И.М. Мельникова
Самарский государственный технический университет
«ПРЕВРАЩЕНИЯ» ГЕРТРУДЫ КОЛЬМАР:
УХОД ИЛИ ПРОТИВОСТОЯНИЕ
Целая череда крупных научно-технических и географических
открытий, раздвинув пространственно-временные границы, освобо
дила человека конца XIX – начала XX в. и от морально-нрав
ственных «пут» (верность традициям, приверженность обычаям, ве
ра в Бога и др.). Он вдруг оказался перед безграничными возможно
стями удовлетворения собственных потребностей. Не встречая на
своем пути серьезных препятствий, он начинал верить, что сущест
вует только он один, и привыкал не обращать на «другого» никакого
внимания [5, с. 84—85]. Сложившийся тип сознания, в парадигме
которого доминирует безудержное желание потребления, привел к
появлению социального феномена – «человека массы» (как его оха
рактеризовал Г. Ортега-и-Гассет), активно и бездумно включившего
ся в политическую деятельность.
Наряду с бездуховностью, закрытостью и инертностью сознания
человек обнаруживал приверженность шаблонному мышлению, за
рождение которого Вальтер Беньямин связывал с развитием машин
ного производства [3]. «Человек массы» представлял послушный
материал для манипулирования.
Одной из форм проявления парадигмальных сдвигов в западно
европейской культуре, взявшей курс на общество потребления, ока
зался кризис идентичности. Акт отождествления личности с госу
199
дарством, нацией, этносом, конфессиональной принадлежностью
занял центральную позицию в идеологии и практике национал-
социалистов, став для господствующей верхушки механизмом регули
рования и подавления, а для обывателя – вопросом жизни и смерти.
Идентификация (термин, введенный 3. Фрейдом, распростра
нился широко за пределами психоанализа), являющаяся в социаль
ной психологии важнейшим механизмом социализации, по сути,
оказывается актом изоляции, изымания предмета или явления из
общего ряда и сопоставления его с другим на основании какого-либо
признака. В результате устанавливается их сходство либо различие.
Необходимый в познавательной деятельности акт идентификации,
используемый в Третьем рейхе как средство регулирования социаль
ных процессов, выполнял функцию подавления одного человека
другим.
Осмысление духовной ситуации, сложившейся в Третьем рейхе,
стало важнейшей задачей немецкоязычных поэтов разных направле
ний и нравственно-эстетических воззрений. Особый интерес в этом
плане представляет творчество Гертруды Кольмар (Gertrud Käthe
Chodziesner) (1894—1943), немецкоязычной поэтессы. Дочь известно
го адвоката жила в родительском доме в местечке Финкенкруг на
окраине Берлина вплоть до своей депортации весной 1943 г. в Ос
венцим. Из-за сильно развитого чувства еврейского самосознания
она никогда всерьез не планировала эмиграцию. Диплом учителя
иностранных языков позволял ей время от времени работать воспи
тательницей. Кольмар вела уединенный образ жизни, была далека от
литературной среды Берлина. Ее занимали проблемы сионизма,
а также события Великой французской революции. На долю поэтес
сы выпали тяжелейшие испытания: вынужденная продажа дома
(1938), нечеловеческие условия жизни в берлинском гетто, куда пе
реселилась семья, тяжелый труд на военном производстве с 1941
года, депортация восьмидесятилетнего отца в Терезиенштадт [10, S.
220-227]. Серьезным потрясением была смерть не рожденного ре
бенка, от которого она была вынуждена избавиться по настоянию
семьи, чтобы не повредить карьере отца, известного в Берлине адво
ката. Переживание своей вины в потере ребенка привело к попытке
суицида. Тема неродившегося ребенка заняло в ее творчестве значи
тельное место (цикл стихов “Mein Kind“, стихотворения
“Fischkönig“, “Die Verlassene“, “Liebe“, “Die Irre“, а также прозаиче
ское произведение “Die jüdische Mutter“).
200
Однако ее творчество не ограничивается переживаниями лично
го характера. Свою трагедию она рассматривает как частный случай
процессов, происходящих в обществе. При тоталитаризме все сферы
человеческой деятельности, включая интимные отношения мужчины
и женщины, поскольку они являются прямой проекцией социальных
отношений, господствующих в обществе, регулируются, подверга
ются контролю извне. Так, браки арийцев с неарийцами с 1935 г. бы
ли запрещены Нюрнбергским законом.
Отношения мужчины и женщины Кольмар поэтически разраба
тывает в стихотворении “Die Aztekin” («Женщина-ацтек») [11, S. 96-
97]. Мужчина допускает существование женщины лишь как объект
удовлетворения его потребностей. Он требует закрыть лицо платком.
«Стирая» лицо женщины, он лишает ее национальных, гендерных,
личностных свойств. Отождествив ее с предметом, он приобретает
право пользования вещью. Презирая женщину, мужчина не отказы
вается от контакта с ней. Отношение одного к Другому оказывается
насилием.
Подобная модель идентификации, воцарившаяся в потребитель
ском обществе, имеет, однако, глубокие корни. Кольмар обращается
к персонажу христианской легенды позднего западноевропейского
средневековья Агасферу. Согласно легенде, Агасфер оттолкнул Хри
ста, отказав ему в кратком отдыхе и велев идти дальше. За это он сам
был обречен безостановочно из века в век скитаться, испытывая пре
зрение людей и не находя себе ни покоя, ни смерти. Определив путь
Другому и установив тем самым ему предел, Агасфер сам оказыва
ется в изгнании.
В стихотворении “Ewiger Jude” («Вечный еврей») [11, S. 213—
214] механизм идентификации поэтически исследуется с позиции
объекта идентифицирования, с которым лирический субъект ото
ждествляет себя. Ее Агасфер оказывается в изоляции из-за нечитае
мой древнееврейской надписи на лбу, которую он не может видеть и
о существовании которой догадывается по злобным взглядам окру
жающих. Неспособность прочитать надпись может рассматриваться
как разрыв с прошлым, с традициями, как нежелание прислушаться
к Другому. Агасферу взгляд Другого ставит клеймо: «пришивает
желтый знак на мои лохмотья» 1 (“gelbes Zeichen <…> auf meine
Lumpen näht”). «Желтый знак» – знак избранности (и изоляции) –
1Перевод здесь и далее наш. – И.М.
201
обнаруживает власть над человеком, идентифицируя одного как вто
росортную вещь, как отработанный предмет, другого – как сверхче
ловека. Не-еврей устанавливает господство над «недочеловеком».
Между тем опредмечиваются оба: как носитель знака, так и тот, кто
его устанавливает. Лишенная «внутреннего человека», активность
человека массы могла реализовываться только в горизонте объектно
вещного бытця. Утрата «сущностной взаимности с субъектом по
требностей» вела к утрате ценностей, поскольку они живы только в
«междусубъектных» отношениях [2, с. 103-110].
Самоидентификация лирического Я со средневековым образом
не позволяет образу превратиться в абстракцию: «Мои ребра жест
кие, почти уже, как мертвые кости» (“meine Rippen hart und faßbar
schon wie Totenbein”). Постановка себя на место Другого позволяет
понять его чувства и переживания: «Я ощупываю беспомощными
руками стены моего возвращения» (“ich tast mit blöden Händen um
die Mauern meiner Wiederkehr“). Конкретика физической и душевной
боли оживляет исторический персонаж, придает ему общечеловече
ский характер. Ситуация изоляции, преследования одного Другим
повторяется из века в век. Остановить ее можно, переструктуриро-
вав отношения Я – Другой.
Бездумно-безучастное уподобление себя кому-либо (чему-либо),
эмоциональное слияние с объектом вело к утрате собственного Я, но
освобождало от ответственности. Модель идентификации, распро
страненная в тоталитарном обществе, оказалась решающим факто
ром, позволившим вовлечь миллионы людей в безумный проект ду
ховного подавления, а затем физического уничтожения.
Однако самоотождествление личности с другим человеком,
группой, образом, символом, включение их в свой внутренний мир и
принятие как собственных норм, ценностей и образов – важный этап
в осознании себя и своего места в мире. Важно, чтобы субъект не
утратил способности критического суждения, переживая свою тож
дественность с объектом. Смысл идентификации заключается в рас
ширении, обогащении внутреннего опыта.
Идентифицируя себя с еврейским народом (“Die Jüdin” – «Еврей
ка») [7, S. 196-197], лирический субъект заведомо ставит себя в поло
жение изоляции: “Ich bin fremd” («Я чужая»). Отверженность, предо
пределенная лирическому Я уже фактом рождения в еврейской семье
устанавливается со стороны Другого – не-еврея. Принимая отчуждение,
лирический субъект возводит вокруг себя башни: «… я хочу быть
202
опоясана башнями» (“… will ich mit Türmen gegürtet sein“). Стены,
покрытые мхом, «как скала, омываемая тысячелетним потоком», ох
раняют ее «собственную древнюю страну». Но лирическое Я при
знает, что «в сундуке, осыпанные пылью, / благородные одежды
мертвы» (“Und in Truhen, verschüttet vom Staube, / Liegen die edlen
Gewänder tot”). Восполнить себя как родовое существо удается,
лишь прикоснувшись ко всему многообразию общечеловеческого
опыта. «И песня назовет меня по имени, которое мне снова подой
дет» („Und ein Lied will mit Namen mich heißen, / Die mir wieder
gemäß“). В имени, принадлежащем общечеловеческой памяти, Я на
ходит свою идентичность. Возникшая перспектива позволяет лири
ческому Я взглянуть на ситуацию с многовековой дистанции: «Бог
позволяет им [башням] разрушаться / и стоять еще тысячелетия».
(“Gott läßt sie verfallen / Und noch Jahrtausende stehn“). «Башни»
древней тысячелетней еврейской и общечеловеческой культуры ста
новятся для нее не только заслоном, но и опорой.
Лирическое Я принимает одиночество как предопределенную
неизбежность и опору. В стихотворении “Die Einsame” («Одинокая»)
оно для неё как «согревающее платье» (“Sie ist so wie ein
wärmendstes Gewand“) [7, S. 201]. В «складки» платья вотканы
«скорбь» и «горе, как огромные лебеди с черными шеями» (“trübes
Wehn“; “Die großen Schwarzhalsschwäne sind gewirkt / in ihre Falten“).
Признавая власть традиций, лирическое Я осознает свою ответст
венность: «Платье разбухает, и я должна расти» ( ‘das Kleid schwillt
nur. / Und ich muß wachsen“). Установившиеся отношения взаимо
влияния и взаимообмена позволяют Я, изменяясь, сохранить себя.
В понимании отношений Я – Другой Кольмар близка концепции
Эммануэля Левинаса (1906-1995), согласно которой признается су
ществование другого человека. Опыт общения возникает не из
стремления к познанию или обладанию, а из особого состояния бли
зости одной субъективности другой, наделенной не только сознани
ем, но и полнотой душевной жизни. Эта модель требует душевной
работы от субъекта: перенестись в обстоятельства и пространство
другого, чтобы понять его личностные ценности и смыслы.
Подобная стратегия идентификации реализуется в поэтическом
принципе Гертруды Кольмар – в превращении лирического Я в обра
зы различных женщин (матери, возлюбленной, еврейки, проститутки
и др.). Лирический субъект также легко превращается и в историче
ский персонаж (Агасфер), и в представителей фауны и флоры. “Ich
203
hing im Gebälke starr wie eine Fledermaus…” (“Я висела на балке, за
стыв, как летучая мышь”) (“Verwandlungen“) [6, S. 279]. “Und frag
nicht, ob ich Hase sei, das Eichhorn, eine Maus. Denn dies ist gleich“.
(«…И не спрашивай, будь я заяц, белка или мышь. / Потому что это
безразлично»), (“Das Tier“) [7, s. 198]. “Ich kann dir Hexe sein.” («Я могу
для тебя быть колдуньей») (“Hexe“) [7, S. 200]. Она идентифицирует
себя с предметами: “Und bin eine kleine Speise in einem Becher von
Nacht“. («И я – немного пищи в чаше ночи»). (“Verwandlungen“)
[6, S. 279].
Метаморфозы удаются поэтессе благодаря тому, что она не
только проецирует себя вовне, но и вбирает в себя все многообразие
мира. Ср.: “Alle Eisenbahnen dampfen in meine Hände, / Alle großen
Häfen schaukeln Schiffe für mich…“ («Все железные дороги идут в
мои руки, / Все крупные гавани раскачивают на своих водах ко
рабли для меня…»); „In mein leuchtendes Auge zieh ich den Himmel
ein“. «В свои светящиеся глаза я втягиваю небо» (“Die Fahrende“)
[7, S. 195].
Однако, вбирая в себя, лирическое Я не присваивает себе объект,
не узурпирует его, лишая собственных прав. Так, в стихотворении
“Die Verlassene“ [7, S. 202-203] Я страдает от неразделенной любви.
Она вбирает в себя возлюбленного: “Ich fasse dich mit meinen Augen
an… Ich ziehe dich unter dieses Lid / Und schließ es zu und du bist ganz
darinnen“. («Я дотрагиваюсь до тебя своими глазами… Я втягиваю
(вбираю) тебя под веки / И закрываю их, и теперь ты весь внутри»).
Вбирает и отпускает. Покинутая, она переживает боль расставания:
„Ich spürte kaum, daß mir der Hafen brach, / Der meine Jugend hielt –
und kleine Sonnen, / Daß sie vertropft, in Sand verronnen. / Ich stand
und sah dir nach.“ («Я едва ощутила, что разбилась гавань, / где по
коилась моя юность – и маленькие солнца, / которыми она истекала,
впитывались в песок. / Я стояла и смотрела тебе вслед»). Уход воз
любленного – огромная катастрофа в жизни лирического Я. Однако
она стойко переживает утрату. Опыт – горький, но Я его также вби
рает в себя и будет «носить его всегда», «как благоухание платья».
Опыт делает ее внутренний мир богаче, шире, разнообразнее.
Превращение в стихотворении “Das Tier“ («Зверь») [7, S. 198—
199] становится композиционным формообразующим принципом.
В первой строфе лирическое Я обращается к Ты, призывая посмот
204
реть на ее смерть. При этом Я идентифицирует себя с животным:
„Und frag nicht, ob ich Hase sei, das Eichhorn, eine Maus. // Denn dies
ist gleich“. («И не спрашивай, заяц ли я, белка или мышь. // Это все
равно»). Я представляет здесь весь многообразный звериный род.
Во второй строфе Ты – человек, он издает закон. Выстраивается
оппозиция «животное-человек», его деятельность как человека кон
кретизируется. Издавая закон, Ты «примеряет его к себе, как пальто
или шляпу». Глаголы “den Fremdling drückt und kränkt“ («угнетает
чужого и оскорбляет») характеризуют его деятельность как агрес
сивно бездумную. Ты составляет оппозицию Я не только по биоло
гическому признаку, но и по характеру отношения к Другому. Дру
гой – чужой и враг, претендующий на его территорию как источник
удовлетворения потребностей.
В третьей строфе возникает новая оппозиция внутри человече
ского рода. Ты противопоставлен «людям», которых он «рвет на кус
ки», затем «тихо лежит у их могил». Так Ты превращается в зверя.
Повадки дикого животного выдают в Ты звериное начало, которое
принимает крайние формы жестокости и абсурда. Он «тащит кожу
убитой матери и набрасывает ее на своего ребенка», «дарит игрушку,
которая происходит от кровоточащего лба замученного». Оппозиция
возникает по социальной роли, в которой Ты выступает как зверь,
что, кажется, сближает с Я. Однако это – только внешний рисунок
поведения животного.
Появление в четвертой строфе местоимений множественного
числа (Я —►Мы, Ты —> Вы) усиливает противостояние, делая его
вселенским. Мы (Я) – «скот и звери при жизни», когда же мы умира
ем, становимся «добычей, мясом, жратвой». “Wenn wir verrecken, /
sind wir Aas…” «Когда мы издыхаем, / мы – падаль». В следующей
строке обнаруживается, что Вы (Ты) способны скорбеть: “Ihr aber
klagt den Gram…” У читателя вспыхивает искорка надежды, что не
все потеряно, которая тут же гаснет. «Человеческие» чувства вызва
ны совсем нечеловеческими мотивами. Вы оплакивают то, что «не
могут больше убивать нас». Ужасная метаморфоза, произошедшая с
Ты – человеком, не поддается никакой логике. В животном мире по
добные превращения также неизвестны.
В следующей строфе дается ответ, почему происходят превра
щения: «человеческий Бог не любит больше бога зверей». Бог «ис
коренил подрастающее поколение» Я, «заковал в камень его источ
ник». Это можно рассматривать как проекцию духовной ситуации,
205
сложившейся на рубеже веков и обострившейся в первой половине
XX века: «смерть Бога». В последней строфе снова актуализуется
оппозиция Я – Ты, поддерживаемая их перавновесностью. Ты имеет
надежду, гордость, награду (плату) за страдания. Я – лишь тысяче
кратное терпение (“Ich aber dulde tausendfach“) и оболочку, которая
защищает Я от внешнего мира: «рубашку из перьев» и «платье из
чешуи» (“Federhemd“, “Schuppenkleid“).
В завершающей строке противостояние снимается. Я превраща
ется в коврик, на котором Ты, если плачет, преклоняет свое горе. От
ношения Я и Ты гармонизируются, обнаруживается точка соприкос
новения и не только в физическом значении. Это – способность и
готовность переживать боль, сопереживать Другому. Так, зверь, с
которым идентифицирует себя Я, являясь им по биологическому
происхождению, пробуждает человеческое в человеке, оказываю
щемся зверем по своей социальной роли.
Соблюдение баланса в отношениях Я и Другой позволяет Я со
хранить свою ценность, богатый внутренний мир, свободу, не нару
шая права Другого на выбор, на его идентичность. Поэтому, иденти
фицируя себя с жабой, лирическое Я не теряет уникальности, напро
тив, утверждает ее ценность. “Ich bin die Kröte / Und trage den
Edelstein…” («Я жаба / и ношу в себе драгоценный камень») [6,
S. 285-286].
Мечта лирического субъекта: „Irgendwann wird es Zeit, … Nichts
als Sand in den Schuhen Kommender zu sein“. («Быть ничем иным как
песчинкой в башмаках грядущих») (“Die Fahrende“) [7, S. 195] не
является самоуничижением. Образ песка – мельчайшей частицы,
подвижной, всюду проникающей, прочно связан с образом времени.
Песчинка есть всегда, как и время. Она – вечна. Оказаться песчинкой
«в башмаках грядущих», значит, преодолеть свое время и простран
ство, заглянуть в завтра.
Превращение – важная тема в поэзии Г. Кольмар, которую она
поэтически разрабатывает в морально-нравственном аспекте. Как
одна из форм идентификации, превращение может привести к пол
ной утрате собственного Я, что и является целью в тоталитарном
государстве. В противовес идентичности, претендующей на абсо
лютное право владения единственной истиной, Г. Кольмар создает
гуманистическую модель идентификации, реализующуюся не в на
силии и поглощении Другого. Помнить о Другом, но не сливаться с
ним, признавать его независимость и своеобразие, но не превосход
206
ство. В ее мире, в котором отношения Я и Другого основаны на диа
логе, на субъект-субъектных отношениях, появляется надежда на
возможность иных решений, иных сценариев развития событий.
В условиях жестокого тоталитаризма, когда рядом шли страх,
смерть, эпидемии и голод, ее поэзия звучала крк восстание против
насилия и угнетения человека человеком.
Библиографический список
1. Андреюшкина Т.Н. «Поэзия и правда». Немецкоязычная женская по
эзия: сборник эссе. Тольятти: Изд-во ТолГУ, 2012. 404 с.
2. Батищев Г.С. Введение в диалектику творчества. СПб.: РХГИ, 1997.
463 с.
3. Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической вос
производимости. Избранные эссе. М.: Медиум, 1996.
4. Мельникова И.М. Образы изоляции в немецкоязычной поэзии: лири
ка Г. Кольмар // Научное обозрение: Гуманитарные исследования. 2013.
№2. С. 58-65.
5. Ортега-и-Гассет X. Дегуманизация искусства. М.: Радуга, 1991. 638 с.
6. Bobrowski J. Meine liebsten Gedichte. Eine Auswahl deutscher Lyrik
von M. Luther bis Chr. Meckel / Hrsg. von E. Haufe. Berlin: Union, 1985. 432 S.
7. Gedichte berühmter Frauen. Von H. von Bingen bis I. ßachman / Hrsg.
von E. Borchers. Frankfurt am Main: Insel, 1996. 311 S.
8. Erdle B.-R. Verbotene Bilder. Zur Interpretation des Exils bei G Kolmar
// Deutsch-jüdische Exil- und Emigrationsliteratur im 20. Jahrhundert / Hrsg. von
J. Shedletzky und H. O. Horch. Tübingen: Niemeyer, 1993. S. 121-137.
9. Gertrud Kolmar (1894—1943) // Deutsche Dichterinnen vom 16. Jht. bis
zur Gegenwart / Hrsg. von G Brinker-Gabler. Frankfurt am Main: Fischer, 1978.
S. 320-321.
10. Gargano A. Gertrud Kolmar (1894-1943) // Deutschsprachige Lyriker
des 20. Jahrhunderts / Hrsg. von U. Heukenkamp und P. Geist. Berlin, 2007.
S. 220-227.
11. Kolmar Gertrud. Frühe Gedichte (1917—1922). Wort der Stummen.
(1933). München, 1980. S. 330.
207
