Опубликовано: газета “Форвертс” (Нью-Йорк), 23 августа 2002 года.
Рахиль Баумволь: Я ИМЕЛА ЧЕСТЬ ЗНАТЬ МОИСЕЯ КУЛЬБАКА
Минск. Угловой дом на Интернациональной. Наверху – редакция еврейской газеты “Октябрь”, внизу – редакция журнала “Штерн”. Здесь можно встретить Изи Харика, Зелика Аксельрода. Здесь бывают Гирш Каменецкий, Эля Каган, Лейб Талалай. Сегодня никого из них нет в живых. Здесь я познакомилась с Мойше Кульбаком. И вот перед моим внутренним взором – воображаемая картина вне места и времени. Мне слышатся голоса. Моисей Кульбак:
– Элинька, расскажи про Отечественную войну. Ты ведь удостоишься чести принять участие в ней.
Эля Каган:
– На этой войне я погибну, я плохой вояка. Подумаешь! Невелика потеря. Расскажите лучше, Мойше, как вас не станет. Еврейской литературе это небезразлично.
Кульбак:
– Оставь, Элинька! Когда страна не хочет, чтоб об этом знали, какой смысл рассказывать? Вот закончу перевод “Ревизора” и (как бы сам себе) пойду в тюрьму…
Изи Харик (характерно откашливаясь):
– Почему тюрьма, что за чушь? Мойше, вы мрачный пессимист! Гирш, что ты скажешь?
Гирш Каменецкий (зябко потирая руки и застенчиво улыбаясь):
– В наше время ничего нельзя знать определенно…
Зелик Аксельрод (иронически-торжественным фальцетом):
– Вот придет член партии Кацович и все нам разъяснит.
Кульбак (отгородившись газетой “Октябрь” и как бы читая вслух):
– Ждать осталось недолго… Общий испуг.
– Ждать чего? Что вы хотите сказать?! На еврейскую улицу опустился мрак.
В действительности же тогда никто еще ничего не знал. В уютном белорусско-еврейском Минске жила и творила большая группа идишских писателей и других деятелей культуры.
Я приехала в Минск в 1935 году. Еще не было вокзала. Вместо него посреди маленькой площади жидким заборчиком было отгорожено круглое пространство, как в детском саду. Там куры копались в песке, и петух нарушал провинциальную тишину своим “кукареку”. Было раннее утро. В те годы Минск был полусонным не только утром. Но еврейская жизнь здесь кипела. Выходили еврейский литературный журнал, три газеты. Было еврейское отделение при “Белгослите”, а также при университете. Была еврейская секция при Союзе писателей, еврейский театр, еврейский техникум. Регулярно проводились различные вечера и лекции – всего не перечислить.
Командировали в Минск меня и Зяму Телесина по окончании еврейского отделения литфакультета Московского второго университета (2-й МГПИ). В Минск, в еврейский Минск мы стремились.
И вот перед нами Кульбак, о котором ходят легенды. В польском (в то время) Вильно, из которого он недавно решил перебраться в Советский Союз, продавались открытки с его фотографией – так он был знаменит. В городе было много его учеников и поклонников. Его читал весь еврейский мир. И вот мы его видим воочию. У него мягкая улыбка и проницательный взгляд. Сочетаясь, они как бы говорят: “Ведь мы с вами знаем…”, но никогда: “Я знаю”. Он улыбается то лукаво, то задумчиво, с налетом грусти, то по-детски открыто и озорно. Его улыбка дышит мудростью. В ней одаренность, радость жизни. Радость, которая не приходит извне, а лучится изнутри.
Кульбак читает собравшимся еврейским писателям свой перевод “Ревизора”. Он держит на коленях своего сына Элиньку, который слушает отца с большим вниманием – он знает идиш. У себя дома, “на Комаровке”, Кульбак, редактор моей новой книжки, читает мои стихи вслух – также для Элиньки, и тот слушает, подперев голову кулачками.
Однажды я прихожу к ним и вижу на руках его жены Жени маленькую дочку, повязанную белой косыночкой. Годами позже Женя вспоминала провидческие слова мужа в ответ на ее сомнение, не слишком ли поздно она родила второго ребенка. Кульбак, подумав, сказал:
– Кто знает, может, как раз этот ребенок принесет нам счастье? Всякое бывает… Так оно и случится. Вскоре арестуют Кульбака и его жену. Детей Элю и Раю отправят в детские дома, а из детских домов их возьмет к себе Тоня, родная сестра Кульбака. Через несколько лет, когда Гитлер нападет на Советский Союз, она будет в отчаянии, что не смог ла забрать из детского сада маленькую Раю.
– Что я скажу Жене? Как посмотрю ей в глаза? – рыдала Тоня.
Но ей не пришлось смотреть Жене в глаза. Тоня вместе со своей семьей, родителями и Элинькой, были расстреляны в белорусской деревне Лапичи Могилевской области начале 1942 года. Рая чудом уцелел Через девять лет когда Женя вышла на свободу, она нашла частицу своего утерянного счастья – одиннадцатилетнюю дочь Раю.
Но вернемся в середину тридцатых годов. Моисей Кульбак, этот большой писатель, иногда превращался в дитя. Помню, однажды в его доме на Комаровке вдруг потемнело. Хлынул дождь, а затем посыпал град. Кульбак выбегает из дома и возвращается с полными пригоршнями сверкающих шариков.
– Нет, вы только посмотрите! Видели ли вы когда-нибудь такое чудо?! – он высыпает градинки в подставленные мисочкой ладони Элиньки.
Но был и другой Кульбак – тонкий психолог. Он мог при случае в иносказательной Кульбаковской манере сказать человеку, что он о нем думает. И всегда попадал в точку. Однажды он встретил на бульваре писателя М.Т., который навязался проводить его. Разглагольствуя о том и о сем, рисуясь перед слушателем, тот вдруг сообщил, что подчас чувствует себя птицей. Кульбак, до того молчавший, отозвался:
– Да, вы-таки птица.
М.Т. польщен, а Кульбак продолжает:
– Между прочим, только что какая-то птичка наделала мне на шляпу и улетела как ни в чем не бывало… В вашей манере.
Не помню, кто был при этом, но уже назавтра все наши писатели знали об этой остроумной и точной характеристике. Как мы потешались!
Писательских собраний, на которых “высказываются”, Кульбак избегал. А вот к нам, молодым, относился приветливо и внимательно. Без снисходительности, которую, к сожалению, проявляли некоторые старшие писатели. Врожденная демократичность Кульбака была нам очень по душе.
К сожалению, я, в сущности, мало знала Кульбака. Мешала разница в масштабе и возрасте, хотя Кульбак никогда не давал это почувствовать. Но когда я прочитала его замечательную повесть “Зелменяне”, особенно когда я стала переводить ее на русский, у меня укрепилось чувство, что я узнаю его все лучше и лучше. Раньше мне доводилось переводить и других писателей, но такого чувства я не испытывала. И я поняла, почему. Чуть ли не в каждой строке Кульбака – мягкий мудрый свет Кульбаковской личности. У него особенный юмор. В нем одновременно ирония и доброта, бесконечная доброта к своим персонажам, не мешающая, однако, видеть подчас их комичность и нелепость, даже отсталость и тупость. Он смотрит на них, как отец – на глупость и несуразность своих детей. Моисей Кульбак изображает “своих” людей с удивительной мягкостью и заставляет читателя полюбить этих огрубелых евреев.
Разве не трогательна здоровенная деваха Хаеле, которая ночью в метель ждет на улице “жениха” и так бы прождала до утра, если бы отец не вспомнил о ней и не “привел ее еле живую домой”? Как не полюбить Иче-портного, который, садясь за свою швейную машинку в первый раз при электрическом свете, не может смириться с тем, что на привычном месте нет его тени, которую прежде отбрасывал свет керосиновой лампы? Или брат его, мечтатель и “философ”, который сооружает деревянную лапку для хромой курицы. А разве не прелесть еврейский милиционер Вера, который так “густо” молчит, что “вымалчивает камни”? И еще, и еще – милые и живые образы, так что начинает казаться, будто ты их уже знал когда-то и теперь вспоминаешь.
Да, так оно и получается. Потому что Моисей Кульбак обращается к памяти народа. Его образы крепко связаны с нами. Это наши мудрецы, наши дураки, наши евреи в недалеком прошлом. Сегодня они и слышать не хотят об электричестве, а завтра им уже недостаточно светло, и они подозревают, что им “отправляют худшее электричество – то, которое остается на дне котла”.
Сочно и ядрено показывает Кульбак драку братьев. И здесь он находит место для юмора. Перед дракой “женщины потихоньку пустились по двору – убирать из-под рук все колья и камни”. А разъяренные мужчины – у них “выпятились красные затылки” – готовы, как разбушевавшиеся быки, разорвать друг друга на части из-за ерунды, не стоящей ломаного гроша. Вот какие они, эти зелменяне!
В своих прекрасных стихах о Белоруссии, в удивительной поэме “Буня и Бера” Кульбак воздвиг памятник простому еврею, человеку из народа, памятник его трагикомическим попыткам приспособиться к новой действительности.
Моисей Кульбак сам из этой среды. Он отлично знает сморгонских евреев – кожевников, лесников, плотогонов, торговцев скотом и корчмарей. Он изображает их с лиризмом, раскрывает перед нами их добрые сердца, бьющиеся под их грубой одеждой. Кульбаку не надо было изучать эту среду – он дышал ею. Это были его братья, отцы и деды. Сам он, рафинированный интеллигент и тонкий психолог, живет в своих произведениях не только своей, но и их жизнями. Они ему понятны, близки и дороги.
Моисей Кульбак своим приездом в Советский Союз обрек себя на смерть. Но духовная его жизнь как бы продолжается, ибо книги его живут. И покуда будет жив еврейский народ, магия Кульбаковского слова будет оказывать свое действие.
Я прилагаю сохранившуюся у меня фотографию Кульбака. Таким я его помню. И мне слышится его голос:
“Рохл, как вам нравится эта физиономия? М-да… могла бы быть красивей. Но зато торчат уши! Хоть видно, что я зелменянин?” И он улыбается своей неповторимой детской и в то же время мудрой улыбкой.
