V
КОГДА ВИДЕН БЕРЕГ
* * *
Глядя на луч пурпурного заката…
Быть старомодной не боюсь,
И полный грусти тривиальной
Романс я помню наизусть…
Как доносил мне эту грусть
Твой голос страстный и печальный!
И память сердца ль виновата
Иль память слуха, не пойму,
Но я покорствую ему.
И над Невой, как встарь когда-то,
Твой «луч пурпурного заката»
Горит скитанью моему.
В ГРАНАТНОМ ПЕРЕУЛКЕ[2]
I
В небе веточка, нависая,
Разрезает луны овал.
Эту лиственницу Хокусайя
Синей тушью нарисовал.
Здравствуй, деревце-собеседник,
Сторож девичьего окна,
Вдохновений моих наследник,
Нерассказанная весна!
В эту встречу трудно поверить,
Глажу снова шершавый ствол.
Рыбой, выброшенной на берег,
Юность бьется о мой подол…
10 октября 1943
II
Тот же месяц, изогнутый тонко,
Над московскою крышей блестит.
Та же лиственница-японка
У балконных дверей шелестит.
Но давно уж моим не зовётся
Этот сад и покинутый дом.
Что же сердце так бешено бьётся,
Словно ищет спасенья в былом?
Если б даже весна воскресила
Топором изувеченный сад,
Если б дней центробежная сила
Повернула движенье назад, —
В этом царстве пустых антресолей
Я следа всё равно б не нашла
От девичьих моих своеволий,
Постояла — и прочь пошла!
15 октября 1943
III
Сестре
Когда-то, в юные года,
Далёкою весною,
Похоронили мы дрозда
В саду, под бузиною.
И кукол усадив рядком
За столик камышовый,
Поминки справили потом
И ели клей вишнёвый.
А через много, много лет
Пришли с сестрой туда же
Взглянуть на сад, а сада нет,
Следа не видно даже.
Многоэтажная гора
Окон на небоскрёбе.
— Пойдем, — сказала мне сестра, —
Мы здесь чужие обе.
А я стою и глупых слез
Ни от кого не прячу.
Хороший был, весёлый дрозд, —
Вот почему я плачу.
* * *
Затравила оленя охота,
Долго он не сдавался врагу,
Он бежал по лесам и болотам,
След кровавый ронял на снегу.
Гналась пό следу гончая стая,
Пел всё ближе охотничий рог,
И, почуяв, что смерть настигает,
Он на землю встречать её лег.
Окружили его звероловы
И, добив, вспоминали не раз
На снегу, полный влаги лиловой,
Смертной мукой расширенный глаз.
* * *
Длинной дорогою жизнь подводила
К этому страшному дню.
Всё, что томилось, металось, грешило,
Всё предаётся огню.
Нет и не будет виновных отныне.
Дàруй прощенья и мне.
Даруй смиренья моей гордыне
И очищенья в огне.
Февраль 1945
ПАМЯТИ А. Н. ТОЛСТОГО
* * *
Давность ли тысячелетий,
Давность ли жизни одной
Призваны запечатлеть мы, —
Всё засосёт глубиной,
Всё зацветёт тишиной.
Всё сохранится, что было.
Прошлого мир недвижим.
Сколько бы жизнь ни мудрила,
Смерть мне тебя возвратила
Вновь молодым и моим.
I
…И снится мне хутор над Волгой,
Киргизская степь, ковыли.
Протяжно рыдая и долго,
Над степью летят журавли.
И мальчик глядит босоногий
Вослед им, и машет рукой:
Летите, счастливой дороги!
Ищите весну за рекой!
И только по сердцебиенью,
По странной печали во сне
Я вдруг понимаю значенье
Того, что приснилося мне.
Твоё это детство степное,
Твои журавли с высоты
Рыдают, летя за весною,
И мальчик босой — это ты.
II
Я вспоминаю берег Трои,
Пустынные солончаки,
Где прах Гомеровых героев
Размыли волны и пески.
Замедлив ход, плывем сторонкой,
Дивясь безмолвию земли.
Здесь только ветер вьёт воронки
В сухой кладбищенской пыли,
Да в небе коршуны степные
Кружат, сменяясь на лету,
Как в карауле часовые
У древней славы на посту.
Пески, пески — конца им нету.
Ты взглядом провожаешь их,
И чтобы вспомнить землю эту,
Гомера вспоминаешь стих.
Но всё сбивается гекзаметр
На пароходный ритм винтов…
Бинокль туманится — слезами ль? —
Дымком ли с дальних берегов?
Ты говоришь: «Мертва Эллада,
И всё ж не может умереть…»
И странно мне с тобою рядом
В пустыню времени смотреть,
Туда, где снова Дарданеллы
Выводят нас на древний путь,
Где Одиссея парус белый
Волны пересекает грудь.
III
Я жёлтый мак на стол рабочий
В тот день поставила ему.
Сказал: «А знаешь, между прочим,
Цветы вниманью моему
Собраться помогают очень».
И поворачивал букет,
На огоньки прищурясь мака.
В окно мансарды, на паркет
Плыл Сены отражённый свет,
Павлин кричал в саду Бальзака.
И дня рабочего покой,
И милый труд оберегая,
Сидела рядом я с иглой,
Благоговея и мечтая
Над незаконченной канвой.
Далекий этот день в Пасси
Ты, память, бережно неси.
IV
Взлетая на простор покатый,
На дюн песчаную дугу,
Рвал ветер вереск лиловатый
На океанском берегу.
Мы слушали, как гул и грохот
Неудержимо нарастал.
Океанид подводный хохот
Нам разговаривать мешал.
И чтобы так или иначе
О самом главном досказать,
Пришлось мне на песке горячем
Одно лишь слово написать.
И пусть его волной и пеной
Через минуту смыл прилив,
Оно осталось неизменно
На лаве памяти застыв.
V
Ты был мне посохом цветущим,
Мой луч, мой хмель.
И без тебя у дней бегущих
Померкла цель.
Куда спешат они, друг с другом
Разрознены?
Гляжу на жизнь свою с испугом
Со стороны.
Мне смутен шум её и долог,
Как сон в бреду.
А ночь зовет за тёмный полог.
— Идёшь? — Иду.
VI
Торжественна и тяжела
Плита, придавившая плоско
Могилу твою, а была
Обещана сердцу берёзка.
К ней, к вечно зелёной вдали,
Шли в ногу мы долго и дружно.
Ты помнишь? И вот — не дошли.
Но плакать об этом не нужно,
Ведь жизнь мудрена, и труды
Предвижу немалые внукам:
Распутать и наши следы
В хождениях вечных по мукам.
VII
Мне всё привычней вдовий жребий,
Всё меньше тяготит плечо.
Горит звезда высоко в небе
Заупокойною свечой.
И дольний мир с его огнями
Тускнеет пред её огнём.
А расстоянье между нами
Короче, друг мой, с каждым днём.
<1945–1946>
.
* * *
Он придет и ко мне, самый страшный час,
Он, быть может, не так уж и страшен.
Вздрогнет пульс еле слышно, в последний раз,
И заглохнет, навеки погашен.
Что ж! Представить могу, что не буду дышать,
Грудь прикрыв ледяными руками.
Что придут изголовье моё украшать
Обречёнными тленью цветами.
И что вечную память (в который уж раз!)
Возгласит панихидное пенье.
Что оно сыновьям утешенья не даст,
Да и надо ли им утешенье?
Но понять не могу, не могу, не могу, —
Как незрим, невесом, бестелесен,
Он остынет со мной на могильном снегу,
Тайный жар вдохновений и песен!
1938–1953
* * *
Внучке Наташе Толстой
Вот карточка. На ней мне — десять лет.
Глаза сердитые, висок подпёрт рукою.
Когда-то находили, что портрет
Похож, что я была действительно такою.
Жар-птицей детство отлетело вдаль,
И было ль детство? Или только сказка
Прочитана о детстве? И жива ль
На свете девочка, вот эта сероглазка?
Но есть свидетельство. И не солжёт оно.
Ему, живому, сердце доверяет:
Мне трогательно видеть и смешно,
Как внучка в точности мой облик повторяет.
9 декабря 1948
ЭПИТАФИЯ
Уходят люди и приходят люди.
Три вечных слова — было, есть и будет—
Не замыкая, повторяют круг.
Венок любви, и радости, и муки
Подхватят снова молодые руки,
Когда его мы выроним из рук.
Да будет он, и лёгкий и цветущий,
Для новой жизни, нам вослед идущей,
Благоухать всей прелестью земной,
Как нам благоухал. Не бойтесь повторенья.
И смерти таинство, и таинство рожденья
Благословенны вечной новизной.
1954
* * *
Себе
На рассвете сон двоится,
Холодок какой-то снится,
И сквозь сон, из тишины,
Нарастает гул струны.
Странный сон, сквозной и хрупкий,
Сон, готовый на уступки…
Жизнь висит на волоске,
Бьется жилкой на виске.
Я хочу сквозь сон пробиться,
Закричать, перекреститься,
Страх осмыслить наяву,
Убедиться, что живу!
И проснувшись, долго, странно
На квадрат окна туманный
И на бледную зарю,
Как воскресшая, смотрю.
16 декабря 1947
* * *
Т. Б. Лозинской
Клόнятся травы ко сну,
Стелется в поле дымок.
Ветер качает сосну
На перекрестке дорог.
Ворон летит в темноту,
Еле колышет крылом, —
Дремлет уже на лету…
Где же ночлег мой и дом?
Буду идти до утра,
Ноги привыкли идти.
Ни огонька, ни костра
Нет у меня на пути.
17 января 1948
* * *
Виноградный лист в моей тетради,
Очевидец дней былых и той
Осени, что в спелом винограде
Разлилась отравой золотой.
Выпито вино того разлива
Уж давно. И гол, и пуст, и чист
Виноградник, где он так красиво
Пламенел, засохший этот лист.
Те стихи, в которые закладкой
Вложен он, — боюсь перечитать.
Запах осени, сухой и сладкий,
Источает старая тетрадь.
1953
* * *
Видно, было предназначено
Так, что снова довелось,
Пока сердце не растрачено,
Охмелеть от диких роз,
Охмелеть от свиста птичьего
Да от запаха сосны
Возле домика лесничего
Над излучиной Двины.
Хутор Адамόво под Краславой.
12 июня 1954
СОН
Взревел гудок, как символ дальних странствий,
Взмахнул платок, как символ всех разлук.
И сон в закономерном постоянстве
Видений разворачивает круг.
На палубе большого парохода
Себя я вижу. Предо мною мир.
И за кормой не океана воды,
А в синеве струящийся эфир.
Рука бесплотная, предохраняя,
На плечи мне легла. Да, это — он,
Астральный друг, которого ждала я,
Тоскуя с незапамятных времён.
Как символ человеческих объятий
Его прикосновенье за спиной.
И в радугу вплывает он со мной,
Как в гавань света, в лоно благодати.
Хутор Адамόво. 14 июня 1954
* * *
Когда других я принимала за него,
Когда в других его, единого, искала, —
Он в двух шагах от сердца моего
Прошел неузнанный, и я о том — не знала!
1954
* * *
Весёлый спектр солнца, буйство света,
Многоцветенье красок и огней, —
Померкло всё и растворилось где-то
В бесформенном скоплении теней.
Густеет мгла и зреет тишина, —
Всё служит моему сосредоточью.
И, древнему обычаю верна,
Сова Минервы вылетает ночью.
28 февраля 1957. Ленинград
* * *
Дневник мой девичий. Записки,
Стихи, где вымысел копирует
Видения идеалистки.
А жизнь по-своему планирует,
Виденья подвергая чистке.
Но всё ж… они кому-то близки.
И внучка не иронизирует,
Когда стихи мои цитирует
В своей любовной переписке.
Декабрь 1957
ВЕНОК СОНЕТОВ
КЛЮЧ
Рожденная на стыке двух веков,
Крещённая в предгрозовой купели,
Лечу стрелою, пущенною к цели
Над заревом пожаров и костров.
За мною мир в развалинах суров.
За мной кружат, вздымая прах, метели,
И новый век встает из колыбели,
Из пепелища истин и основ.
Ещё не убран в ризы, не украшен,
Младенчески-невинен и жесток,
И дик, и наг, и наготою страшен,
Он расправляет крылья на восток.
Лечу за ним, лечу, как семя бури,
Плодотворить грядущего лазури.
I
Рожденная на стыке двух веков,
Обряды старины я чтила свято,
Не тяготили плеч моих когда-то
Грехи и суеверия отцов.
И благолепен был, и был мне нов
Мир без теней, раскрашенный богато.
Бог Саваоф, бог — пастырь бородатый
Пас дни мои у светлых берегов.
Его бичом был пламень преисподней,
Его наградой — райская трава.
И всё же перст карающий, господний
Не уберёг. И лет восьми, едва
Языческой коснулась я свирели,
Крещённая в предгрозовой купели.
II
Крещённая в предгрозовой купели,
Лады перебираю наугад.
Птенец слепой — высвистываю трели,
С гармонией порой ещё вразлад.
Но тайной брагой творческих веселий
Уже меня бессонницы томят,
Уже качают с первой рифмой в лад
Меня хорея строгие качели.
Ещё дитя — я детства не люблю.
Так, сил цветенья чувствуя приливы,
Полураскрыт бутон нетерпеливый,
Так юности расцвет я тороплю.
Из детства парниковых подземелий
Лечу стрелою, пущенною к цели!
III
Лечу стрелою, пущенною к цели.
Встречает мир, как птицу — океан,
И, бурями и солнцем осиян,
Громокипит солёнопенным хмелем.
И первый искус был тогда мне дан,
Закал огнём был дан моей свирели.
Как в Дантов круг мы с песнею влетели,
Не ощутив ожога первых ран.
И в хоровод теней живые руки
Вплетала я. Они ловили тень.
О, кто на дыбе первой этой муки
Не звал тебя, самоубийства день,
Тобой не бредил, гений катастроф,
Над заревом пожаров и костров?
IV
Над заревом пожаров и костров
Уже двадцатый век ковал доспехи,
И под знамена собирал бойцов,
Грядущих битв определяя вехи.
Свирель моя, кому твои утехи?
Бесплотные волнения стихов?
Всю эту горку лунных пустяков —
В огонь, без колебаний, без помехи!
Я жгу стихи. Гляжу, окаменев,
Туда, в огонь, на вспыхнувшую связку,
На саламандры бешеную пляску,
На разрушенья первобытный гнев.
Срывает ветер радужный покров.
За мною мир в развалинах суров.
V
За мною мир в развалинах суров.
Я выхожу одна на бездорожье.
Я покидаю дом и отчий кров,
Не испросив благословенья Божья.
Зачем оно изгнаннице? Таков
Надменный вызов прошлому. Чего ж я
Опять ищу? Опять мой дух готов
На камни пасть у нового подножья.
И чередуя навыки — роптать,
Благоговеть, отчаиваться, верить, —
Не знаю, как друг с другом сочетать
Противоречия? Какой их мерой мерить?
Куда идти? К какой стремиться цели?
За мной кружат, вздымая прах, метели.
VI
За мной кружат, вздымая прах, метели,
Занесены следы дорог и троп.
Иду-бреду, шагаю еле-еле
Навстречу ветру, дующему в лоб.
И дрожь, как ритм, я ощущаю в теле, —
Великий одиночества озноб.
Куда иду? Не сдаться ль в самом деле
И лечь, как в гроб, в серебряный сугроб?
Но вот вдали запел чуть слышно рог.
Он ширится, растет. Он созывает
Блуждающих и сбившихся с дорог,
Он в рёв и в медь трубы перерастает.
И брезжит свет. И небеса прозрели.
И новый век встает из колыбели.
VII
И новый век встает из колыбели.
Его встречает вой и шабаш вьюг,
И вихри туч, над ним смыкая круг,
Как в дьявольской несутся карусели.
Мне страшен пир космических веселий,
Случайный гость, я прячу свой испуг,
Когда мне чашу новогодних зелий
С улыбкою протягивает друг.
Властитель помыслов моих девичьих,
Околдовавший молодость мою!
Тебя всегда, везде я узнаю,
Под маскою любой, в любом обличье.
Теперь, как Феникс, ты восстать готов
Из пепелища истин и основ.
VIII
Из пепелища истин и основ
Восстав, ведет меня мой покровитель
В ещё не освящённую обитель
Ещё не заселённых берегов.
Не обжит человеком этот кров,
В его стенах уюта не ищите,
Но у порога — ран моих целитель —
Журчит струя подземных родников.
И я, к истоку в первый раз припав,
Пью колдовство Тристанова напитка.
Прохлада в нем блаженная и пытка
Глубоко скрытых медленных отрав.
И тайный мир мой, без цветов, без брашен,
Ещё не убран в ризы, не украшен.
IX
Ещё не убран в ризы, не украшен
Новорождённый век. И не отпет
Былой, владевший миром сотню лет.
Ещё пожар последний не погашен
В развалинах дворцов его и башен,
И зарева окровавленный свет
Ещё зловещ на небесах и страшен.
Но правоту и логику побед,
Скажите, кто оспаривать посмеет?
Кто против молодости устоит?
Пусть битва кровью землю напоит,
Трава на ней, как прежде, зеленеет.
И жизни торжествующий росток
Младенчески-невинен и жесток.
X
Младенчески-невинен и жесток
Закон побед. Он судит без пощады:
Прав тот в бою, кто миновал засады,
И тот неправ, — кто распростерт у ног.
Когда у победителя венок
В крови — ей оправдания не надо.
Толпа рукоплескать героям рада,
Пока им покровительствует рок.
Но колесо коварно у фортуны,
И вознесённых ею, в свой черёд,
Оно раздавит. Новых вознесет,
И новых сбросит. И ворвутся гунны.
О бедный мир! Ты снова перепашен,
И дик, и наг, и наготою страшен.
XI
И дик, и наг, и наготою страшен,
Под новым знаменем шагает век,
Идёт с ним в ногу новый человек,
Идут за ним сыны и внуки наши.
В тылу не счесть ни пленных, ни калек,
Ни тех, кто в страхе наспех перекрашен
В защитный цвет и для кого навек
Чадящий факел прошлого угашен.
И всех, и всё с дорог своих сметёт
Напор судьбы, подобный урагану,
А гений времени летит вперёд,
Провозглашая новую осанну,
Его полёт бесстрашен и высок.
Он расправляет крылья на восток.
XII
Он расправляет крылья на восток,
Туда, где омывают океаны
Легендами овеянные страны,
Там расцветает огненный цветок.
Его лучей животворящий ток
Пронзает мрак и золотит туманы.
Как в сказке, там живой воды исток
Смертельные залечивает раны.
Там мудрость правит. Там равно и щедро
Благами жизни все наделены.
Там в явь земную воплотились сны,
Там сева ждут алкающие недра.
И новый сеятель летит в лазури,
Лечу за ним, лечу, как семя бури.
XIII
Лечу за ним, лечу, как семя бури,
Вплетаю голос в громовой хорал!
Так флейты звук, возникший в увертюре,
С победой труб врывается в финал.
Так силы первобытные в натуре
Противоречат тем, кто их сковал,
Кто все ходы, как в шахматной фигуре,
С расчетом шахматиста сочетал.
Напрасный труд. Ломая все преграды,
Гармонии взрывая тишь и гладь, —
Неукротимым силам жизни надо
Рождать и рушить, жечь и созидать,
И вновь лететь вперёд на крыльях фурий,
Плодотворить грядущего лазури.
XIV
Плодотворить грядущего лазури
В полете дней от века суждено
Нам, спутникам грозы, питомцам бури,
Нам мирных дней судьбою не дано.
Не нам забавы муз, напевы гурий,
Дионисийских праздников вино,
И не для нас трепещет на амуре
Крыло, огнем любви опалено.
Мы вдохновений трудных и суровых
Возжаждали. Нам утоленья нет.
В бесцельной смене радостей и бед
Не виноградных, нет, и не лавровых, —
Терновых удостоены венков
Рожденные на стыке двух веков.
1954
