Биография Элишевы в цикле радиолекций Зои Копельман «Российские евреи – ивритские писатели».

Элишева

Героиня сегодняшней нашей встречи – явление уникальное, поскольку ивритская поэтесса, критик и писательница Элишева на самом деле звалась Елизаветой Ивановной Жирковой и была дочерью русского православного священника и обрусевшей англичанки ирландского происхождения. Впрочем, предоставлю слово самой писательнице, которая рассказала о себе в 1926 году на страницах ивритского журнала «כתובים», т.е. «Писания», выходившего в Тель-Авиве.

МОЯ БИОГРАФИЯ

Я родилась 20 сентября 1888 года в Рязани. Мой отец, Иван Жирков, сначала был учителем в сельской школе, а затем стал книготорговцем и издателем книг для народных библиотек и школ. Он умер в 1917 году. Моя мать, из семьи осевших в Москве англичан, умерла, когда мне было три года. Я воспитывалась в доме своей английской тетушки, старшей сестры матери.

Училась я в московской женской гимназии, потом посещала фребелевские педагогические курсы “Общества учительниц и воспитательниц детских садов”. В 1910 году мое образование закончилось.

Стихи (по-русски) я начала писать более-менее всерьез (сочинять в рифму я всегда умела, с раннего детства, но сама не отдавала себе в том отчета) в 1907 году. Я написала на протяжении моей жизни окло 200 русских стихотворений. Эти свои стихи я никогда не публиковала, лишь в 1919 году в Москве часть из них увидела свет в отдельной книжке “Минуты”. Я написала по-русски также несколько рассказов, которые тоже не изданы. Помимо этого, я всегда любила переводить стихи и перевела многое из английской поэзии.

С 1907-1908 годах мне случалось часто бывать среди евреев – в доме одной еврейской девушки, соученицы по гимназии, – и так началось мое знакомство с еврейским миром и возник интерес к языку иврит. Сначала я словно в шутку выучилась читать на идише; мне это было нетрудно, потому что я немного знала немецкий, а буквы выучила по учебнику ивритской грамматики на немецком языке, который принадлежал моему брату, специалисту по восточным языкам. При чтении книг на идише мне попадались непонятные ивритские слова, которые возбудили мой интерес и желание узнать их в подлиннике. Сразу после этого я начала учить иврит на вечерних уроках “Общества любителей древнееврейского языка” в Москве (в 1913 году). Я училась там два года, но по разным причинам учеба многократно прерывалась, порой надолго. Больше я иврита никогда регулярно не изучала, и все мои знания почерпнуты из чтения книг и устных бесед.

Елизавета Ивановна не была красавицей, не умела блистать и покорять. Было в ней очарование провинциальной русской девушки, мечтательной, неброской, вдумчивой и серьезной. Ее молодость пришлась на трудные годы ломки устоев, войн и революций, с одной стороны, а с другой – поразительного, уникального взрыва литературной творческой деятельности в России. Но беда в том, что ее собственное дарование на этом фоне кажется слишком бледным, анемичным, чтобы встать рядом даже с именами меньшими, чем Ахматова или Цветаева. А тут, бок о бок с ней, зарождалась новая культура – еврейская, и казалось – ей принадлежит будущее. У Жирковой, как признавалась она много позднее, не было своего круга, и вдруг возникла возможность обрести красивую мечту и новую достойную среду. Еврейское возрождение виделось ей в романтическом ореоле, как единение с детства почитаемой библейской древности и самых дерзновенных планов. Она нашла для себя образ, который манил необычайно, – образ моавитянки Рут, или Руфи, слившейся с еврейским народом. Вот каким стихотворением открывался ее второй сборник на русском языке «Тайные песни», вся тематика которого была еврейской:

Народ твой – мой народ,

И Бог твой – мой Бог.

            Книга Руфи, гл. 1, ст. 16.

Взяли сердце мое и закинули в даль,

Подружили с чужою печалью,

И источит мне сердце чужая печаль –

Только даль всё останется далью.

Я чужая своим – а чужим не нужна,

И не смею назвать их своими:

Никогда не падёт вековая стена,

Лишь печалью своею я с ними…

Это только две начальные строфы стихотворения. Поэтесса пророчески предсказала себе судьбу. Она, вопреки эпиграфу, не сделалась еврейкой, никогда не высказывала желания сменить веру, даже когда в 1921 году вышла замуж за сиониста Шимона, или Семена Львовича, Быховского. Быховский был другом Йосефа Хаима Бреннера и Ури Нисана Гнесина, он деятельно помогал распространять в России бреннеровский журнал «а-Меорер». Как и почти все еврейские литераторы и деятели новоеврейской культуры того времени, Быховский был светским человеком, и все же смешанные браки в сионистских кругах заключались в ту пору нечасто. Вот как сказала об этом несовпадении Элишева:

В субботний час мне свеч не зажигать;

В час сумерек задумчивый и ясный

Приход царицы тихой и прекрасной

Мне радостной молитвой не встречать².

В ту ночь, когда встречает мир весну,

Не поминать мне древними словами

Тех, что пошли в далёкий путь рабами

И обрели – свободную страну.

И тот, кому душа принадлежит –

Избранник мой пред Богом и пред светом, –

Моей руки с торжественным обетом

Серебряным кольцом не освятит³…

Издательство «Гацида», выпустившее в 1918 и 1919 годах две книжечки русских стихов Элишевы, было издательством ее будущего мужа, а с 1920 года в еврейских периодических изданиях начали регулярно появляться ивритские стихи поэтессы, которая подписывалась еврейским эквивалентом данного ей при крещении имени. Ряд публикаций сопровождала биографическая справка, представлявшая Элишеву как культурное чудо. Она становилась известной.

В 1925 году супруги Быховские покинули Москву и вместе с маленькой дочкой Мэри Литл направились в Палестину. Правды ради следует сказать, что Элишева не чувствовала радостей материнства, роль матери тяготила ее. Не семейный очаг, но богема, интеллектуальное общение, творчество и мечты, грезы влекли ее. Оттого почти все героини ее рассказов – а их у нее около десятка – мечтательницы, живущие в своем воображаемом мире, тогда как реальность всякий раз вынуждает их идти на нелегкий компромисс. Но о прозе Элишевы я скажу чуть ниже, а пока посмотрим, как встречали ее в Эрец-Исраэль.

С первых же дней пребывания в Палестине в Иерусалиме и Тель-Авиве с большой помпой прошли устроенные в ее честь вечера: весь сионистский бомонд собрался посмотреть на эту удивительную женщину, послушать ее стихи и лекции об ее творчестве (в Иерусалиме с такой лекцией выступил Йосеф Клаузнер). Ее приезд и литературное турне по стране освещали местные газеты. Приведу выдержку из отзыва о вечере в «Народном доме» (בית העם) в 1926 году в Телль-Авиве (перевожу с иврита, сохраняя патетику тех лет):

Образ облаченной в белое и взошедшей на экране – черном занавесе – поэтессы предстал перед публикой, слишком многолюдной для голоса серебряного колокольчика, более подобающего гостиной. Она читала свои стихи, впрочем, уже опубликованные, но по сути неотъемлемые от нее самой, светлой и чистой, стоящей здесь недвижимо, и лишь шелест ее уст звучит поэзией.

Однако интерес публики объяснялся не только любопытством. Успеху Элишевы не в последнюю очередь способствовало то обстоятельство, что она, как, впрочем, и поэтесса Рахель, с самого начала писала стихи, пользуясь новым видом произношения, тем же, что и мы сегодня, тогда как поэтам «бяликовской плеяды» удалось перейти с ашкеназского иврита на эрец-исраэльский лишь в начале 30-х годов.

Но «славой не проживешь, поэты должны еще и кушать», – как с горечью замечал Черниховский. Элишева предполагала жить литературным трудом. Семья ее поселилась в Тель-Авиве, и Быховский сразу приступил к созданию издательства. Оно называлось «Томер»: на его издательской марке красовалась пышная пальма. Быховский, как кажется, печатал только произведения своей жены – малюсенькие поэтические сборнички «כוס קטנה», т.е. «Чашечка» или «Рюмочка», и «חרוזים», т.е. «Стихи», но возможно и «Бусины», и даже «Четки», книжки рассказов и длинную повесть «סמטאות», или «Переулки» (1929), которую иногда называют романом. Книги хорошо раскупались, и тираж неоднократно пополнялся за счет переизданий, но разбогатеть на книготорговле в Палестине 1920-х годов было невозможно.

Другой статьей дохода были литературные вечера, организовать которые помогали прежние связи мужа. Элишева многократно отправлялась за границу, объезжая города и городки Польши, Литвы, Латвии, Эстонии, а в 1928 году выступала перед еврейской публикой в Париже. Вечера проходили с успехом. Обычно программа была составлена следующим образом: местный деятель еврейской культуры представлял Элишеву публике, затем она читала свои стихи, кто-то читал ее стихи – не обязательно те же самые – в переводе на язык места (ее поэзию тогда обильно переводили на самые разные языки), затем исполняли романсы на ее стихи, например, на музыку Юлия Энгеля, и в заключение снова выступала Элишева.

Во время ее поездок девочка оставалась с няней. Иногда Элишеву сопровождал муж, но часто дела издательства вынуждали его оставаться дома. Супружество с самого начала было в известной степени компромиссом со стороны Елизаветы Ивановны. Быховский несколько лет уговаривал ее, пока она согласилась выйти за него. Со временем отношения не улучшились, хотя она была к нему по-дружески привязана и неизменно испытывала благодарность. Как явствует из ее писем, она часто бывала в кого-нибудь влюблена, и эти гимназические влюбленности питали ее творческое воображение, вовсе не ища воплощения. Главным для нее было – писать, но поэтическое дарование Элишевы и на иврите не было особенно ярким. Мода на нее скоро прошла, доходы семьи сокращались, росли долги, отношения между супругами делались все напряженнее. В 1932 году Быховские отправились в Кишинев, где Элишева еще не бывала, но еврейские активисты публику не собрали. И там неожиданно умер ее муж, а вдова с дочкой вернулись домой. Только прочтя письма Элишевы, я догадалась, что он покончил с собой.

Дальше начался длительный беспросветный кошмар. Ей пришлось выплачивать долги издательства, она и Мира – так звали девочку по-еврейски – вынуждены были перебраться в беднейший квартал Тель-Авива, замкнулись в своем горе, в своем оскорбленном достоинстве. Сколько раз писала она и Бялику, и другим важным в литературных кругах лицам, предлагая выпустить готовый уже сборник новых стихов. Как правило, ей даже не отвечали. Изредка подворачивались переводы с английского на иврит, но на хлеб насущный она зарабатывала услугами прачки.

Об Элишеве словно напрочь забыли, а вспомнили по-настоящему только тогда, когда жить ей оставалось немного: в 1946 году стараниями преданных ей писателей было издано собрание ее стихов 1922-1928 годов и устроен вечер по случаю выхода книги. А 27 марта 1949 года она умерла. Ее похоронили возле озера Киннерет, рядом с могилой поэтессы Рахели.

О судьбе ее дочери рассказал в 1969 один бывший журналист Мордехай Гемпель. Вот отрывки из этого рассказа (перевожу с иврита ):

Ее единственным утешением в жизни была дочь Мира, со временем – отличница в гимназии “Герцлия”… Эта единственная ее дочь во время войны записалась добровольцем во вспомогательную женскую часть британской армии A.T.S. (Auxiliary Technical Service) – и мать снова осталась одна …

Между одним комендантским часом и другим, в дни военного положения и произвола британской полиции, в глазах которой любое движение по дорогам выглядело подозрительным, мы ходили к Элишеве пешком от района, где размещалась фабрика “Элит” в Рамат-Гане, чтобы поддержать ее в ее нужде, хоть как-то помочь ей, подбодрить, дать выйти накопившейся в ее сердце горечи и ощущению отверженности – тогда это слово еще не было в ходу – чуждым, недружелюбным окружением.

В тот год я писал об Элишеве <…> Престарелая поэтесса просила меня послать мои публикации о ней ее дочери, госпоже Литл, живущей в Лондоне, после того, как в дни войны она познакомилась в Египте с британским солдатом и вышла за него замуж…⁴

Я посвятила статью поэзии Элишевы и показала, что ее кратковременный успех был неслучаен, но этот анализ выходит за рамки короткой радиопередачи. К сожалению, почти нет удачных переводов ее ивритских стихов. Пожалуй, можно прочесть стихотворение «На берегу Киннерета» в переводе Лии Владимировой, хотя оригинал несравненно лучше, в первую очередь, фонетически:

Волна, шепчась с волной, почти уснула,

Киннерет отдыхает, тишина.

Вот чайка белокрылая блеснула,

Как тень, на миг в волнах она мелькнула,

Вот в сердце песни дрогнула струна.

А зеркало серебряное дышит

В оправе гор, что высятся вдали,

Глядит на небеса, шурша все тише,

И шепчется – хотя никто не слышит –

О мирозданье, таинствах земли.

Нет, здесь не буду петь. Я не прерву словами

Прекрасного волненья полусна.

Одна, между водой и небесами,

Сроднясь с возлюбленными берегами,

Сижу, скитаньями сыта сполна.

Мне хочется подробнее остановиться на прозе Элишевы. Она почти всегда в той или иной степени автобиографична, и тем не менее один рассказ не похож на другой. Ее сюжеты то строятся на болезненной конфронтации двух миров – еврейского и нееврейского, вплоть до веры в кровавый навет. Таковы рассказы – «Еврейская царица» (מלכה לעברים) и «Незначительное происшествие» (מקרה תפל). Но есть и рассказ о красоте еврейской традиции – «Субботние свечи», где, как видно, она описала свои чувства и юношеское влечение к еврейству, с которого и началась ее «еврейская» жизнь.

Элишева была одним из первых серьезных литературных критиков на иврите. Ей принадлежит первое на иностранном языке исследование творчества Ахматовой, а также работы о Блоке и о современных ивритских поэтах и писателях.

Уникальной по теме и стилистике в ивритской литературе является ее книга «Переулки» – длинная, около 400 страниц, повесть о московской литературной богеме в начале 1920-х годов – евреях и неевреях. В центре повествования – молодая и не слишком талантливая русская поэтесса Людмила Вивьен, которую Элишева наделила внешностью, прямо противоположной себе, тогда как ее духовный облик чрезвычайно напоминает мне автора. Вивьен живет на содержании у сотрудника Наркомпроса, ходит на литературные вечера и вечеринки и на одной из них знакомится с Даниэлем Ройтером, который пробуждает в ней живое чувство. Чтобы продлить общение с молодым человеком, она начинает брать у него уроки иврита. Постепенно между ними возникает чувство душевного родства и романтического влечения, однако у него семья, и дальнейшее сближение невозможно. Зато благодаря этому знакомству и пылким речам Ройтера о своем древнем возрождающемся народе Людмила меняет взгляд на окружающее и понимает, что надо во что бы то ни стало эмигрировать из Советской России, что и делает.

Элишева начала работу над «Переулками» еще в Москве, а завершила в Тель-Авиве. В конце жизни, когда настоящее стало чужим, и не было рядом родной души, прошлое обступило ее – она начала писать на иврите мемуарные заметки и переводить «Переулки» на русский язык. Для кого? Может быть, для нас.