ЗАТАИВШАЯСЯ МУЗА
Серапионова сестра Елизавета Полонская (1890—1969) прожила тревожную жизнь, лишь короткий интервал которой приходился на пору внутренней свободы и раскованности, когда и были написаны ее лучшие стихи. Потом удачи были нечастыми, но безусловно были. Последняя ее книга издана в 1966 году (очень тощенькое избранное, в которое не вошло ничего неопубликованного и лишь немногое из лучшего и опубликованного). Посмертно крохи ее стихов появлялись в периодике всего несколько раз. Ее избранное в самом начале 1990-х подготовили для Библиотеки поэта (коллективный том поэтов 1920-х годов), но издание не состоялось. Вряд ли кто из ценящих поэзию и прочитавших эту публикацию посчитает сорок лет случившегося безмолвия заслуженным.
Пауза такой длительности требует для читателей некоей справки о забытом поэте, представления хотя бы канвы ее жизни (читателей, интересующихся подробностями, отсылаю к книге “Судьбы Серапионов”*, где Полонской уделено немало места). Взглянем сначала на досоветский период жизни Полонской: 1890—1917, и ограничимся географией. Эти первые ее 27 лет оседлыми не назовешь: Варшава — Лодзь — Берлин — Петербург — Париж — Нанси — Париж — Юрьев — Юго-Западный фронт — Петроград. Событийно они включают помимо фронтов Первой мировой войны (военврач в армейских и полевых госпиталях Франции и России) и двух русских революций (1905 года и начало 1917-го) еще и учебу в Сорбонне, и кратковременное, неудачно сложившееся и оставшееся единственным, замужество, а также рождение в 1916-м сына. География 52-х лет советской жизни Полонской выглядит не в пример куце: Петроград — Молотов (Пермь) — Ленинград (сбой в географической неподвижности приходится на эвакуацию военного лихолетья; непродолжительные поездки по стране сюда не включены). Надеюсь, общая эта канва что-то говорит даже нынешнему читателю, для которого ХХ век приблизительно то же, что для нас был ХIХ-й.
Первая публикация Полонской — под псевдонимом Елизавета Бертрам — в журнальчике “Стихи”, единственные два номера которого вышли в Париже в 1914 году (издание прикончилось с началом мировой войны). Потом, в 1935-м, одно стихотворение “Из Елизаветы Бертрам” Полонской удалось напечатать в разделе переводов (!) в книге стихов “Года”. А стихи под именем Елизаветы Полонской появились сразу книжкой, выпущенной за счет автора (“Знаменья”, Петроград, 1921), — в нэповскую пору всевозможных литературных кружков и студий. Стихи серапионовой сестры были замечены, о них говорили и даже писали (с печатью тогда было скверно — государство предоставляло сию трибуну преимущественно пролетарским поэтам и критикам). Писали о Полонской Борис Эйхенбаум, Георгии Адамович и Иванов, Лев Лунц, Илья Эренбург, Виктор Шкловский, Мариетта Шагинян…
Среди основных тем Полонской тогда явственно выделяли три: общественно-политическую современность, любовь и материнство и, наконец, еврейскую. Все они представлены и в публикуемых здесь впервые ее стихах.
Весомость “общественных” стихов Полонской осознавалась людьми разных политических и художественных взглядов. Адамович писал: “Из всех поэтов, затрагивающих общественные темы, она одна нашла свой голос”. Наличие собственного голоса у Полонской признавал и другой Георгий — Иванов: “В “Знаменьях” с первых строк чувствуется свой голос. И это несомненно голос поэта… Самое ценное в творчестве Елизаветы Полонской — ее яркая образность, соединенная с острой мыслью…” Эйхенбаум в книге “Знаменья” особенно выделял “стихи о нашей — суровой, неуютной, жуткой жизни”. Илья Эренбург в берлинской рецензии декларировал: “Полонская достигает редкой силы, говоря о величии наших опустошенных дней. Ее книга — о Робинзоне, потерпевшем кораблекрушение и посему познавшем очарование ранее незаметных и скучных вещей. Это новая вера”. Робинзон и вправду возникал в знаменитой строфе посвященных Блоку стихов Полонской:
Подобные — за каждый бьемся час,
И верный Пятница — Лирическая Муза
В изгнании не покидает нас.
Эти строчки Виктор Шкловский неизменно вспоминал, когда речь заходила о Полонской, и, цитируя их, добавлял: “Вот как надо писать!”.
В отношении к интимной лирике Полонской единодушие критиков не столь очевидно. Мариетта Шагинян, отметив у нее “небывалое еще в нашей поэзии интеллектуально-женское самоутверждение”, писала: “Е.Полонская разрабатывает серию женских тем (любовь, материнство) с остротой ничем не маскируемого своего ума, что делает ее разработку совершенно оригинальной (см. пленительную колыбельную о кукушонке, потрясающий Sterbstadt идр.)”. Здесь упомянуты стихи из второй книги Полонской (“Под каменным дождем. 1921—1923”. Пг., 1923) — “Колыбельная” (“Принесла кукушка чужого птенца, — Родился ребенок, а нет отца…”) и “Sterbstadt” (умерший город) — трагические стихи, посвященные серапиону Федину, о стране вымирающих детей. Борис Эйхенбаум, особенно выделявший экспрессию стихов Полонской, их ритмическое напряжение и сильные речевые жесты, находил, что очень удачны именно те вещи, где “есть повод для торжественной речи, для ораторской экспрессии”, а потому ее интимные стихи слабее. Отмеченную Эйхенбаумом ораторскую экспрессию стиха Полонская в 1930-е годы охотно вытравляла, упрощая стих, адресуя его все более широкой аудитории.
Что касается еврейской темы, то именно в первые послеоктябрьские годы Полонская осознает свое еврейство неотрывным от любви к России, и в стихах 1922 года, обращаясь к стране, без обиняков формулирует остроту очевидной для нее коллизии:
Слов твоих тяготеющий груз?
Как бы не было трудно и больно,
Только с жизнью от них отрекусь!
Что ж убей, но враждебное тело
Средь твоей закопают земли,
Чтоб зеленой травою — допела
Я неспетые песни мои.
Еврейская тема, лишившись в 1930-е годы внутреннего напряжения, продержалась в стихах Полонской до 1940-го (“Правдивая история доктора Фейгина”), пока, с началом политики неприкрытого госантисемитизма, не стала запретной. Грозное антихристианство Полонской 1920-х, о котором Шагинян написала, что оно “страшнее и убийственней всяких ярмарочных бахвальств “комсомольского Рождества””, способно было бы шокировать бывших атеистов от КПСС, декларирующих ныне новую веру (капитал, освященный православием), но им, слава богу, не придет в голову заглянуть в эти стихи.
Первые три книги “взрослых” стихов Полонской (в 1920-е годы напечатано и девять детских ее книжек) — “Знаменья”, “Под каменным дождем” и “Упрямый календарь” — вышли в двадцатые годы, и это — ее лучшие книги. В 1930-е спад поэзии Полонской очевиден (особенно грустное впечатление производит книга “Новые стихи”, изданная в 1937-м). Бывали, конечно, у нее удачи и после двадцатых — скажем, предвоенные, не все еще опубликованные, стихи о разоренной Европе, но они не делают погоды в ее наследии. Поэтический спад в эпоху террора, когда всеобщий страх парализовал страну, не удивляет: страх меньше всего располагает к раскованному творчеству. Но у Полонской этот страх поселился еще в конце двадцатых и имел сугубо личную окраску.
Дело тут в биографических обстоятельствах.
Юность поэтессы, писавшей стихи с детства, прошла под знаком радикального революционного движения (ее мать Ш.И.Мовшенсон в молодости была связана с народовольцами и сохранила идеалы тех лет до конца дней; это несомненно сказалось на воспитании дочери, на ее мировоззрении). Попав в первый марксистский кружок в Берлине в 1906-м, Лиза уже в Петербурге (1906—1907), включилась в подпольную работу (и это — заканчивая гимназию!), имела явки и даже повидала Ленина, а с Зиновьевым и Каменевым познакомилась серьезнее. В Париже, куда, спасаясь от возможного ареста, она в 1908-м приехала учиться, Полонская поступила на медицинский факультет Сорбонны, и тогда же вошла в группу содействия большевикам. Ее знакомство с Лениным, Луначарским, Каменевым, Зиновьевым и другими большевиками стало систематическим. И хотя в 1910-м она покинула группу вместе с Ильей Эренбургом и потом почти не общалась с “товарищами”, а вернувшись в Россию проголосовала на выборах в Учредительное собрание не за большевиков, а за кадетов, к новому российскому режиму она отнеслась не враждебно.
В Петрограде Полонская служила врачом в рабочих амбулаториях; как все, вела скудную жизнь беспартийного служащего эпохи военного коммунизма. Именно в эту пору постепенного перехода к искреннему приятию нового порядка и были написаны ее лучшие — свободные, чеканные — стихи. В 1922-м она послала свою первую книгу Троцкому. Создатель Красной армии прочел ее внимательно и оценил (о чем говорит ее имя на страницах книги “Литература и революция”, где из всех серапионов автор выделил Всеволода Иванова, Тихонова и Полонскую). “Большевик Гришка”, каким его помнила по Парижу молодая Лиза, стал всесильным в Северной Коммуне Зиновьевым, и она прежнего знакомства не скрывала. Работа врачом продолжалась до 1930-го, когда Полонская стала профессиональным литератором.
После смерти Ленина политическая ситуация менялась быстро: в 1925-м был сокрушен Троцкий, в 1927-м — Зиновьев и Каменев (затем ликвидировали “правых”, но с ними Полонская лично знакома не была). Сторонников “левой оппозиции” вычистили из партии, сослали. Друзья Полонской писали ей, пока было можно, из ссылок, их письма ее пугали чем дальше, тем больше. Затем они стали исчезать. На руках Полонской оставались маленький сын, больная старая мать, брат — она должна была работать, чтобы их содержать. А над ее головой денно и нощно висел топор. Полонская добровольно и рано ушла в тень, затаилась, но бросить литературу она не могла и не желала. Близкий Серапионовым братьям Евгений Шварц написал про те времена: “Полонская жила тихо, сохраняя встревоженное и вопросительное выражение лица”. Ее не тронули. Она переводила (более всего ей удались Киплинг и Брехт), писала газетные очерки, иногда стихи… Неизменно, даже и в оттепельные годы, избегала публичности; страх, ослабевая, не отпускал ее…
Борис Фрезинский
