Опубликовано: журнал “Татарский мир”, №9, 2003 год.
Это эссе рассказывает о необычайной женщине – талантом, красотой, характером, любовью. Она была волшебницей слова и этот её дар прорвался в неувядающе мудрой книге «Афганистан»… Звали её Ларисой Рейснер.
В одном из писем родителям Лариса Рейснер писала: “Думаю о вас — странная, ни на что не похожая семья, где огромное прошлое — “отец”, “мать”, эти родовые комплексы, обычно ложащиеся грузом на всякое движение, на всякий прыжок вдаль — вписаны в герб трагической, неверной, беспощадной музы борьбы”.
Странное письмо “странной” семье. Вместо обыденных вопросов и милых семейных слов и словечек — публицистика. Стиль трибуна. Стиль высокий, нервный, ломкий. И этот прекрасно найденный образ — “прыжок вдаль”. Чем дальше, тем лучше. На вопрос о том, как она представляет себе счастье, полушутя-полусерьёзно ответила: “Никогда не жить на месте. Лучше всего на ковре-самолёте”. Так и жила, не позволяя себе привалов в пути. Прожила недолго. Всего несколько прыжков вдаль…
Судьба
Брат и сестра — Игорь и Лариса Рейснер — выросли в семье образованной, обеспеченной и совершенно неординарной. Отец — профессор, знаток государственного права. Михаил Андреевич сильно увлекался идеями социал-демократов, в дальнейшем даже сблизился с большевиками и оказывал им как правовед некоторые услуги. В общем, его взгляды спокойной жизни не сулили. Семья постоянно переезжала с места на место: Люблино (в этом польском городе и родилась 1 мая 1895 года Лариса), Томск, Париж, Петербург. Мать Екатерина Александровна — урожденная Хитрово — была женщиной крайне амбициозной и неуравновешенной. Детей своих она воспитала в сознании собственной избранности.
Рейснерам за их таланты (а Ларисе к тому же и за редкую красоту) всё прощалось, однако в воспоминаниях о них порой проскальзывают не очень лестные характеристики. Много работали на публику. Правда, не из какого-либо расчёта, а исключительно по природной склонности к актёрству. Были невероятно горды. Но, как отмечал сын Леонида Андреева — Вадим, хорошо знавший эту семью, “гордость шла Рейснерам, как мушкетёрам Александра Дюма плащ и шпага”. Он же отмечает в них и отвлечённую доброту, то есть любовь не к конкретным людям, а к человечеству в целом. Аспирантка Игоря Михайловича Кока Антонова высказывается куда более жёстко (похоже, к “учителю”, как постоянно называла Рейснера, она испытывала смешанные чувства — преданность и неприязнь; Ларисе, пожалуй, досталась лишь неприязнь): “… их снедало стремление прославиться, играть первую роль, управлять людьми. Человек для Рейснеров не имел самостоятельной ценности, они рассматривали его скорее как фигуру в их игре, которую можно привлечь, а можно и отстранить”.
Лариса была умница. Окончила с золотой медалью женскую гимназию, стала студенткой Психоневрологического института, в качестве вольнослушательницы посещала университетские лекции по истории политических учений. Лариса была красавица. Это слово ещё неоднократно будет повторяться. Другого не подберёшь. Слово мужчинам, видевшим её.
Вадим Андреев: “Её тёмные волосы, закрученные раковинами на ушах, серо-зелёные огромные глаза, белые, прозрачные руки, особенно руки, лёгкие, белыми бабочками взлетавшие к волосам… Когда она проходила по улицам, казалось, что она несёт свою красоту как факел… не было ни одно мужчины, который прошёл бы мимо, не заметив её, и каждый третий — статистика, точно мной установленная, — врывался в землю столбом и смотрел вслед”. Поэт Всеволод Рождественский: “В правильных словно точёных чертах её лица было что-то нерусское и надменно-холодное, а в глазах острое и чуть насмешливое”. Эндрю Ротштейн, английский журналист: “Я совсем не был готов, входя в купе, к красоте Ларисы Рейснер, от которой дух захватывало, и ещё менее был подготовлен к чарующему каскаду её весёлой речи, полёту ее мысли, прозрачной прелести её литературного языка”. Поэт Юрий Либединский: “… необычайная красота её, необычайная потому, что в ней начисто отсутствовала какая бы то ни была анемичность, изнеженность, — это была не то античная богиня, не то валькирия древненемецких саг”.
Осип Мандельштам в посвящённом Ларисе “Мадригале” сравнивал её с зеленоглазой русалкой, а Николай Гумилёв воспевал её “ионический завиток”. Скоротечный роман с Гумилёвом протекал под сенью восточных образов и символов. Его в их райском саду звали Гафиз, её — Лери. Он в любви оставался поэтом, то есть человеком, который мог активно действовать лишь в вымышленной реальности. “Я не очень верю в переселенье душ, — писал он возлюбленной, — но мне кажется, что в прежних своих переживаниях Вы всегда были похищаемой Еленой Спартанской, Анжеликой из Неистового Роланда и т.д. Так мне хочется вас увезти. Я написал Вам сумасшедшее письмо, это оттого, что я Вас люблю. Ваш Гафиз”. Никуда её, разумеется, не увёз. А она была готова. “Я так его любила, — признавалась Лариса, когда уже отшумели страсти, — что пошла бы куда угодно”.
Она сама не была чужда поэзии. Судя по всему, её поэтический дар имел характер вторичности (ядовитая Зинаида Гиппиус отозвалась о ней как о барышне, поэтизирующей “с претензиями, слабо”). Изысканные, несколько манерные стихи, в которых никак не отражалась страстность натуры автора. Подписывалась мужским именем Лео Ринус. Вместе со столь же неутомимым отцом издавала журнал “Рудин”, заявленный как издание, которое призвано “клеймить бичом сатиры и памфлета всё безобразие русской жизни, где бы оно не находилось”. Вот так. Ни больше ни меньше.
К слову, проявила себя прекрасным организатором: искала средства на журнал, закупала бумагу, договаривалась с типографами, вела переговоры с цензурой. Просуществовало издание недолго, но девушка уже нашла себя. Журналистика. Только она даёт ощущение настоящей жизни. Тем более той, в которую Лариса, в отличие от большинства людей её круга, влюбилась беззаветно. Она приняла революцию как дар. Как очистительную стихию. С детства бредившая декабристами, она вышла на свою Сенатскую площадь. Смены векторов так и не уяснила. Не успела.
Она стала комиссаром Балтфлота (её считают прототипом женщины-комиссара в “Оптимистической трагедии” Всеволода Вишневского) и уже при жизни её личность обросла легендами. Говорили, например, что, переодевшись простой бабой, она проникла в расположение колчаковских войск и подняла там восстание. Более того, эмигранты пребывали в уверенности, что знаменитый выстрел “Авроры” был произведён именно по приказу Рейснер…
Революция была для неё сценой. Но, как настоящая актриса, она жила на этой сцене истинной жизнью. Появлялась в своей чёрной шинели (воплощение элегантности эпохи революции) среди матросов, словно олицетворение нового мира. На неё взирали с восхищением и робостью. Ослушаться даже не приходило в голову. Несколько лет спустя так же будут столбенеть афганские крестьяне, увидев летящую на коне женщину с открытым, сказочной красоты, лицом. Богиня, спустившаяся с небес? Или мираж? В пустынях миражи нередки.
Её невозможно представить в будуаре. Но вот Всеволод Рождественский представляет: он как-то зашёл в занимаемую ею квартиру бывшего морского министра и поразился “буржуазности” среды обитания комиссара. Шикарный, прошитый золотыми нитями халат на хозяйке, всюду ковры, картины, бронзовые скульптуры, майоликовые блюда, на полках — английские книжки, а на столике — флакончики французских духов.
Потрясающая была женщина. Созданная для комфорта и комфорт любящая, она проходит с Волжской боевой флотилией весь её крестный путь, начавшийся в Казани. “Первый, самый опасный фронт Республики пылал, охваченный той неслыханной героической вспышкой, которой хватило ещё на три года голодной, тифозной и бездомной войны”. Она голодает, мёрзнет, недосыпает, страдает от вшей. И регулярно пишет “Письма с фронта”, позднее вошедшие в книгу “Фронт”. Не верится, что ей всего двадцать с небольшим. Перо зрелого человека. Безумно талантливого человека. Те три года дают ей отныне право употреблять “высокие” слова, не боясь сфальшивить даже перед собой.
“Чтобы драться эти три года, чтобы с огнём пройти тысячи вёрст от Балтики до персидской границы, чтобы жрать хлеб с соломой, умирать, гнить и трястись в лихорадке на грязной койке в нищих военных госпиталях; чтобы победить, наконец, победить сильнейшего своего, втрое сильнейшего противника при помощи расстрелянных пушек, аэропланов, которые каждый день валились и разбивались вдребезги из-за скверного бензина, и ещё получая из тыла голые, голодные, злые письма… Надо было иметь порывы, — как вы думаете?”
С поэтом-рыцарем Гумилёвым, поклонявшимся Прекрасной Даме, любовь когда-то не получилась. С рыцарем революции, красным командиром Фёдором Раскольниковым всё обещало быть надёжнее. Единомышленники, пламенные борцы за справедливый миропорядок. Они поженились и в апреле 1921 года отправились в эшелоне особого назначения в Афганистан (там же в это время находился на службе и брат Ларисы — Игорь Рейснер, в будущем выдающийся советский востоковед). Во главе с полпредом Раскольниковым ехало несколько десятков сотрудников советской дипломатической миссии. В основном герои Волжско-Каспийской эпопеи. Молодым дипломатам предстояла ответственная задача укрепления только-только завязавшихся дружественных отношений с Афганистаном. Был заключён договор, советское государство признало независимость и суверенитет этой страны, произошёл обмен письмами между её правителем эмиром Аммануллой и Лениным.
До Кабула добирались долго, сначала пересекли “нашу Азию” — Ташкент, Мерв, Бухару, затем началась от Кушки “не наша Азия”. Скакали на горных конях по каменистым дорогам и узким тропам, с которых запросто можно свалиться в пропасть. А путники шутили и были веселы. В них играла молодость, их подстёгивало осознание высокой цели. Кстати, Лариса Рейснер ехала не только как жена полпреда, но и как корреспондент газеты “Правда”.
Много писала. Сначала всё было безумно интересно. Кока Антонова: “Она завела горячего породистого коня, на котором совершала длинные прогулки вокруг Кабула, проникла в шахский гарем и через мать Аммануллы-хана, которая в ней души не чаяла, стала влиять на политику страны. В 1921 году в соседнем с Афганистаном Пенджабе вспыхнуло национально-освободительное движение против англичан… Казалось, что вот-вот Афганистан станет воротами в революционную Индию. Однако постепенно волнения были англичанами подавлены”.
Как бы там ни было, но молодая женщина стала томиться существованием в “розовом варенье” вдали от бурных событий. Материал для своей будущей книги уже собрала, больше делать нечего. О чувствах мужа как-то не подумала. Уехала домой вроде ненадолго, увидеть родных. Однако, уехав, пропала. Ни строчки. Фёдор страшно переживал, к тому же нужно было внятно объяснять окружению, куда подевалась жена. В конце концов он тоже покинул Афганистан, бросился вслед за беглянкой. Спустя совсем немного времени у него уже не оставалось иллюзий. Она сообщила ему в письменной форме, что между ними всё кончено. Тому имелись причины личного характера: в её жизни появился другой мужчина.
Этот “другой” — известный журналист Карл Радек. Внешне неинтересный, низкорослый, зато когда начинал говорить, казался красавцем. Человек парадоксального склада ума, блистательного остроумия, недюжинного таланта. Его публицистику очень ценил Владимир Ильич. Радек стал неофициальным супругом Ларисы Михайловны (он вообще-то был женат). А официальному пришлось отступить. “Мне кажется, что мы оба совершаем непоправимую ошибку, — писал Фёдор Раскольников в своём последнем письме ей, — что наш брак ещё далеко не исчерпал всех заложенных в нём богатых возможностей. Боюсь, что тебе в будущем ещё не раз придётся в этом раскаиваться, Но пусть будет так, как ты хочешь. Посылаю тебе роковую бумажку…” Речь о согласии на развод.
С Радеком Лариса уехала в Гамбург. Её гражданский брак, выражаясь по-нынешнему, не уцелел. А литературный итог — “Гамбург на баррикадах” (сегодня Рейснер наверняка назвали бы журналистом, работающим в “горячих точках”). Далее в её судьбе значатся Урал и Донбасс. Далее значится смерть. Нелепейшая. Она выпила сырого молока, заболела брюшным тифом и умерла 9 февраля 1926 года, не дожив трёх месяцев до 31 года.
Как могло такое случиться? Уцелеть под пулями, не свалиться в пропасть, но быть сражённой глотком молока! Обидный сценарий, она наверняка предпочла бы героическую гибель. Как было написано в одном из некрологов: “Ей нужно было помереть где-нибудь в степи, в море, в горах, с крепко стиснутой винтовкой или маузером”. Писательница Вера Инбер даёт развернутый ответ автору некролога: “К сожалению, смерть нельзя себе выбрать, как выбирают себе город для жизни и человека для любви. Но и в глубоком снегу больничных подушек пламя этой жизни обгорало так же ярко, как в горах “с маузером в руке”… Незадолго до смерти приядя в себя, сносимая с хрупкого островка сознания тёмными водами бреда, она сказала: “Теперь я понимаю, в какой опасности я нахожусь”. В этих словах тот же ясный ум, который с такой чёткостью формулирует всё на свете, даже собственную смерть”.
Её уход очень тяжело переживал брат: они были с Ларисой по-настоящему дружны. Мать прожила ещё только год (по мистическому совпадению, она тоже заразилась тифом, выпив молока). Фёдор Раскольников выразил соболезнования семье Ларисы, и в его сдержанных словах ощущалось так и не избывшее себя чувство к жене. Ларису Рейснер многие оплакивали. “Гроб стоял в Доме печати на Никитском бульваре, — вспоминал Варлам Шаламов. — Двор был забит народом — военными, дипломатами, писателями. Вынесли гроб, и в последний раз мелькнули каштановые волосы, кольцами уложенные вокруг головы. За гробом вывели под руки Карла Радека…” Немало слов произносилось, но едва ли не вернее всех сказал кто-то из почитателей её таланта: “Она потеряла не житьё-бытьё, а жизнь”.
Книга
Незадолго до отъезда, а точнее, своего бегства из Кабула, Лариса писала уже возвратившемуся на родину брату: “Что я делаю? Пишу как бешеная. Загоняю в переплёт свой Афганистан”.
Она создала многожанровую (путевые зарисовки, дневниковые заметки, эссе, памфлеты, очерки), но цельную книгу. Литературоведы считают, что Рейснер была практически первой, кто показал Восток не через призму экзотики, а через увеличительное стекло революционного сознания. Не будь её редкого дара, получилась бы заурядная агитка. А её книга “Афганистан” — настоящее пиршество для гурмана-стилиста. Каждую её строку пробуешь на вкус, смакуешь. Поэт (не стихотворец — это другое) в ней постоянно побеждает идейного писателя. Критик А.Воронский сравнивал её творчество с деревом, отягчённым “пышным и щедрым изобилием плодов… глаз разбегается в этом богатстве уподоблений, образов, неожиданных и метких определений в этом узорном кружевном плетении, в этой восточной яркости…”
Первое, что встретило Ларису в далёкой стране, — поразительные пейзажи. Ещё не видя людей, она увидела горы, вершины, пески, травы. Ещё не слыша чужую речь, услышала тишину пустынных пространств. С головой окунулась в это инобытие: “Нигде я не видела природы, так долго пирующей, так медленно испивающей пору наслаждений”. Ей мало равных в умении живописать природу. Словно открывает волшебный сундук и щедрой горстью набирает алмазные россыпи метафор и эпитетов.
О ветре: он “чист и холоден, как ключевая вода”. О вершинах: их “покатые плечи” покрыты цветами, “едва видимыми, но крепко и нежно пахнущими”. Об овцах: у них “крепкие игрушечные ноги”. Её спрессованная светоносная проза дает объёмную картину мироздания: “Был ещё белый шиповник, мох в розовых цветах и бледное небо, как всегда, на большой высоте. Всё это почти невесомо, почти без запаха и плоти. Закутанные, как в легкий иней, в дуновение мяты и лаванды, горы всё-таки бесплодны, наги и огромны… Песок не может быть более жёлтым, скалы не бывают белее этих, камни острее, и не может быть неба из лучшего золота, расплавленного до того, что оно стекает на горные кряжи ослепительными потоками, не имеющими окраски”.
С первых дней пребывания на древней земле писательница упорно искала образ страны. Быть может, такой? “И суета базара, и движение больших дорог, и кладбище с плоскими острыми камнями, похожими на зазубренные ножи доисторического человека”. Или такой: “Барабаны издают хриплую гамму, фисгармония тянет плясовую так медленно, так величаво, как на закате волы среди полей полный груз спелого, как шёлк шуршащего, зерна”. Или что-то более персонифицированное? Танцовщица с мрачной, тяжёлой и длинной, как ручей, гривой распущенных волос. Печальная женщина, сидящая на берегу реки: “Она предугадывает чёрное время… и видит эту глинистую, мутную, мелководную Лету Востока”.
У Ларисы никак не получалось жить “по местному времени”. В опалённой пламенем стране, откуда она приехала, время мчалось и задыхалось, как загнанный конь. Здесь она в нём вязла, не уставая удивляться умению восточных людей “великолепно терять время”. Оно замерло, остановилось. Всё точно так же, как тысячу лет назад. И новые дни, как две капли воды, похожи на предыдущие: все они уже были — “и облачные, и ясные; все они выходили из ущелий и оврагов, из сырости бешеных горных рек и тысячи раз умирали на зубчатых голых хребтах…” И всюду упадок, “прикрытый однообразным и великолепным течением обычаев”. Столкнулось её европейское сознание, ориентированное на поступательное линейное время, с азиатским, склонным к циклическому и мифологическому восприятию времени. Отсюда — разные установки, разное отношение к мгновению и вечности.
Она даже злилась. Её злила “великая немота” народа. Ей хотелось эту немоту расколдовать: “… меня обуревает ненависть к мёртвому Востоку. Ни проблеска нового творческого начала, ни одной книги на тысячи вёрст”. Гостья внимательно осматривалась вокруг. И подмечала все парадоксы. Вот “люди нелепой судьбы”. В главе “Рабат” автор знакомит читателя со служащими небольшой гостиницы-крепости, давшей путникам приют. Садоводы, наездники, мастера оросительной системы оторваны от привычных занятий и обучены каким-то фантастическим ремёслам. Фаизмамед, великан и красавец, подаёт к столу солонки. Только солонки. Узкая специализация. Худодад — ответственный за тарелки. На этих солонках и тарелках замкнулись их жизни.
Ей нелегко было наблюдать действительность. В неотправленном письме Коллонтай она жаловалась, что советские дипломаты живут “под вечным бдительным надзором целой стаи шпионов. Не имеем никакой связи с афганским обществом и общественным мнением по той простой причине, что первое боится до смерти своего чисто феодального эмира… а второе — т.е. общественное мнение — вообще не существует. Его с успехом заменяют мечеть, базар и полиция, снабжённая соответствующей блямбой на околыше”.
И всё же она нарисовала целую галерею портретов. От саркастических до лирических. На первых, безусловно, изображены иностранные послы. Не все, конечно, но в основном несимпатичный народ, эти старые дипломаты, состарившиеся на скользких паркетах. А также их титулованные дамы с тысячными туалетами, глупостями и шиком. В одной выразительной сценке Рейснер образно показала противостояние Европы и Востока. На каком-то скучном официальном приеме внезапно погас свет и всё: паркет, рояль, кресло а-ля Людовик XVI — погрузилось в темноту. Слуги принесли фонари, зажгли свечи, и в трепещущих язычках света проступили старинные диадемы, нарядные подвески и тонкие запястья. Драгоценная изморозь окутала их, как нимб. Нет Европы! Забыта старушка! Женщины сбросили туфли и стянули змейки-перчатки, бросились в пляску под глухое уханье барабана. Дети земли, потомки вакхических племён.
“Какое счастье! Азия упорно не хочет умирать! Вот она снова прорвалась наружу и околдовывает тоскливую иностранщину”. В танце она видела ритуал. Древний, как религия. Непобедимый, как дух народа. Загадочный, как сфинкс. Её интересовали женщины, скрытые под чадрой. Лёгкие тени. “Призраки с замурованным лицом, неживые, немые”. И законный вопрос: “Как же эти призраки рожают этих смуглых непоседливых здоровячков, которых держат на коленях?” Она любила рассказывать о крестьянках-горянках, не закрывавших скульптурной лепки лиц. Стройные, черноволосые, с сильными золотистыми руками, они трудились наравне с мужчинами. И были внутренне свободны. Куда свободнее своих заключенных в чадру сестёр. Её интересовали старые куртизанки. Не толстые и добродушные слонихи, а другие — “сухие и подвижные, до сих пор сохраняющие следы какой-то небывалой красоты. Их брови выгнуты, как агатовые арки на высохшем лбу, их глаза лежат в глубине сухих впадин, как чёрные ночные драгоценности. Это те, которые умели в жизни только любить…”
Камерный портретист и мастер широких обобщений. Её эссе можно смело включать в учебники, в них бездна метких и точных наблюдений. “В малых восточных деспотиях всё делается из-под палки. Слон несёт бревно, потому что его колют за ухом… солдат глотает пыль, обливаясь потом в своём верблюжьем мундире, съёживается, как сморчок, под лучами беспощадного солнца, а зимой пухнет от холода и голода, подгоняемый хлыстом и кулаком; палка устраивает в одну ночь сады на голом поле… При помощи этой палки Амманулла-хан решил сделать из своей бедной, отсталой, обуянной муллами и взяточниками страны настоящее современное государство с армией, пушками и соответствующим просвещением, нечто вроде маленькой Японии — железный милитаристский каркас со спрятанной в нём, под сетью телеграфных и телефонных проволок, первобытной хищной душой”.
Между прочим, с этим Аммануллой у Ларисы Рейснер сложились хорошие отношения. С шутливым беспокойством она писала кому-то из своих адресатов, что за нелицеприятные отзывы о войсках эмира, опубликованные в “Правде”, может лишиться подаренной ей правителем шапочки: “… не сняли бы с меня шапочку с кисточкой и не учинили бы какой-нибудь пакости”.
Да, она рвалась из этой страны домой, но какая-то часть её существа продиктовала перед отъездом такие строки: “Этот последний месяц буду жить так, чтобы на всю жизнь помнить Восток, пальмовые рощи и эти ясные, бездумные минуты, когда человек счастлив от того, что бьют фонтаны, ветер пахнет левкоями, ещё молодость, ну, и сказать — и красота, и всё, что в ней святого, бездумного и творческого. Боги жили в таких садах и были добры и блаженны. Я хожу и молюсь цветущим деревьям. Скоро буду дома”.
Послесловие
Как уже говорилось, Игорь Рейснер стал одним из основателей советского востоковедения. Его научную и частную жизнь безмятежной не назовёшь. К примеру, то, что он осторожно давал понять: отставание Востока к началу европейской колониальной экспансии обуславливалось рядом внутренних проблем, — вызвало поток обвинений в недооценке колониализма как главной причины отставания от Европы афро-азиатского мира. Был момент, когда Игоря Михайловича перевели со ставки заведующего кафедрой на ставку младшего лаборанта. В 1951-52 годах он едва не угодил под молох борьбы с космополитизмом. Смерть Сталина спасла его от надвигающейся грозы. В 1953 году он защитил докторскую диссертацию, ему была возвращена кафедра, он собирался в страну своей мечты — Индию. Как и у сестры, слепой случай всё разрушил. Будучи “моржом”, да к тому же ценя успех у публики, Рейснер под занавес среднеазиатской командировки искупался в ледяном арыке. В итоге — обширный инфаркт. Спасти учёного не удалось. Он умер в 1958 году, так и не увидев своей Индии. Очень жаль.
Его сын Лев Игоревич (к сожалению, уже ушедший из жизни) стал видным индологом. Дочь Льва Игоревича Марина продолжила семейную традицию: тоже всерьёз занялась Востоком. Правда, она, пленившись в юности переводами классиков персидской литературы, ушла в филологию. Ныне Марина Львовна Рейснер — известный московский учёный, доктор филологических наук, доцент кафедры иранской филологии Института стран Азии и Африки МГУ.
