Автор: Марина БЕЛЯЦКАЯ
9 из 10 белорусов, по-моему, не знают имени Ларисы Гениюш…
Почти 20 лет власти не устают бороться с мертвой женщиной.
Архив, оставленный поэтессой в поселке Зельва, где она с мужем жила после 1956 года, содержит сотни писем из самых разных уголков земли, включая далекую Австралию. У этой женщины искали поддержки, просили совета, ею восхищались, ее боялись и ненавидели. В советских бумагах она проходит как фашистка и националистка. Все подробности уголовного дела, которое решило судьбу Гениюш, до сих пор не выяснены, а многие документы до недавнего времени были засекречены. Она, меж тем, была совсем обыкновенной. Но в ней скрывалась огромная сила: способность любить и ненавидеть. Оба эти чувства жили в душе с самого раннего возраста.
Лариса Гениюш никогда не была советской гражданкой. Но именно советская власть приговорила 38-летнюю женщину и ее мужа к 25 годам лишения свободы. Полвека – на двоих.
Когда-то давным-давно пришли в пущу братья – Мiкалай и Мiхал. От них завязались в Крынках два рода – Миклаши и Михаловские. Один из Миклашевичей, дядька Франц, служил церковным старостой. После отмены крепостного права получил он участок земли в собственность и обрадовался, что станет наконец гаспадаром. Одного из сыновей, Павла, восемнадцати лет женил на дочери лесуна, бывшего когда-то государственным крепостным. После реформы и этот лесун получил большой надел – 40 десятин земли. Зажил Павел зажиточно, но на том участке долго не задержался. Захотелось ему десятин хлебных, урожайных. Продал свое, взял ссуду в Виленско-Тульском банке, родичи жены добавили. И купил он Астапковщину – неплохой фольварок недалеко от Крынок. Так и стал паном сын церковного старосты Павел Миклашевич.
Миклашевичи работали всем семейством, нанимая парабков только в сезон, если не могли справиться сами на жатве и на току. Когда выросли дети, Павел имел уже 500 десятин земли и разделил их между сыновьями. Владимиру достались Гудевичи, Рыгору – Поплово, Павлу – Соболевщина. Антону – Жлобовцы – хутор в поле, где росли огромные березы и молодые тополя, хозяйничали птицы и бабочки, по полю бегали лисицы и зайцы, по некошеной траве, высокой и сочной, шагали аисты, на холмах – стада овец, на выгонах – коровы: пестрые, красивые и спокойные. Лариса, старшая дочь Антона, впитала в себя красоту безмятежной белорусской природы с самого раннего детства. Малышкой Антон брал ее на прогулку, и они вместе засыпали где-нибудь в теньке, одурманенные запахом свежей потревоженной зелени. Повзрослев, Ларочка выходила ночью одна послушать тишину. Блуждала душой с песнями, которые туманом стлались, затихая где-то в покрытых росой травах… Она приходила в восторг, испытывая в такие минуты ощущение безграничной нежности к “зачарованым беларускасцю Жлобаўцам”. Росла диковатой, независимой и самолюбивой. Самым главным для нее была родня – дядьки, тетки, которые приезжали на хутор в гости. Вот уж когда начинался переполох – жарили, парили, варили, далеко за полночь засиживались: говорили, говорили. Вспоминали старое, обсуждали новости. Вся Беларусь для панночки с хутора воплотилась в ее родичах. Не было ничего ближе и важнее, чем они, впитавшие в себя “беларускасць”: крестьянскую душу с мечтами о нивах, бульбе, закатах, рассветах, о полных закромах и счастливых сытых детях.
Лара была старшей из детей, и ее любили все домашние, включая слуг. Не ладились отношения только с двумя сестрами, которым был непонятен ни склад ее мыслей, ни отношение к парням. Ведь Ларисе было за двадцать, пора бы уже и определиться. Сваты обивали пороги, домашние хихикали, женихи горевали. Однажды Лара ехала в легких санях с красивым ладным парнем. Он вез ее к родителям знакомиться. Одной рукой обнял, другой придерживал поводья – идиллия! И тут повозка обогнала студента, который шлепал по снегу в онучах и драных штиблетах с голыми пятками. Девушка, посмотрев на студента, залилась слезами. Жених поразился: “В чем дело, милая?” “Разве могу я идти замуж, когда такое и только такое считается нормой на моей земле!” – ответила паненка.
Она была странной девицей и порой сама не понимала себя. “У меня не будет слуг!” – заявляла во всеуслышание, что в ее среде было равносильно вызову. И в то же время жаловалась теткам: “Такого, как я хочу, не встречала еще. Вокруг одни селяне. Но все равно мой муж будет настоящий образованный белорус!” На нее заглядывались батраки и крестьянские хлопцы, молодые священники и купцы, большой начальник и студент- художник. Все просили руки панны Ларисы. Бывало так, что мужчины, едва увидев ее, готовы были тут же вести под венец. Это тем более странно, что Лариса Миклашевич не казалась ни красавицей, ни кокеткой. Она была просто уверена, что достойна большего. Матери все это не нравилось: ни гонор дочери, ни ее женихи. Приятельница мамаши пани Ядвига Зеленкевичиха говорила: “Няма кавалера для панны Ларысы, толькi Пiлсудскi!”. Девушка комплимент оценила, но, попеняв тетке на то, что прочит ей в женихи старика, заявила: “Маршал знатны, но для мяне нават не прыйшоў бы на ўвагу, бо ж ён не беларус!”
Время текло. Всякое случалось, и счастье, и горе. Нужно было выплачивать долги за Жлобовцы. Большие налоги, разоренное во время первой мировой хозяйство, большая семья никак не давали возможности прочно стать на ноги.
Лариса вела в доме канцелярию, грустила, сидя вечерами на окраине хутора. Земля для нее была всем – колыбелью, хлебом, песней, любовью, могилой. Нет другой надежды на спасение. Она была уже “дзяўчына з асветаю” – закончила польскую волковысскую гимназию. Попался ей сборник стихов некоего Василька. Какая пустота, подумала она, насколько народная поэзия и песня богаче, чем эти стишки! Душа народа и моя душа – одно и то же! Втихаря Лариса уже сочиняла. Она старалась вобрать в себя как можно больше простой селянской сути. Соседям и родне это было непонятно. Тем более, что на девицу уже обратили внимание в польской дефензиве: выписывает белорусские газеты, слишком много говорит о народной доле, о воле, национальной и социальной несправедливости. Всюду вмешивается, по любым мелочам спорит и доказывает, что народ белорусский на своей земле не “тутэйшы” – достоин лучшей жизни.
Она думала и о своей личной доле тоже. Как ни крути, а замуж идти надо. Однажды у свояков на нее обратил внимание приятель деда Пятро Гениюш из Зельвы. Его сын заканчивал в Праге университет, где изучал медицину. Пятро написал сыну о девушке: “Вот я на твоем месте только ее взял бы…” Осенью на вакации приехал и сын. Холодным дождливым днем Гениюши пригласили панну в гости. И так ей показалось тепло и уютно у этих людей, что уходить не хотелось. Янка, высокий и красивый сердцеед, покрутился вокруг жлобовской барышни и решил уже не отпускать ее из дому. Но Лариса в тот день уехала. Янка вернулся в Прагу, а перед новым 1935 годом оповестил всех сородичей о своем приезде и женитьбе. Голова у Ларисы была забита думами о народе. Она даже переселилась к одной тетке, муж которой уехал в Советы. Помогала, лечила ее, когда та заболела, занималась детьми, хозяйством. Соседи и родичи недоумевали. Незадолго до Рождества Лариса вернулась домой. Отец посердился на нее немного и простил “прынцыповыя выбрыкi”. Но Лариса вновь показала характер. Получив известие о визите жениха, 25-летняя невеста вдруг раздумала его видеть и даже хотела написать, чтобы не собирался в такие морозы вовсе. Родня не позволила этого. Послали на станцию добрых коней, и вот Янка Гениюш, “стройны, худы, гладка выгалены i элеганцкi”, выскочил из повозки и бегом кинулся в дом. Сердце Ларисы растаяло: “Пражскi студэнт i амаль ужо доктар! Это не простая штука!” Янка разговаривал в основном с матерью невесты, которую легко очаровал, а Ларисе пообещал сразу до конца дней вместе бороться за Беларусь. Домой он уже не поехал. Ходил вокруг нареченной, брал за руки, обнимал за талию. Ларисе это не нравилось. Она даже разозлилась и решила поставить чешского франта на место. Перед сном взяла лампу и понесла в отведенную ему комнату. План был “коварным”: как только скажет что-нибудь эдакое или не дай Бог тронет, такого наговорю, мигом завернет оглобли! Вошла с этой лампой, как королева, высоко подняв голову. Гениюш и приутих. Вежливо поблагодарил – и все. “Джентельменство” сбило фанаберистую гордячку с толку, и она перестала сопротивляться судьбе: “Да таго гутарка цудоўная ў гэтага беднага студэнта, да таго шырокая нейкая нескупая натура!” Сердце затрепетало, и пан Гениюш показался необычайно дорогим существом. Девушка стала на колени и поблагодарила Бога за то, что он такими дивными дорогами привел в Жлобовцы парня из “далекiх Чэхаў”.
В феврале отгуляли свадьбу: белые кони, невеста с кусочком сахару в руке (чтобы жизнь была сладкой) и крупной денежной купюрой в туфельке (чтобы гроши водились), крепко держа жениха под руку (чтоб никто между ними не прошел), шла вокруг алтаря, стараясь легонько наступать суженому на ногу – чтобы слушался. Янка, хоть и атеист, неистово крестился, когда их венчали, и Лариса подумала вновь: “Дзякуй Богу”. Когда ехали домой, он нежно прижимал молодую, вез ее бережно, как дитя. И снова Лариса глубоко вздохнула: такое огромное доверие в этот миг возникло, ей казалось, что добрее человека нет – и это главное. Достаточно быстро она разочаровалась, поняла, что все не так просто. Но это было потом…
В Зельве, в доме Гениюшей, Лариса была счастлива. Муж был ласков и старался познакомить любознательную супругу с настоящей белорусской литературой, которой она почти не знала. С увлечением читали Максима Танка, Купалу. Денег почти не водилось, но Янка не жалел злотых на конфеты, подарки. “Так хорошо, так мило вспоминать то время… Радости от того внимания я не забыла и сейчас”, – рассказывала она спустя полвека приятельнице. Но все это длилось недолго: двух месяцев не прожили вместе. Янка уехал в Прагу сдавать экзамены. Отвезли его на станцию, вернулись, и Лариса расплакалась, глядя на пустую комнату, пустую постель. Молодая была уже беременна – и только это помогало ей преодолеть одиночество: уже не одна. Помогала свекрови по хозяйству, копалась в огороде. Потом собрала чемодан и вернулась к родителям. Выглядела она скверно: располнела, на носу множество прыщиков. Денег ни копейки: поменять одежду на более удобную для беременной не на что. Так и ходила, плюнув на внешность. Тем более в Зельве происходили события, которые не могли оставить равнодушной “дикую” жлобовскую девицу. Начались аресты, одного парня так избили, что не в силах больше терпеть, он перерезал себе горло. Лариса пошла посмотреть на погибшего. Уже собрался народ, назревала чуть ли не демонстрация. Будущая мать не смогла справиться с нервами и упала на колени прямо у всех на виду. Молилась так отчаянно, что народ испугался за ее психику. А она встала и сказала на редкость спокойно: “У меня будет сын, и я его так воспитаю, что он вместе со мной будет бороться против оккупантов, чтобы наши люди не резали себя от чужих издевательств!” Там была полиция, польские жандармы совершенно обалдели от поступка, на трезвый ум, просто невероятного. Ее кое-как спасли от тюрьмы, ссылаясь на помрачение рассудка вследствие беременности. Но стали дергать отца. Родители мужа вообще обезумели от страха за своего сына, которому и так не на что было надеяться на этой земле. Наконец приехал на каникулы Янка, посердился немного и простил. Лариса успокоилась, но боялась признаться родным, что теперь не сможет сдерживаться, если встретит несправедливость.
Вскоре она родила, и это действительно оказался сын, которого назвали Юркой. Все были счастливы. Янка нашел работу в Праге и вызвал жену. Но ей не позволяли выехать в течение двух лет. Наконец в последние дни 1937 года она сошла на перрон пражского вокзала, и для нее началась новая жизнь.
Все ей тут нравилось. И то, что никому нет дела до того, на каком языке они разговаривают. И то, что муж рядом. Но прожили они вместе пару недель. За это время Юрка сломал отцу часы, пару раз они поссорились. Янка перевез семью на квартиру Василя Захарки, наместника председателя БНР. Приезжал на выходные, но Лариса почувствовала: в их личной жизни будет все не так хорошо, как мечталось. Ей “сообщали” о том, что муж интересуется красивыми женщинами… Она старалась отшучиваться, занималась сыном, домом.
Спустя какое-то время семья снова стала жить вместе в большом доме, где обосновались в основном эмигранты, городская беднота и проститутки. Чешский быт вошел в их привычки. Лариса упражнялась в местной кулинарии, готовя на обед “жабьи ножки”. Гуляла с сыном, знакомилась с такими же, как и она, мамашами. Умилялась успехами Юрки и не уставала его нахваливать. А тем временем события не стояли на месте. Немцы оккупировали Австрию, Прага ждала своей участи. Все в доме собирались слушать, как кричал по радио Гитлер. В марте 1939 года в заснеженный ветреный день немцы вошли в город. После раздела страны о Гениюшах “вспомнили” поляки. Требовали, чтобы семью вернули в Польшу, поскольку те являлись польскими гражданами. Лариса взяла сына и отправилась к чешскому сенатору просить защиты. Тот помог им остаться. Поляки не сдавались. Родители со страхом писали, что она и в Праге не может помалкивать, мол, жалеют, что вообще выпустили ее из своих рук.
Вскоре Польша пала под немцем, и Гениюши превратились в лиц без гражданства, за которыми установили строгий контроль. Белорусам было разрешено организоваться в “Белорусский комитет самопомощи”, что они и сделали. Ларису выбрали казначеем. Мужа – председателем ревизионной комиссии. Комитет никакой деятельности не проводил, а те небольшие средства, которые имелись от членских взносов, по общему согласию отдавали под расписку одному из членов организации, которому просто не на что было жить. Некто Ермаченко возглавил “БКС” и, практически не советуясь, сфальсифицировав подписи, отправил от имени комитета телеграмму Гитлеру.
В Беларуси события развивались трагично. Отца Ларисы расстреляли в большевистской тюрьме в Гродно, мать погибла на высылке в Казахстане. Теток, дядьев зверски замучили прямо в фольварках на глазах у детей. Когда на смену энкавэдэшникам пришли немцы, братьев отправили на работу в Германию. Ларисе казалось, что смысл жизни потерян. Она пробовала отравиться газом, но муж вытащил ее из кухни. Долго она не могла прийти в себя, сидела, раскачиваясь из стороны в сторону, и повторяла: “За что? За что?” Ненависть к большевикам разрослась до такой степени, что последнюю надежду возродить разоренную поляками и большевиками Беларусь Лариса связывала с немцами. В Берлине стала выходить газета “Ранiца”, которая адресовалась пленным белорусам (на территории Польши их насчитывалось 70 тысяч), а распространялась и в Праге. Однажды, услышав по радио, что белорусские пленные нуждаются в поддержке, послала на адрес газеты свою маленькую фантазию под названием “Вясна”. Ее опубликовали, редактор попросил поэтессу прислать еще стихи. И она стала писать. В 1942-м вышла первая книга. Там не было никакой политики. Только лирика и боль за свой край и свой народ. Ей присылали письма из самых разных уголков Европы, приезжали посмотреть на поэтессу, познакомиться, поговорить. Она стала знаменита, а значит, и привлекательна для германских властей. Летом 1944 года при непосредственном участии гестапо решили провести под эгидой БЦР антибольшевистский конгресс, делегатами на который телеграммой за подписью штурмбанфюрера СС Андреса было приказано выдвинуть супругов Гениюшей. Отказаться они не могли.
После освобождения Праги советскими войсками над четой навис дамоклов меч принудительной репатриации в СССР . Не раз им предлагали вернуться добровольно, соблазняя свободной зажиточной жизнью, которой живут минские писатели. Потом перешли к угрозам, и тут чехословацкое правительство неожиданно дало Гениюшам гражданство.
1948 год… Вот уже три года Лариса Гениюш вздрагивает, услышав русскую речь. Сын учился в пражской гимназии, а мужа послали работать в небольшой поселок Вимперк на границе с Германией. Она жила то с мужем, то с сыном. Каждый раз, находясь с Вимперке, думала о том, что рядом граница и они могли бы убежать в Германию. Но без сына это было нереально. К тому же муж не разделял ее решительности и убегать никуда не хотел. Она становилась все более нервной, ни с того ни с сего начинала плакать… 5 марта, за три дня до 46-летия супруга, заказала торт, но вдруг снова разнервничалась. Гениюш пытался ее успокоить, но тщетно. Лариса рвалась и плакала, доказывая, что немедленно должна ехать к сыну. Схватила чемодан, побросала кое-как вещи и, даже не переобув легких туфель, выскочила из комнаты. На пороге она столкнулась с незнакомым мужчиной, который приказал ей вернуться. Она испугалась, попятилась в дом, хотела вызвать полицию. Но незнакомец вошел за ней, следом ввалились еще шестеро. Опустила трубку на рычаг и как сквозь сон услышала слова мужчины: “Предлагаю сдать оружие. Вы оба арестованы”.
В грязной, зеленой от плесени камере она сидела и в оцепенении смотрела в окно. Где- то там, совсем рядом – Германия. Почему не решилась, почему не прислушалась к своему сердцу? “А что, если бы мы с мужем по дороге к больному заблудились и пересекли – как бы случайно – границу?”
Она в отчаянии пыталась найти выход и не находила…
День рождения Гениюша они все-таки отпраздновали. Старый Вимперский замок был первой тюрьмой в длинной цепи тюрем и лагерей, которые стали на ближайшие 8 лет их домом. Заказанный торт принесли прямо из кондитерской в эту замшелую камеру. Тюремщики не поленились съездить к ним на квартиру за приготовленными для праздника бутылками вина. Гостями были два надзирателя, толстая баба, которая обыскивала поэтессу, и молоденькие немочки-арестантки. “Так мы, сидя рядом, в предчувствии долгой, а может, и вечной разлуки, отметили этот день”, – вспоминала потом Лариса Антоновна. В этой тюрьме Гениюша все любили за то, что раньше ему приходилось работать там лекарем. Да и вообще чехи не хотели выдавать советским властям семью доктора и поэтессы. Но что они могли сделать против воли могучей державы? Ничего.
Супругов перевели в Писэк, где их лишили чешского гражданства, и следователь прочитал акт обвинения, в котором обоих назвали военными преступниками. Ларисе Гениюш инкриминировали то, что являлась казначеем националистической организации “Белорусский комитет самопомощи”, писала и помещала в фашистских газетах стихи контрреволюционного содержания, вносила пожертвования в адрес германского “Красного креста”. Ивану Гениюшу – приблизительно то же, кроме стихов. Плюс он был обвинен, что в июне 1941 года председательствовал на собрании членов “БКС”, где приняли решение послать приветствие Гитлеру и ставленнику фюрера в Чехии и Моравии. Под приветствием стояла подпись Ивана Гениюша. Кроме того, в 1942 году он занимал в Белоруссии должность зав. отделом охраны здоровья “БКС” в Барановичах. Он же выступал с антисоветскими речами и призывал сотрудничать с оккупантами. Гениюш пытался доказать, что ездил в Белоруссию не добровольно, подпись под приветствием не ставил, никого не агитировал. Просил связаться с его пражским адвокатом, но все было тщетно.
В минской тюрьме его на время оставили в покое. А Ларису таскали на допросы по нескольку раз на день. Ее вели на очередную “беседу”, и она брела, уже не видя перед собой дороги. Зашла в кабинет и остолбенела. Перед ней, развалившись на диване, сам Лаврентий Цанава, министр госбезопасности БССР. Он спросил, на каком языке разговаривать с арестованной, и сразу потребовал выдать архив БНР. Она сказала, что ничего ни о каком архиве не знает. Цанава спокойно произнес: “Бить ее, допрашивать день и ночь”. Начальник следственного отдела в порыве усердия вытянулся по струнке и завопил: “Бить буду сам!” – и, глянув свирепо на изможденную женщину, прорычал: “И сам стяну с тебя трусы!” Как выдержала все издевательства, Лариса Гениюш не помнит. Истощенная, покрытая экземой и коростой, постоянно мучимая рвотой, она валялась в отдельной камере, где какая-то грязная девка мазала ее серой…
Супругов осудили на 25 лет лишения свободы. Полвека на двоих. В лагерях, откуда живыми выйти будет уже невозможно. 38-летняя поэтесса ушла в себя, думая только о сыне.
Гораздо раньше, через 8 лет, в 1956 году ее выпустили из трудового лагеря близ г. Инта со словами: “Сколько можно порядочным людям сидеть?” Отпустили обоих, но не реабилитировали. Как они ни просили, чешского гражданства им так и не вернули. Зато предлагали принять советское, и не раз, от чего супруги наотрез отказывались. Они приехали на родину Ивана Петровича, в Зельву, и поселились в доме, доставшемся Гениюшу по наследству. К сыну так и не отпустили. Он жил все это время в Белостоке у сестры Ларисы Антоновны. Приезжал уже взрослым – с женой и детьми. Выросшие внуки поэтессы совершенно не интересовались ни трагической судьбой, ни творчеством, ни личностью малознакомой им белорусской бабушки.
Отношения с мужем у Ларисы Антоновны так и остались странными. Они стали лишь товарищами по несчастью и борьбе. Иван Петрович по-прежнему интересовался только книгами. А поэтесса с мировым именем таскала тяжелые ведра с водой, готовила, стирала. На своем участке, как когда-то и в Жлобовцах, разводила роскошные цветы и всем их раздаривала. Когда приехала к ней в гости Белорусская национальная капелла им. Ширмы, она нарвала пионов, которые хотела подарить. Но к изумлению своему так и не нашла среди музыкантов ни одного человека, говорящего по-белорусски. “И подарить некому”, – сказала с горечью.
В последние годы она тесно общалась и переписывалась с Максимом Танком, стихами которого зачитывалась в молодости. Он приезжал к ней в Зельву, чтобы не только поддержать, но и показать зельвенским властям – она не одна. “Очень тяжелая, даже жуткая атмосфера дома, – писала Гениюш Танку. – Мой пан очень не любит, когда что- то нарушает его жизненный уклад. Я среди книг, Нестерок и других игрушек – тоже вещь… Я волнуюсь, и это ему не по нутру. У меня есть свои взгляды, но… нельзя. Муж на самом деле стал слабым и больным, я была бы очень подлой, если б оставила его. Но мне хорошо, Максим Танк, за вашими широкими плечами”. С таким же настроением она писала приятелю Прашковичу: “Муж тянет обозами новые книги. Живого человека не замечает. Для него важнее всего, что сегодня на обед: молотые котлеты или же его возлюбленные отбивные”.
Зельвенцы любили свою старушку-поэтессу, которая называет себя Ларысай з Миклашевичаў, паэткай, вязнем, змагаром. Она так и осталась дамой дикой, непокорной, влюбленной в свой край и потерянную родню. Она пыталась компенсировать пустоту новыми знакомствами, перепиской. Ей писали из Москвы и Лондона, Берлина и Праги, Парижа и Варшавы. Она отвечала, вставляя в пишущую машинку лишний листик – для архива.
В 1996 году все члены семьи Миклашевичей были реабилитированы. Все, кроме самой Ларисы Антоновны. Морально и она “прощена”: имя произносить разрешено, стихи издаются. Но с юридической точки зрения поэтесса Лариса Гениюш до сих пор осталась “военной преступницей”. Запрещено установить памятник, выпустить марку с портретом и т.д. На просьбу Белорусского Хельсинкского комитета рассмотреть дело поэтессы вновь, Верховный суд ответил: “Реабилитации не подлежит, так же, как и дело это не подлежит обжалованию и опротестованию”. Копию судебного постановления в руки БХК также не дали: ее может получить только подсудимый или ближайший родственник. То есть сама Гениюш или ее покойный муж.
По всему видно, что власти боятся реабилитировать Гениюш, боятся ее даже в могиле, изо всех сил сражаясь с мертвой женщиной. И кто знает, может после смерти ее жизнь действительно выглядит более героической и символичной. Когда-то следователь, намекая на то, что даже муж не всегда разделял ее радикализма, сказал: “Одиночкой были, ею и останетесь”. Похоже,в какой-то мере был прав. Она писала стихи мягкие, задумчивые, грустные, наполненные любовью к родине. Интимной лирики у поэтессы практически нет.
(По материалам газеты “Свободные новости” №08 от 28.02–07.03.2002 г.)
