.
А когда б не он, не он,
Уж давно бы
Сердце – вон!
9
Так медленно ложится снег,
Как будто на экране.
Как будто не двадцатый век,
А Русь при Иоанне,
Где в сумерках глаза волков
И страхи на рассвете,
И сколько изойдет веков,
Пока нам жить на свете!…
1965
* * *
Есть день –
Нас неподвижностью казнит.
Наступит и заслонит
Гул вчерашний.
Неужто это ты
Взрезал зенит
И схватывался с морем
В рукопашной?
Неужто это мы летели –
Мы! –
То по прямой,
То круче карусели,
И горы, как согбенные дымы,
Над горизонтом розовым
Висели?
А нынче жмет нас
Каменная тишь,
И неподвижность стен
Несокрушима.
И ты молчишь…
Но ты рывок таишь,
Как до отказа сжатая
Пружина!
1965
* * *
Боже, как они мелькают,
Эти весны, эти зимы!
Снова вьюжит, снова тает,
Снова мимо, мимо, мимо…
Разъяренный кросс по кругу,
Марафон необратимый, –
Друг за другом, друг от друга;
Поворот – и снова мимо…
И, наверно, взлет спирали
Был бы вовсе незаметен,
Если б век не проверяли
По деревьям и по детям.
1966
* * *
Бьюсь как рыба об лед,
Как припадочный
Об стену…
Все пройдет?
Все пройдет!
Все прошло уже,
Собственно…
Но когда зацветет,
Заклинаю и верую –
Все придет,
Все грядет,
Было только преддверие!
1966
* * *
С младенчества вошло оно в меня,
Соседство катастрофы, охлест вскрика, –
Я не страшилась грома и огня,
Я вздрагивала в сумерках от скрипа.
Пугалась опозданий – не дойдет!
Не доверяла спящим: ой, не дышит!
Вся прочность и устойчивость вот-вот,
Казалось мне, падут, взломав затишье…
Жизнь подтвердила правоту мою
С одной поправкой, с уточненьем малым:
Обвал висит, мы где-то на краю,
Но мудр пренебрегающий обвалом.
Философ… Я завидую ему
И…вглядываюсь в скрипнувшую тьму.
1966
* * *
В дебрях частностей,
Сквозь эпоху,
Плачу, падаю и пою,
Я тащу ее,
Нескладеху,
Жизнь несклепистую мою.
В гору, волоком, несуразно…
А мерещилось
Сквозь года,
Чтоб беда не в беду,
Чтоб праздник,
Чтобы небо, чтобы вода…
Ох, в беду!
Так и ходит тенью,
Камень – сплошь,
А укрытья нет…
Как он пахнет травой весенней,
Зацветающий
Белый свет!
1966
* * *
И встаешь,
Как с лезвием под ложечкой.
Как с иглой проглоченной,
Живешь…
Говорят,
Что так нам и положено,
Что искусство без страданья
Ложь.
Говорят,
Лишь незаемной мукою
Обессмертит пишущий
Строку…
Но не много ль на одном веку?
Умудрите радости наукою…
Ах, как я прошу
Простого дня,
Тишины,
Сходящей на меня,
Медленных минут
Отдохновения…
Лишь они даруют
Вдохновение.
1966
* * *
Господи, какое удовольствие,
Скинув кладь, лежать в траве разиней!
Разделяя синее спокойствие,
Быть в распоряженье этой сини.
Плыть в ней, расплетаясь вширь волокнами,
На манер сквозной небесной пряжи,
Чтоб казалась малой и далекою
Плечи натрудившая поклажа.
1966
СОНЕТ
Я еду не к тебе. Так много время смыло!
Я еду не к тебе. Ты мной в расчет не взят.
Я еду в тишину. Протяжно и уныло
Стучат колеса, двигаясь назад.
Я еду во вчера. Обратно. Наугад.
Туда, где ничего ничто не изменило,
Где мы уже не властны все подряд
Ломать своей сегодняшнею силой.
Я еду не к тебе. Когда все это было?..
Ты можешь тихо спать, как праведники спят.
Я еду в осень. В ту, что окропила
Меня огнями с головы до пят.
Я еду к той земле, что так меня томила,
Где все, кроме тебя, из-за тебя мне мило.
1962
* * *
Одним, как в клетке, тесно рядом,
Мы – ни за что на бога ропщем,
А тем, двоим, всего и надо,
Что уголок подушки общей,
Несбыточный квадрат подушки,
Запретной белизной слепящий…
А эту сто бессониц душит,
Пока вздыхает город спящий.
У всех не то. Неразбериха.
Сто неурядиц на сто метров.
А мальчик спит легко и тихо –
В полете, в сказке, в звездных ветрах.
1962
* * *
О, как меня мальчишки в детстве били!
Сперва они дрались между собой,
Крехтя, сопя, до синяков и ссадин
Друг друга колотили. Или строго
По правилам классической дуэли,
Считая шаг, дрались. Из-за меня.
Успех! Но как он был своеобразен,
Когда, взаимно ненависть смирив,
Мальчишки всю оставшуюся ярость
Обрушивали дружно на меня.
Все, как один. И даже секунданты…
Смятенность младших классов! Бес любви!
Преследующий взгляд, косноязычье
И тайное желание ударить!..
Как часто замечала я его
В дрожании мужских тяжелых пальцев.
1962
* * *
Что делалось с водой! Она гуляла!
С утра пустились волны в чехарду,
Вода смывала пляжи и причалы
И прочь гнала курортников орду.
Гремела галькой, вышибала сваи,
Швыряла клочья пены, как тряпье…
Но дурь прошла. И сходит тишь морская
Похмельным покаяньем на нее.
И маленьким купальщицам в угоду
Она прильнула к берегу, лучась.
Погладь ее, ручную эту воду,
Ударь ее. Она – как я сейчас.
1962
* * *
Я смотрю, как быстро и искусно
Рубят в поле женщины капусту.
В этих грядках, сизых и лохматых,
Говорят, и нас нашли когда-то…
Я лежала на листе капустном,
Хрусткий холод чувствуя спиною,
Медленно, торжественно и пусто
Небо проплывало надо мною.
И тогда она ко мне склонилась,
Мать моя, от ветра заслонила, –
Самую свою большую милость
В этот миг мне жизнь моя явила.
Убирают женщины капусту,
Ветер сыплет пылью ледяною…
Медленно, торжественно и пусто
Небо проплывает надо мною.
1962
СОТВОРЕНИЕ МИРА
Не спите поздно. Поднимайтесь сразу.
С трамваем первым. С первой птичьей фразой.
Вставайте раньше. Пейте кофе крепкий.
Займитесь вместе с солнцем кладкой, лепкой,
Формовкой, краской – сотвореньем мира.
Вставайте раньше. Душно или сыро,
Мороз или жар – вставайте. Дела много!
Работайте. Восторженно и строго.
День напролет. Весь день. Он так не вечен…
Работайте. Друзьям оставьте вечер.
Оставьте вечер звездный и метельный
Чему хотите – скуке иль веселью…
Но если день был трудным, и сомненья
Швыряли вас, как мячик по арене,
И неудачи сыпались злорадно,
Мелькая, точно в киноленте кадры,
И вечер не приносит перемены, –
Ложитесь спать. Пораньше непременно.
Ложитесь спать. Хотите книгу? Ладно.
Чужая жизнь? Ведь вот и в ней – нескладно.
Ложитесь. Обойдется. В самом деле.
Я попрошу, чтоб рядом не шумели.
У двери постою. Вот здесь. За нею.
Ш-ш! Полно. Спите. Утро мудренее.
Вставайте раньше. Сразу подымайтесь.
За сотворенье мира принимайтесь!
1962
РЕХАН
(Из второй армянской тетради)
1962-1966 гг.
ВОСТОК
Он казался далеким туманным преданьем,
Песней, долгой, как путь сквозь пустые пески,
Он, как точная пуля, прямым попаданьем
Поражал острием своей древней тоски.
И люди шли испить его печали
К истоку дня, к ветхозаветным снам.
Восток! Он был за солнцем, там, вначале,
Где запах первых кущ вдыхал Адам.
Отведавший хоть раз такой отравы
Уже никак забыть его не мог,
В снегах Сибири, в мексиканских травах
Горючий жар ему подошвы жег.
И он не звал ни серых, ни зеленых,
Ни синих глаз. Повсюду с этих пор
Преследовал его неутоленный
Иссиня-черный, непроглядный взор.
………………………………………….
Небо медленно меркнет у нас за плечами.
Лишь Масис, как светящийся купол,
встает.
Ты смеешься, мой милый, а взгляд твой печален.
И покоя мне эта печаль не дает.
1962
РЕХАН
Камень рыж и обветрен,
Обветрен и рыж,
Солнце трепетным светом
Касается крыш,
Этих плоских и древних,
Где сушат рехан.
Над армянской деревней
Редеет туман…
От Москвы вдалеке
Пью я этот рассвет,
Вдалеке – налегке,
С малой тяжестью лет.
Свет, вполнеба горя,
Мне кричит: выходи!
Это только заря,
День еще впереди!
Целый день без конца –
Путь, зовущий гонца.
Сколько в нем обещаний
И сколько дорог…
…Солнце тихо лучами
Легло на порог,
Солнце медленным светом
Спускается с крыш,
Камень рыж и обветрен,
Обветрен и рыж.
Ближе к дому деревья,
Тондиры дымят…
Над армянской деревней
До света – закат.
Пахнет травами стол,
Греет хмелем ленца.
Как он быстро прошел,
Этот день без конца!..
… Я сегодня сушеный
Рехан достаю,
Вспоминаю короткую
Юность свою.
Целый день без конца,
Как он быстро прошел!..
Тьма стоит у крыльца,
Пахнет травами стол.
1960
ЕРЕВАНСКОЕ УТРО
Мне не спалось упорно. За окошком
Зурна звенела горестно и зябко,
Выплакивая старых слез запас.
Мне не спалось. Меня печаль томила –
Тоска зурны, безмерность ночи южной,
Какая-то щемящая обида.
И я решила: завтра же уеду,
С утра отправлюсь в городскую кассу.
И – никогда…Я шла по Еревану.
Фонтаны били. Розовел Масис.
В садах и скверах осень полыхала.
Я вышла слишком рано. Тишина
Еще дремала на пустых проспектах,
Высокогорность свежестью студила,
И под гору легко шагалось мне.
Одним-одной. Лишь кое-где, зевая,
Показывались дворники в воротах,
И зачастили, зашуршали метлы,
Прилежно выметая тишину.
Потом, тревожа дробным шагом площадь,
Прошла к заводу утренняя смена,
И растеклась по улицам ночная.
Вот где-то горны протрубили зорю,
И солнце стало вверх ползти, как флаг,
Торжественно и тихо. Проявлялись
Оттенки туфа – розоватый, желтый,
И город засветился изнутри.
Повысыпали школьники. Сначала
Старательные двигались солидно,
Потом заторопились лежебоки,
И, всех сшибая, побежали сони…
Я шла по Еревану. Замелькало,
Задвигалось все сразу, загалдело.
Слепило солнце, небо, листья, взгляды.
И, чем я ближе к цели подходила,
Тем почему-то медленнее шла.
Кассирша мне сказала: «Нет билетов».
И вдруг сверкнула черным, влажным взором:
«Э, джаник, а куда вам торопиться?
К своим дождям?…Смотри, какое утро!
Мы так легко гостей не отпускаем…»
Я шла по Еревану. Мне казалось,
Что ласковей земли на свете нет.
1961
СТАРЫЙ БАЗАР
1. СТАРИК
Гортанным криком надрывая глотки,
Живет базар привычной жизнью старой,
И, как всегда, перебирает четки
Слепой старик на краешке базара.
А полдень пахнет чесноком и мятой,
Пьянит маджаром, жжет, как перец горький,
Течет, как персик, каблуком примятый,
И холодит ледком арбузной корки,
Гудит, жужжит, как мухи над изюмом,
Сжимает горло песнями скитальцев,
Хрустит редиской под здоровым зубом,
Шуршит шершавой кожей старых пальцев,
Что косточки отсчитывают четко,
Как времени короткие удары…
Сидит старик, перебирая четки,
Слепой старик на краешке базара.
2.ПЕСНЯ
Идти не в силах, будто в землю врос,
Стою на берегу.
Я полон слез, я полон жгучих слез,
А плакать не могу.
За годом год роняет лист лоза,
Шесть лет я жду, любя,
Я умереть готов за те глаза,
Что видели тебя.
Я эту песню для тебя пою –
Без песни как мне жить?..
Пусть тот ослепнет, кто любовь свою
Осмелится забыть…
3.РАННЕЕ
Раннее, рьяное,
Красно-зеленое,
Сладкое, пряное.
Горько-соленое,
Желтое, жгучее,
Солнцем умытое,
Синью летучею
Густо накрытое…
Щедрость несметная,
Скаредность злобная,
Песня бессмертная,
Ругань утробная,
Боль незажившая,
Радость угарная –
Век свой изжившее
Царство базарное!
4.ПЕСНЯ
Пламя бед
Спалило силы,
Горек стал мой хлеб.
Белый свет
Ты превратила
В черный склеп.
Ты обет
Любви забыла –
Я от слез ослеп…
1960
САРЬЯН
Разбушевались краски,
Просто с ума сошли.
Тянет жаром от красной,
Точно уголь, земли.
Синь, густая и маркая,
Каплет меж рыжих скал,
Желтая тропка, жаркая –
Ослик устал и стал…
Помидоры и персики,
Перцев огненные крючки –
Краски смеются дерзкие:
«Протрите, кричат, очки!»
Краски бунтуют: «Зрячие
Радостью жить должны!»
Краски текут горячие
На стену со стены.
Отягощают, как счастье,
И выпрямляют, как гимн…
В сером халате мастер
Входит к холстам своим.
Со стен к нему тянутся листья,
Рвутся из рам ручьи.
Он держит в руках не кисти,
А солнечные лучи.
1960
* * *
Я люблю художников Армении
Праздничные жаркие полотна –
Красный камень, желтокожий персик
И Севан, как подожженный спирт.
Я люблю их. И, уйдя, я долго
Все еще несу в себе, как в чаше,
Яркость их. И радуюсь ей долго.
Но потом, в Москве, припоминая
Тишину долины Араратской,
Я, сама не знаю отчего,
Вижу не боренье властных красок,
Не тщеславный званый стол природы,
Собранный, чтоб поразить гостей.
Вижу я дорогу к Аштараку,
Рябь серо-коричневого камня,
Древнего, горючего, скупого,
Землю, что растрескалась, как губы,
Жаждущие малого глотка.
И от этой блеклости пустынной
Или по какой другой причине
Мне, рожденной меж осин и сосен,
Душно перехватывает горло.
1962
ПРАЗДНИК
Все встрепенулось, все пришло в движенье,
Загоготал очнувшийся базар
И праздников ноябрьских приближенье
За целую неделю предсказал.
И хрястнули, крехтя, бараньи туши,
Метнулась снеди пестрая душа,
И повлекли по улицам индюшек
Вниз головами – за ноги держа.
И в сетках закачалась кинза,
Редиска вздыбила хвосты,
Куда ни сунься и ни кинься,
О перец обожжешься ты.
Но вот долма влезает в шкуру,
И виноград свисает с ваз,
И баклажан ползет к шампуру,
И дыма жаждет хоровац.
Уже бутылки взвили шеи в звездах
Уже графины поперек распухли,
Уже мужчин переполняют тосты,
А женщин мучат узкой модой туфли,
Уже готовы запахи рвануться,
Уже готовы рюмки ртов коснуться,
Уже один последний миг остался,
И все начнется – брызжа и звеня:
Скорее бы, скорей бы догадался
Хоть кто-нибудь к себе позвать меня!
1962
ДЕНЬ ОТЧАЛИЛ …
И взлетели хребты, от подножья
Отошли в просветленность пространства.
Все теряет свой вес и не может
Устоять перед искусом странствий.
Все плывет. Вот и сучья, как снасти…
Осень волнами рушится с веток,
И дарует иллюзию счастья
Изобилие желтого цвета.
День отчалил. Он издали машет.
Он младенчески тих и безгрешен.
И вздыхают под тяжестью нашей
Благородные листья черешен.
Ночь нисходит, ступая негулко,
Наклоняется, купол объемлет, –
И долину качает, как люльку,
Где и овцы и пастыри дремлют.
1962
* * *
Не раз менялось все с тех пор,
Как мы, Армения, расстались –
Другие цепи дымных гор
Передо мною расступались,
Иная красила заря
Туманные пути земные,
И, ближним заревом горя,
Светили мне глаза иные.
Но ржавый блеск внезапных скал,
Рывок дороги под мотором
Незванно мне напоминал
Тебя в тот год, меня в ту пору.
И голова кружилась вдруг
На самом безопасном месте,
И в горле бился сердца стук,
Как будто мы не врозь, а вместе.
1961
* * *
Что за зима?
Голые крыши
В комнатах тьма,
горбятся лыжи.
Что за зима?
Пылью насыщена,
Точно сума
старого нищего.
Улицы месят
черное месиво.
Небу невесело,
сердцу невесело.
Окна больниц
светом белесым
Тянутся вниз,
в вечную осень.
Глухо молчу
сутками целыми.
Снега хочу
белого-белого.
1962
* * *
Не скрывая наслажденья,
Дождь сечет деревьям лица.
«Берегите насажденья» –
Мокнет желтая таблица.
Вы не смейтесь,
Вы прочтите,
Вы растений
Не топчите.
Ветер мелкий и гриппозный,
Лист дрожит и стебель стынет…
Путь раздрызганный и поздний
По-кладбищенски пустынен.
Ветер всхлипнул в тонких вишнях
Ветер скрипнул на раките…
«Берегите ваших ближних,
Ваших милых берегите!…»
Вы постойте.
Не бегите.
Вы их вправду
Берегите.
1962
* * *
Совсем мне не сестра и не союзница
Моя душа. Она живет во мне,
Как в одиночке маленькая узница,
Следящая за облаком в окне.
Доказано: главенствует материя.
Все в нас – она. И все-таки на дне
Выстукивает тщетно и потерянно
Ответа кто-то, запертый во мне.
Мой каждый день – привязанностей тяжесть,
Обязанности – бьет ее втройне,
А главное, а вольное ей кажется
Несбыточным, как облако в окне.
1963
ЭЛЕГИЯ
Соскучившись по небу и воде,
Вдоль набережных я пошла.
Висели
Большие облака, и кое-где
Меж них большие просини пустели.
Вовсю тянуло холодом с реки,
Вились в Нескучном рыжие клоки,
И отставных речных трамваев краска
Белела неприкаянно и праздно.
Я шла и удивлялась:
как бесследно
В нас прошлое – ни дыма, ни огня…
Как здесь когда-то плакала я!
Бедной,
Казалось мне, что нет бедней меня,
Что клином свет, что рухнул свод, что в воду…
Уходит боль. Ни дыма, ни огня.
И если жаль чего – теперь, к исходу, –
Той, маленькой, что плакала.
Меня.
1963
* * *
Но власть – она таинственно, однако,
И есть иная, высшая ступень.
Есть власть над словом и над нотным знаком,
Над воздухом, творящим светотень,
Над камнем, обретающим значенье,
Над ходом внутриатомных смещений…
И эта власть – над временем. Она
Вне узурпаций: чересчур трудна.
1963
* * *
Серые, в подпалинах, вразвалку
Движутся стадами облака,
Обвисают тучные бока.
Тянутся… На бойню или свалку?
Топчутся, толкаются, бредут
В тот закут, где все они взревут
И забьются под сверканьем лезвий
Дробью обезумевших копыт,
Чтоб внизу проснулся тот, кто спит,
И не спал и долго ждал последствий…
Или в чьей-то пасмурной глуши
Все впритык собьются, словно овцы,
И замрут. И душно в их тиши
Человеку без звезды и солнца.
1963
* * *
Странной логикой мир наделен:
Подтверждаются – худшие предположенья.
Уменьшаются боги – при их приближенье.
Странной логикой мир наделен.
Злыдень крепок в кости. И тупица.
А талант – неживучая птица.
Странной логикой мир наделен.
В нем трудна правота. В нем слоновая кожа
На бессердье. В нем страсть с сумасшествием схожа.
Странной логикой мир наделен.
Этой логике цепкой и лживой
Бой объявлен! Покуда мы живы?
Странной логикой мир наделен.
Вон над всей этой странностью странной
Лист последний, промокший, багряный
Закружил… Краше первого он!
Странной логикой мир наделен.
1963
* * *
О белый свет!
Мой целый белый свет!
Зеленый, рыжий, вещный и условный…
Я – часть твоя. Твой отзвук. Твой предмет.
Твой пятипалый малый лист кленовый.
Штрих формулы.
Фабричная труба –
Стою, дымя в приспущенное небо…
Я – голый нерв. И в толще трав тропа.
И водорослями обросший невод.
Секундомер и утлый грузовик –
Гремлю, разбита непосильной кладью…
Я крик утиный. Паутинный блик,
Летящий сквозь пустое лето бабье.
И чей-то плач, и чей-то смех.
Завет,
Глядящий из веков нежившим в очи…
О белый свет,
нагроможденье бед,
Скопленье солнц,
Как наш союз непрочен!
1963
* * *
Смотри, какие крупные капустницы –
То взмоют к соснам, то в траву опустятся,
Преследуемы рьяно садоводами,
Они кружат садами-огородами.
Капустницы, – а может быть, лимонницы? –
Летучими цветами в окна ломятся,
Опасные для всякого растения,
Прекрасные, как чудное мгновение.
Лимонницы? А может быть, капустницы?
Нет, все-таки скорей всего лимонницы…
Пускай зимой, когда метель припустится,
Тебе их крылья круглые припомнятся.
1963
* * *
Бог не послал мне легкости.
Ни в чем.
Ни в рифме,
ни в терпенье,
ни в привычке.
И все – как будто камень за плечом,
А не крыло…
О, есть живут по-птичьи,
Живут – парят,
кружат поверх голов,
Земли едва и нехотя касаясь,
С них желтых узких глаз не сводит зависть,
Их не ломают бедность и любовь.
Весь век играть удачей,
как мячом,
Легко уйти…
Пусть легкий след – непрочен…
Бог не послал мне легкости ни в чем.
Пожадничал…
Иль верил ей не очень?
1963
* * *
Собака лает рядом, за забором,
Ее, должно быть, на цепь посадили.
Тяжелым басом лает, назло ворам,
Угрюмая в своей собачьей силе.
Собака лает рядом, за забором,
И, просыпаясь от собачьей спячки,
То здесь, то там, то невпопад, то хором
Ей вторят псы, собаки и собачки.
Собака лает рядом. И повсюду
Собаки воют. И над поздним мраком
Стоит их вопль собачий. Будто худо
Бывает только им одним. Собакам.
1963
* * *
Но день есть день –
нет четности в любви!
Вот хоть поэты –
как подчас пытались
Припомнить утром ту, с кем спать легли…
А женщины до гроба похвалялись
Их страстью.
Но лишь те сквозь звездный чад
Шли с Беатриче по веков ступеням,
Кто обрекал поэтов по ночам
От горя плакать.
Не от наслажденья.
1963
КУКЛЕ МОЕЙ ДОЧКИ
Глаза, глядящие округло, –
Ну, как ты поживаешь, кукла?
Когда тебе живется плохо,
То – плохо все.
Плоха эпоха.
Собрать бы вас в музейном зале,
Увечных кукол, из развалин,
От бомб оглохших под щебенкой,
И куклу-беженку… Видали? –
Печальное дитя ребенка…
И тех (не куклы, а улики!)
Во рвах расстрелянные лики…
Сыскать бы всех.
Найти б (ведь были!)
Приютских, след сиротской доли
(Их дети сосланных хранили
Последней памятью о доме)…
Собрать бы всех в музейном зале,
Не на парад – науки ради, –
Чтоб взрослые, как дети, знали:
Век виден в пуговичном взгляде,
Что пялится на нас округло…
Ну, как тебе живется,
кукла?
1963
ШЕЛ ПАРОХОД
Памяти Анатолия Ивановича
Снегова, моего отца
Не разбираясь вовсе
в происхожденье мира,
Я полагаю – верно,
что жизнь началась в воде.
Рожденные возле моря,
я вижу, всю жизнь тоскуют
Не о песке и солнце, –
о горькой капле морской.
В снах их покоят штили,
кружат водоворты,
Их вместе с последним вздохом
уносит морской поток,
И даже те, что в безводье выросли,
вспоминают
Тающие овраги,
стянутый ряской пруд.
Армяне поют о птице,
летящей к воде Аракса,
Грузины громко клянутся
Арагвою и детьми…
Сколько себя я помню,
столько я помню Волгу,
Резкий басок буксира,
медленные плоты.
Каждое лето, помню,
возил нас отец на Волгу,
В царство шатких причалов
и окающей родни.
По берегам горели
дальние колокольни,
И над водой носился
их онемевший звон…
И перед самой смертью,
худой до невероятья,
Съедаемый злой чахоткой,
отец повторял с тоской:
«На Волгу бы, эх, на Волгу,
в последний бы раз на Волгу…»
И мы поехали, помню
от Рыбинска до Перми.
На палубе бился ветер.
И кашлял отец надрывно.
Казалось, подхватит ветер
его, как иссохший лист…
На палубе бился ветер,
и мать на отце плотнее
Запахивала одежду,
стягивала кашне …
Медленно шел, с одышкой, –
кажется, «Вера Фигнер»,
А может, «Вера Засулич» –
старенький пароход,
Лопасти мерно били,
чайки визжали близко,
И отражалась Волга
в светлых глазах отца.
И на меня глядело,
все, что его растило,
Все, что его будило
затемно – солнца ждать,
В горле застряло комом
и обожгло дыханье,
И на погоны деда
кинуло в бой, погнав
В гущу фронтов гражданских.
И повенчало целью
С храброй и некрещеной,
той, в кого взглядом я.
Шел пароход по Волге.
Будто последним рейсом.
Шел, как к зиме уходят
все корабли в затон.
Все, что отца мотало,
все, что его сгубило
Там, вдалеке от Волги,
с нами по Волге шло…
Чистки,
анкеты,
сверки,
гибель друзей – по тюрьмам,
Гневная,
молодая,
бьющая горлом кровь …
Шел пароход…
И верно, кровь не вода.
С годами
Тянет меня все чаще
к Волге, не в дальний свет
На пароход. Знакомый.
Может быть, «Веру Фигнер»,
А может, «Веру Засулич» –
старенький пароход.
Встать на носу в молчанье.
Смотреть, как струя сечется.
И потихоньку вспомнить,
взвесить, обдумать все.
Очень нужно припомнить.
Очень нужно обдумать.
Очень нужно в молчанье
чуточку постоять.
Только по новой Волге,
верно, они не ходят
Старые пароходы,
те, что ушли в затон.
1963
* * *
Уж так сложилось. С детства был мне ближе
Мальчиший ум и спор и интерес,
И до сих пор мужской беседы прелесть
Я с женским разговором не сравню.
А если почему-то получалось,
Что женщины в беде меня спасали,
Жалели и выхаживали в боли, –
Спасибо им! – ведь жертвенно и кровно
Мужчины дружат только на войне –
На острие – у смерти
* * *
Игластая ветка,
Сорочье крыло –
Как мимо,
Как редко,
Как быстро прошло!
Зеленая одурь,
Глубинная тишь…
Извечность природы,
О чем ты
Молчишь?
Зачем совершенством
Гнетешь и красой
И мучишь
Блаженством
Дороги босой.
Чтоб каждой строкою
Твой смысл
Возлюбя,
Минуя людское,
Мне славить тебя.
1975
Так, набросочек
Ах, как по-старинному
Снег скрипит…
Ах, как по-звериному
Елка спит…
Ах, какая белая
Тишина…
Ах, да все ли спела я,
Что должна?
Лес иль перелесочек–
На, сличай!
Жизнь или довесочек
Мне на чай?
1975
* * *
«Пусти, пусти!» – стонала птица,
Звала другая: «Витя, Витя!»
Свистело где-то: «Взвиться, взвиться!»
А где-то: «Стой, остановите!»
Сумятица, почти людская…
Март, свистопляс, пиши пропало!..
Судьба гнала не отпуская,
И проклинала, и прощала.
1975
ВОТ-ВОТ
Обыкновенный
Тусклый зимний час,
Но скрытен он;
Из тусклости лучась,
Нисходит скрытно
Розовость в снега;
Минуя нас: едва…
Чуть-чуть… слегка…
Бессолнечный,
Не безнадежный час;
В нем солнце есть,
Оно – вот-вот… сейчас…
1975
* * *
След самолетный в вышине
Канатом лег от тучи к туче.
Белеет: на! Ступай по мне!
Твой случай ведь канатный случай.
Идешь? Смелей!.. Дымком объят,
Пружинит самолетный прочерк.
Шагай и верь, что – есть канат!
С канатом было б много проще.
1975
* * *
Не злобствуй, не бесславься,
Ляг, будто на печи,
По-йоговски расслабься
И сам себя лечи.
И в невесомость, в легкость
Вплыв, ощути, как я,
Далекую далекость,
Нетяжкость бытия.
Ты – над, с земным в разлуке,
Вне тягости живых,
Но чем слабее звуки
Земли, тем жальче их.
1975
ТАК ЖЕ…
Тот же снег: скрипит и светится,
Та же бездна, тьму клоня,
Из ковша Большой Медведицы
Небо сыплет на меня.
Зачерпнет в глуби роящейся,
Опрокинет и косит:
Как ты там, в любви родящийся,
Сыт вселенским иль не сыт?
Та же стужа, то же празднество –
Снизу свет и сверху свет…
В сущности, какая разница,
Сколько зим и сколько лет.
Так же всхлипывают валенки,
Тянет холодом в рукав,
И в тебе все тот же, маленький,
Смотрит, голову задрав.
Кто вверху дрожит и зыблется,
Жжет, безмерностью кружа,
Как все сыплется и сыплется –
Не погасло? – из ковша.
1975
* * *
Ветшает снег,
Земля нищает,
Оскудевает
Белизна,
И эта утлость
Возвещает,
Что худо-бедно,
А – весна!
Что всем нечаявшим
Она
Еще и лето обещает…
Молчи, не сглазь!
…Земля нищает,
Оскудевает белизна.
1975
* * *
Иду, и снег под ногой тяжел,
И низкая в поле мгла,
Иду… А, кажется, слух прошел,
Что я уже умерла.
Бывает, слухи врут не вполне…
Спасибо плакавшим обо мне.
Иду, другие же – вон! – идут.
И я иду на виду…
Неужто я, неужели тут,
Сама по себе иду?
Иду в судьбой подаренном дне
К тем, кто выпросил его мне.
1975
* * *
Медленный, крупный, торжественный снег,
Как он нисходит, как он блистает,
Как он блистательно тут же растает,
Не постигая, что отжил свой век, –
Медленный, крупный, торжественный снег,
Сгубленный мартом, бореньем славянским
В нем постоянства с непостоянством.
1975
* * *
В приблизительном свете
День расплывчат и смутен –
Мир не в фокусе,
В точной смете,
В бухгалтерской четкости буден –
Штрих неловкости,
В жесткой прописи
Странный день,
Будто в смазанном свете,
Мир не в фокусе.
То ли кисти творящей
Рассеянный взмах,
То ли в воздухе
Выхлопы, окиси,
Может, лица в слезах,
Может, слезы в глазах…
Мир не в фокусе…
1974
* * *
Сыро, и серо, и слепо…
Легче смотри!
Это он низкого неба
Тяжесть внутри.
Это вселенским стесненьем
Мы стеснены.
Это и есть – в предвесеннем
Ужас весны.
1975
* * *
Руки в горести распростер:
–За тебя на любой костер!
Упаси тебя от огня…
А костер мой – внутри меня.
1975
НА ВЕРХУШКЕ…
На верхушке, на последней ветке,
Птица голосит.
Дождь апрельский, реже редкой сетки,
Между нас висит.
Тускло, ненарядно, неприветно,
Будто – к ноябрю…
Эту птицу, этот дождь и ветку,
Ах, как я люблю!
1975
* * *
Прелести нет. Сиротливо.
Мозгло. Апрель – это прель…
Думаю, лишь перспективой
Розны ноябрь и апрель.
Темень на сад ополчилась,
Но все равно не темно:
Страшно не то, что случилось, –
То, что случиться должно.
1975
* * *
Открылась бездна, звезд полна…
Ломоносов
И тихо. В этой тишине,
Как с небом ты наедине.
Открылась бездна…Нету дна…
Наедине. А не одна.
1975
* * *
Синевы воцаренье
В блеске туч и лучей,
В тяготенье к паренью –
Поверх мелочей.
Обобщенье в единость
Солнца, снега, воды…
На бессмертную дивность –
Горсть смертельной беды.
1975
* * *
Май льет черемуховый мед
И чадом трав трахеи гложет,
Земля покоя не дает
Тем, чей покой в нее положат.
Разнозеленое, в пирах,
Всеяростное, всеблагое
Влечет вчерашний прах и крах
На божий свет из недр покоя.
Ввергает глушь и в звук, и в слух,
Поверженность подъемлет в громах…
Но этот сладкий, тленный дух –
Как явен он в меду черемух!
1975
* * *
Сине-белый, полосатый,
Ослепительный мороз.
День воскресный, век двадцатый,
Тени елок и берез.
Солнца запах предвесенний,
Зимний, мятный, снежный вкус,
На воскрыльях воскресенья –
Двадцати столетий груз.
1975
* * *
Пойду опять блаженствовать к запруде,
Где ходят рыбы и не ходят люди,
Где праздность в гуще вод отражена,
Где только богу я за все должна.
1975
* * *
И ливень рухнул, как обвал,
Как вопль оваций в тяжкий зал.
И все запахло, закадило…
Жизнь на живую походила.
1975
* * *
День погиб, затих в тумане белом.
Не взывая ни к слезам, ни к мести.
Сам собой. Душа рассталась с телом
Видимо, им плохо было вместе.
1973
* * *
Сквозь май черемух, воли водной,
Пройдешь (пусть воют соловьи!),
Располагая как угодно
Душой, свободной от любви.
1975
МОЛИТВА
День тронул землю белыми руками,
На мглистом небе занялся восход,
И каждый куст. И каждый голый камень
«Возрадуемся, братие» поет.
1975
* * *
Ах, какие птицы, птицы, птицы!
Свист, и стон, и стук.
Все стремится взвиться, воплотиться
В самый полный звук.
Ах, какие птицы, что за птицы! –
Испокон и впредь
Аллилуйя! Славься, благодать родиться,
Чтобы петь!
Этот май, где птицы, птицы, птицы –
В звонах лог и луг,
Где судьба, как нота, бьется, длится.
Чтобы сгинуть вдруг…
А во тьме беззвучья вновь приснится
Солнце сквозь ольху,
И – какие птицы, птицы, птицы
Там, вверху!
1975
НУЖНО ЗАВТРА
Нужно завтра,
С самого утра!
Крайний срок,
Последняя игра.
Дописать,
Начать,
Понять,
Простить…
Убедить!
Прощенья попросить…
Даже если знать,
Что долго жить,
Грех на послезавтра отложить!
1975
* * *
Блаженно проснись, ощути,
Что вот оно, рядом, – творится!
Едва, понемногу, почти…
Блаженное, в тучке троится,
И свищет в блаженнейшей птице,
И в стрелке подходит к шести,
И светит в лицо… Ощути:
Блаженство! Как медлит, как длится…
Как свищет, блаженствуя, в птице,
И в стрелке – не дышит почти,
Замешкался день на шести.
И вот оно, рядом, – творится…
Блажен, для кого повторится.
Малеевка 10 мая 1975 г.