1. ШЕСТВИЕ ВИНОВАТЫХ
***
На ветру безудержно полощется
Зелень перепуганных берез…
Я приду – заступница, помощница,
Просто утирательница слез.
…Степи выдыхались, хлопья падали,
Рощи раздевались догола, –
Я всегда позорище, растрату ли,
Нечисть от любимого гнала.
Мы уйдем – растает поколение.
Но пока не грянул хор лопат,
Слушайте меня, – мои последние
Человек, и лестница, и сад!
Ухожу – и сразу же аукаю.
Потому что на изломе дней –
Скорой освещенные разлукою,
Вы еще дороже и родней.
x x x
Долетает ли песня из сада,
Наклоняюсь ли низко над гробом, –
Я во всем, я во всем виновата,
И меня сотрясает ознобом
Не подхваченная малярия,
А наследственной памяти бездна
(Эту бабушку звали Мария,
А про ту ничего не известно…)
И вобрав изведенные души,
Как бы ясно моя ни лучилась,
Я и нынче проснусь – не заснувши:
– Сколько боли кругом приключилось!
(Это в муках ушедшая мама,
Это темного времени вектор,
Это над стадионом “Динамо”
Одиноко горящий прожектор…)
О, как быстро сменяются годы:
И метели, и талые воды,
И – позднее – крапива и мята…
– Ты во всем, ты во всем виновата.
x x x
И шли, и пели, и топили печь,
И кровь пускали, и детей растили,
И засоряли сорняками речь,
И ставили табличку на могиле,
И плакали, и пили, и росли,
И тяжко просыпались спозаранку,
И верили, что лучшее – вдали,
И покупали серую буханку.
И снова шли, и разбивали сад,
И не умели приходить на помощь,
И жили наутек, и невпопад,
И поперек, и насмерть, и наотмашь.
И падали, и знали наперед,
Переполняясь ужасом и светом,
Что если кто устанет и умрет,
То шествие не кончится на этом.
x x x
На занятия бегала
мимо афиш и скворешен.
В пионеры вступала,
на горло мотая кумач!
…Я очнулась одна.
Вероятно, мой вид безутешен
Предлагаю не плакать
и бедные силы напрячь.
…Начинается осень –
сухая, холодная, злая.
Истощилась надежда.
Отчаялся разум и дух.
Но, чужого ребенка
на истинный путь наставляя,
Эту страшную сказку
ему не рассказывай вслух, –
Потому что нельзя
упастись от вины и погони,
Потому что он сам подрастет,
чтоб, себя позабыв,
Захлебнуться тоской,
закурить в некурящем вагоне
И свое жизнелюбие
возненавидеть как миф…
Здесь свобода спилась,
здесь грешат и ответствуют хором,
А прямую натуру
обычно встречают в тычки…
Здесь любимая родина
смотрит невидящим взором,
Поправляя рукою
в железной оправе очки.
А чего мне хватает,
так это кладбищенской хвои!
О простор ненаглядный,
родной и оплаканный весь…
Невозможно отторгнут ь
проклятое это, живое,
Это древнее, горькое,
неповторимое (здесь(.
x x x
Строительству души не надобны (леса( –
Скорее это рост природного подлеска,
Где хмель и мураши, лишайник и роса,
Где то печет вовсю, то холодает резко.
Знобило и трясло… Но к тридцати пяти
Из словаря земли я выгребла глаголы:
Мужать и матереть, тянуться и расти, –
Теперь мне нипочем укусы и уколы.
Паук не торопясь развесит кружева –
Какая красота в проемах беспорядка!
…Чем ближе до конца, тем больше я жива –
Счастливая моя и страшная догадка.
А если о любви, то это как восход,
Который обнажил, в полнеба полыхая,
Что сохнет и цветет,
и колется, и жжет,
Но главное – растет
душа моя лихая.
x x x
О шиповник!
…А хвоя в лесу,
А черемухи мелкой кипучесть!..
Отчего ж я, как ива, несу,
Лишь упрямую эту плакучесть?
(Ничего. Ничего. Не грусти.
Ты задумана так от рожденья –
Ненавидеть свое отраженье,
И тянуться к нему, и расти,
Ты, последыш и поздний побег,
Некрасивый, неистовый, новый, –
С иноземной фамилией Бек,
Обрусевшей по воле Петровой, –
Ты случайно явилась в ночи,
Ты очнулась в купели кромешной, –
Чтоб,
не путая звезды ничьи,
Все же быть и гневливой, и нежной.
Приготовься – еще не конец.
Испытуемой будешь, любимой…(
Так опять мне ответил Отец:
Тот, Единый,
и этот – родимый.
x x x
Письма ли пишу. бросаю зерна,
Жгу ли мусор раннею весной,
Все-то мнится: время рукотворно,
А оно смеется надо мной!
И как только воздух песнопенья
Тяжестью ложится на весы, –
Вмиг
выходят из повиновенья
Самые надежные часы.
Это дремлет будущим в бутоне,
Это прошлым дышит со страниц
И – уходит от моей погони
Бешеное время без границ.
x x x
Ты меня исцелил. Ты вернул меня в детство,
Где надежда прекрасна, как первая елка;
Где любое касанье, любое соседство
Переходит в родство высочайшего толка.
Где садовый жасмин – как молочная пена;
Где сандалии в августе требуют каши;
Где кругом – перемены,
Где колется сено,
Где сбываются сны и сбиваются наши
Голоса… Ты вернул мне
простые повадки:
Приласкать, заслонить
и продернуть в иголку
Нить, которая держит в порядке
Мирозданье… И бусы повесить на елку –
Золотые, витые, забытые бусы, –
И приладить звезду на макушке зеленой,
И составить депешу, глотая союзы,
И швырнуть через горы –
рукою влюбленной:
(Ты меня исцелил…(
x x x
Ночные наши дни темны и окаянны…
Давайте же прервем напрасные труды,
Поставим васильки в граненые стакан
И станем изучать историю беды,
Которую, увы, мы знаем препаршиво.
А как сказал один непревзойденный муж,
В китайских башмаках немецкого пошива
Россия шла и шла сквозь реквием и туш.
…Шагает и теперь по направленью к безднам
В кружении крутом откормленной мошки.
И в облаке вражды,
и с гонором белезным, –
И требуют жратвы все те же башмаки!
Однако мне ль судить,
когда я плоть от плоти
И правнучка ее, и пригоршня, и пясть…
Невероятный свет,
сполохом на болоте,
Морочит, и ведет, и не велит пропасть.
x x x
Далеко, за кустами жасмина
Юность, темная, как мезозой, –
Где на все наши (вольно( и (смирно(
Отвечала я страшной грозой, –
Так боялась вмешательства.
(То есть –
Посяганий, советов, облав).
…Я не знала, что главная доблесть –
Сохраниться, с людьми не порвав.
x x x
Прильнуть бы к мелочам! Но я не ювелир.
То трепет, то обвал – в моем сердечном стуке.
Отсутствие твое мне заслоняет мир:
Все ты да ты кругом, когда живем в разлуке.
Но об руку с тобой я вижу все острей:
И воинский ремень, и стариковский посох,
И ласточку в метро – за тридевять морей
От мазанки родной, от изгороди в росах…
Как мечется она во влажной глубине,
Как стелется крылом по мраморному своду!..
А я иду, держа в горячей пятерне
Последнюю любовь, не знающую броду.
Лишь об руку с тобой я вижу мир насквозь –
В отсутствие твое я делаюсь слепою.
…Когда умру, скажи: (Ей весело жилось –
Ей будничная жизнь давалась только с бою(.
Зато была полна до самых до краев
Счастливая душа, дознавшаяся лада!
Когда умру, скажи: (Она ушла на зов,
А не сошла на нет…
Оплакивать не надо…(
x x x
Родословная! Сказочный чан.
Заглянувши,
отпрянешь в испуге.
Я, праправнучка рослых датчан,
Обожаю балтийские вьюги.
Точно так же
мне чудом ясны
Звуки речи, картавой как речка,
Это предки с другой стороны
Были учителя из местечка.
Узколобому дубу назло,
Ибо злоба – его ремесло,
Заявляю с особенным весом:
Я счастливая. Мне повезло
Быть широким и смешанным лесом.
Между прочим – российским зело.
1980 год
x x x
Хворая, плача и кренясь,
Дрожали звезды над Арбатом, –
Где я однажды родилась
В глухом году сорок девятом.
Под мертвенный газетный стих
Пробилась травка дорогая,
Родителей немолодых
Неровным норовом пугая.
…И страх, и оторопь, и мор,
И ложь, сидящая на троне,
И жажда жить – наперекор
Неограниченной погоне, –
И тьма, разящая дотла, –
Без права думать о погостах…
Я с первым криком вобрала
Родимого простора воздух!
Меня не гнали топтуны…
Но, время задержавши в порах,
Я откликаюсь с той весны
На каждый плач, на каждый шорох.
x x x
В годы пространные, послевоенные,
В доме, который построили пленные,
Рядом с бараками, на пустыре
Выросло племя – дыра на дыре:
Я и мои неуемные сверстники,
Страшной эпохи веселые крестники…
Помните этот – ни свет ни заря –
Крик относительно сбора старья? –
Я ли забуду подружку раскосую,
Песню подвальную, многоголосую…
А устроители лучших затей –
Смуглые дети (испанских детей(!
…В детстве, где вечно болели миндалины,
Были на шубке такие подпалины –
Ржавые и шоколадные, – что
В жизни не будет такого пальто!
Я уже там распахнула объятия,
Где на тележках безногая братия
Ехала, все формулируя в лоб, –
Я уже там испытала озноб
Невероятных сиротства и близости…
Надо же, Господи, – выгрести, вылезти
И разрыдаться, любви не тая:
– Все-таки счастье, что я – это я!
КАКТУС
Безо всякого жеста и пафоса
Я скажу на исходе витка,
Что прекрасней цветущего кактуса
Не видала на свете цветка.
Нелюбимый… Колючий… Уродливый…
Вы скривились?
Но он все равно
Остролистой звездой неугодливой
Озарит вас – цветок-Сирано!
x x x
Р. Сабитову
В спецодежде и кепочке
он, не вдаваясь в оттенки,
Принесет вам багульник
в начале холодного марта,
…Татарчонок московский,
рожденный в бутырском застенке,
И взращенный детдомом,
и выросший выше стандарта…
Обращаюсь к тирану,
который кровав и коварен:
На имперском Олимпе
понятны любые уловки.
Только что тебе сделал
неграмотный дворник-татарин
И подруга его,
убиравшая снег на Петровке?
…Он – тюремная карточка
в ворохе сталинских метрик,
Он – сиротской обители
неунывающий житель,
Он – рабочая косточка,
– если хотите: электрик, –
Он – детей ненаглядных
родитель и усыновитель…
Волевая надежда моя
никогда не потухнет.
Я историю вижу
как битву тирана с мальчишкой.
Победил ч е л о в е к.
Вот он чаю напьется на кухне
И уйдет от меня –
обязательно с книгой подмышкой.
Я еще не сказала,
что он – исключительный книжник!
…Он – улыбчивый, тихий
и, точно багульник, упорный,
Он – по виду чудак,
а когда приглядишься, подвижник
Этой жизни безжалостной,
этой распутицы черной…
x x x
Закат столетия свинцов…
Мы не вполне живем на свете –
Мы доживаем жизнь отцов,
Тяжелые, большие дети.
О, мы не можем ждать и дня –
Нам истину подай сейчас же! –
И в каждом гиблая родня
Гудит, свое не откричавши.
…Пока мы ссоримся впотьмах
И семечки пустые лущим, –
Ты
разметалась на ветрах,
Между прошедшим и грядущим,
Родная родина моя, –
Гостеприимные по-русски,
Не только рощи и поля,
Но и свирепые кутузки,
Но и могилы для живых,
И для здоровых лазареты…
Сошла б с ума, –
но кто за н и х
Рассмотрит новые приметы?
x x x
И эта старуха, беззубо жующая хлеб,
И этот мальчонка, над паром снимающий марки,
И этот историк, который в архиве ослеп,
И этот громила в объятиях пьяной товарки,
И вся эта злая, родная, горячая тьма
Пронизана светом, которого нету сильнее.
…Я в детстве над контурной картой сходила с ума:
(На Северный полюс бы! В Африку! За Пиренеи…(
А самая дальняя, самая тайная соль
Была под рукой, растворяясь в мужающей речи.
(…И эта вдова – без могилы,
где выплакать боль,
И этот убийца в еще сохранившемся френче…)
Порою покажется: это не век, а тупик.
Порою помнится: мы все – тупиковая ветка.
Но как это пошло: трудиться над сбором улик,
Живую беду отмечая лениво и редко!
Нет. Даже громила, что знать не желает старух,
И та же старуха, дубленая криком: (С вещами!(,
И снег этот страшный, и зелень,
и ливень, и пух –
Я вас не оставлю. Поскольку
мне вас завещали.
x x x
Ходившая с лопатой в сад,
Глядишь печально и устало…
Не строила – искала клад.
Не возводила – клад искала.
Твою надежду на чужой
Непредсказуемый подарок
Жизнь охлестнула, как вожжой:
– Не будет клада, перестарок!
…Под раскаленной добела,
Под лампою без абажура
Земная жизнь твоя прошла, –
Кладоискательница,
дура…
x x x
Все кончается!
С каждой кончиной
Жизнь уходит, пощады не зная.
…Этот стол. Этот нож перочинный.
Эта чистая шаль кружевная?
И рукав от военной рубашки,
И гребенка, и лампа, и клещи,
И в коробке – старинные шашки,
И другие ненужные вещи –
Все, что пахнет родным человеком
И внезапно бросает в рыданье, –
Стало памятью и оберегом,
На глазах обращаясь в преданье.
x x x
Похоронив родителей,
Которых не жалели,
Мы вздрогнем: все разительней
И горше запах ели.
Очнешься от безволия,
Чей вкус щемяще солон, –
Над кубом крематория
Слышнее птичий гомон.
Утрата непомерная
Под крик веселой птицы…
О жизнь моя, о смерть моя, –
Меж вами нет границы!
x x x
Вот оно, по-арестантски голое,
Вот оно, черное как беда…
Я захлебнусь,
не найдя глагола, – и
Хватит эпитета, голое, да, –
Не наготою зверей, любовников
Или детей – наготою конца, –
Дерево из допотопных столпников,
Не покидающих тень отца, –
Вот оно: загнанное, и вешнее,
И одинокое – на юру.
…Все несказаннее, все кромешнее
Время и место, где я умру.
2. МЕЖ ВЕЩЬЮ И ВЫСЬЮ
x x x
Ярко-зеленые листья в клею
Боготворю, а на холод плюю
И не по-женски чеканно шагаю.
Милая жизнь не вошла в колею
И не войдет уже, я полагаю.
…Как я любила грибные дожди,
Лыжи и веру, что все впереди,
Личную тайну и общую ношу…
– Милая, милая, не уходи!
Я еще сильно тебя огорошу.
Пряжки тяжелые – на сапогах…
Дай заплутаться в лесах и лугах,
Намиловаться с простором гудящим!
…Солнце играет в оленьих рогах…
Все времена – как одно – в настоящем.
x x x
Ужасают недуг небывалый,
Нелюбовь, каземат, полынья…
– Что страшнейшее в мире?
– Пожалуй,
Это все-таки запах вранья.
Тишиною меня осчастливьте!
Лучше кануть, не выйдя в князья,
Чем привыкнуть к обману и кривде…
Я уже привыкла. Нельзя.
От бездарности врали, от страха,
От желанья нажиться впотьмах…
Лишь какая-то частная птаха
Заливалась над нами в слезах!
Этот край – на краю одичанья,
Эти камни уже не сложить…
Мы погибли – минута молчанья.
…А потом –
попытаемся –
жить.
x x x
По дороге летней, длинной
Ехали на близкий север –
Некий кахетинец дивный,
Я, и Леша, и Наташа…
Нет. Не плакали, но пели.
Свет купейный был невесел,
Но была у нас собака,
И кураж, и хлеб, и чаша!
В одеяниях нелепых
На рассвете прибывали.
Продолжали – вертолетом,
И попутками,
И пехом…
(Главная была собака!)
…Главное: светились дали,
Все поросшие брусникой,
И забвением, и мохом.
И смиреньем… Вечерами
Пели! Озеро темнело.
Кахетинец, я и Леша,
И Наташа – молодели.
Свет хлестал со дна оврага,
Шел с небес, из буерака
Пер на нас осатанело…
Лучше ничего не помню!
Да. Еще была собака.
Боже. Зазубрить навеки:
Свет истошный, лес родимый,
Кахетинский голос певчий,
Лица Лешино с Наташей…
Я и впредь (а с той дороги
Минул срок необратимый)
Вспомню – и, преображаясь,
Чувствую себя н а с т а в ш е й!
x x x
Вы, кого я любила без памяти,
Исподлобья зрачками касаясь,
О любви моей даже не знаете,
Ибо я ее прятала. Каюсь.
В этом мире – морозном и тающем,
И цветущем под ливнями лета, –
Я была вам хорошим товарищем…
Вы, надеюсь, заметили это?
– Вспоминайте с улыбкой – не с мукою –
Возражавшую вам горячо
И повсюду ходившую с сумкою,
Перекинутой через плечо!
x x x
Тебя любили – ты не верил им…
Кусты шумели, как скитальцы.
Пространство разминулось с временем –
И время утекло сквозь пальцы.
Таких не взять руками голыми:
Тут – узел мужества и лени.
О, не героями – изгоями
Держалось наше поколенье.
Герой слагал восторги к празднику –
Его закармливал хозяин,
А ты завертывался в классику –
Суров, и нищ, и неприкаян.
– Кусты, кусты,
о чем вы плачете,
Читая улицу, как сводку?
– Вон юноша в коротком плащике
Ломает общую колодку, –
Чтобы простор прижался к времени
(Не быть бы срыву иль осечке!..),
Чтоб жизнь с разбитыми коленями,
Как девочка,
спустилась к речке…
x x x
Страшно у себя внутри,
Как в стенах чужих и стылых…
Кто-нибудь, окно протри, –
Я сама уже не в силах.
Кто-нибудь, протри окно, –
Чтобы луч раздвинул нишу…
Мне действительно темно.
Я ли света не увижу?
ИЗГНАННИЦА
Розгами, лозунгом и топором –
Прочь недобитых!.. Ату!..
Рослая женщина в шляпе с пером
Твердо взошла
на паром.
(В двадцать девятом и сорок втором
Сны ее скомкает гром.)
…Даже в парижском гуляя саду,
Страшную кровную слушать беду,
Не помышляя о том,
Что
в несказанно далеком году
Т а м обессмертят ее маету.
…Мы, у кого помраченье в роду
Даже архив соберем.
x x x
Не видать из-за горечи, –
Что там… Содом? Перегибы ли?
– Где вы, давние родичи?
– Целым коленом повыбили.
…Вы – работники, ратники,
Вы – просветители с азбукой,
Вы – в мундире и в ватнике…
Только без камня за пазухой!
Ты,
закончив Реальное
(Господи Боже!) училище, –
Угодил в ирреальное,
Черного года судилище.
Ты,
ходившая к раненым
В госпиталь, что под Саратовом,
Прямо в капоре мамином
Сгинула в гноище адовом.
Ничего не оставил ты
(Если оставил, то вызнаю!) –
Только лекцию с кафедры,
Ясную и бескорыстную…
Ничего ты не прятала,
Ибо была простодушною, –
Лишь портрет авиатора
Или письмо под подушкою.
Вы и были как не были –
Рослые, русые, милые…
Только щепки от мебели,
Только туман от фамилии…
О наследство щемящее –
Все из догадок и вымысла!
Я свое настоящее
Вашими силами вынесла.
x x x
Властолюбие – темная ересь,
Превращенная похоть и месть…
Лучше пить. Лучше спать изуверясь, –
Чем чужую свободу изъесть.
Он на ясную душу нацелен –
Вымогатель, вампир, златоуст…
Подчиняющий – неполноценен,
Посягающий – болен и пуст.
– Раболепства алкал – подавись им! –
Для меня ж,
при погоде любой,
Ты уродлив, поскольку з а в и с и м
От того, кто подавлен тобой.
Отрываясь от важного дела,
Попадая в лихой переплет, –
Я вас всех, как ни странно,
жалела:
Вы же мрете без рабьих щедрот!
Я и слушала вас, и вздыхала,
Сострадая натуре крутой.
Только вам понимания мало –
Обожанием вас удостой.
Нет уж, дудки! Прильнув и отпрянув
(Ты прости меня, бедный злодей), –
Я бежала бегом от тиранов
В равнодействие добрых людей.
…А на старости лет (или раньше),
Озаряя деталью рассказ, –
О тираны мои, о тиранши! –
Я сложила бы
Сагу
о вас.
x x x
Я не желаю тесниться в единой обойме
С теми, кто ловит улыбку любого тиранства…
Только с годами открылось мне в полном объеме
Чернорабочего пира простое пространство.
По малолетству мне нравились быстрые игры –
Салочки, прятки и жмурки,
лапта и горелки.
…Лес отворялся; дразнили и ранили иглы;
Звезды сверкали; линяли и прыгали белки!..
Это не правда, что люди стареют с годами, –
Просто линяют, чтоб слиться
с нахлынувшим снегом…
(Вот: полюбили загадки – и не отгадали!
Лес затворился, и стало дитя человеком).
Нынешним вечером больше работать не в силах,
В доме пустынном поставлю пластинку такую,
Чтобы оплакала всех непутевых и сирых,
Чтобы сказала, как я без ушедших тоскую.
Чтобы болезных моих навестила в палате,
Чтобы привадила жалость и выгнала злобу…
Чтобы напомнила первое детское платье
И предсказала последнюю смертную робу!
…Ну а покуда линяют и прыгают белки –
Надо поехать в Саратов, на родину папы,
И отказаться от замыслов, ежели мелки,
И уколоться опять о еловые лапы.
Я повторяю, что по нутру одиночка
И не желаю двора твоего, властолюбец…
Это не пишется: каждая новая строчка
Ветром глухим с перегона доносится, с улиц.
x x x
И ты, и ты хотела жить как все,
Но небеса отказывали в иске…
Покуда (газик( мчался по шоссе, –
Орали птицы и летели брызги!
А ты глядела в утреннюю даль:
То темный пар, то солнце на поляне, –
И открывалось, что твоя печаль
Нечестно претендует на вниманье.
(А разве он не заслужил (как все( –
Замшелый и заброшенный орешник,
Такой красивый – в инее, в росе, –
Отшельник, и молчальник, и кромешник?)
Пекло сильнее. Стало веселей.
И душу исцелял от нездоровья
Не то чтобы божественный елей,
Но свежий ветер бедного низовья.
О, всякое открытие – старо!
Пора принять, не требуя разгадки,
Горчайший мир, где все-таки добро
Кладет, кладет гордыню на лопатки…
x x x
Сирень лиловая в саду,
Сирень лукавая в тазу…
Когда опять сюда приду
И что с собою увезу?
Сирень ли пленную в руках,
Сирень ли пенную в росе…
Разлука – выход, а не крах!
Но это чувствуют не все.
А мне дано разлуку пить
Глотками ледяной воды –
И лишь счастливее любить
Чужие лица и сады.
ПЕСНЯ
Ох ты, время лиходеево!
Выморочная сторонка!
(…Ни посаженного дерева,
Ни родного ребятенка…)
Льется песня помертвелая, –
А когда-то вся звенела:
– Как же ты, такая смелая,
Оказалась не у дела?
Он страшнее воя зверьева –
Этот плач из одиночки!
…Ни посаженного дерева,
Ни голубоглазой дочки…
x x x
И поздно молодеть,
и расставаться рано…
Наперерез толпе,
неистовой с утра,
По Риму шла карга
в чалме из целлофана,
Безумна и страшна.
(А я – ее сестра.)
Развалины ко мне
величественно-глухи,
Но я им посвящу
любительскую песнь…
– В Италии живут
могучие старухи,
Которым нипочем
душевная болезнь! –
…Я, следуя за ней,
дойду до Колизея,
А потеряв, скажу:
(Спаси и окрыли(.
Здесь ангел пролетал,
т а к и е зерна сея,
Что до сих пор растет
волнение земли.
x x x
Гостиничный ужас описан…
Я чувствую этот ночлег, –
Как будто на нитку нанизан
Мой ставший отчетливым век, –
Где кубики школьного мела
Крошились, где пел соловей,
Где я ни на миг не сумела
Расстаться с гордыней своей,
А вечно искала подвоха,
И на люди шла как на казнь,
И страстью горевшая – плохо
Хранила простую приязнь, –
Любимый! А впрочем, о ком я?
Ушел и растаял вдали.
Лишь падают слезы,
как комья
Сырой похоронной земли.
Но главное: в пыточном свете,
Когда проступают черты,
Мои нерожденные дети
Зовут меня из темноты:
(Сюда!( – Погодите до срока.
А нынче,
в казенном жилье,
Я проклята. Я одинока.
Я лампу гашу на столе.
x x x
Это что на плите за варево,
Это что на столе за курево?
Я смутилась от взгляда карего
И забыть уже не могу его.
Там, за окнами – вьюга страшная,
Тут пытают перо с бумагою…
Мне сказали, что я – отважная.
Что мне делать с моей отвагою?
– Коль отважная, так отваживай. –
…Но какая тревога – нежная!
О, любовь моя, – свет оранжевый,
Жар малиновый, буря снежная…
x x x
Не лицо мне открылось, а свет от лица.
Долгожданное солнце согрело поляну.
Я сказала себе,
что уже до конца
Никуда не уйду и метаться не стану!
Это было как ясная вспышка во тьме,
Это было отчетливей вещего знака…
(Так больного ребенка в счастливой семье
Необузданно любит бездетная нянька.)
Я сейчас не хочу ничего объяснять,
Но по этому свету,
по этому знаку
Я – невнятная дочь и небывшая мать –
Ощутила любовь как могучую тягу!
…Разолью по стаканам кувшин молока:
Отстоялось на холоде – и не прокисло…
Надвигается вечер. Плывут облака.
И людская порука исполнена смысла.
x x x
Ты, который шагал через горы, –
Чтобы молча обняться при снеге, –
Я твои ненавидела сборы:
И всегда провожала н а в е к и!
Не боюсь ни чумы, ни погрома…
Но опять,
на прощальном вокзале,
Я несчастна, как дети детдома:
Навещали меня – не забрали.
x x x
Этот шрам над правой бровью –
Тайна, метка, оберег…
С необузданной любовью
Я гляжу на южный снег.
Я в пути вторые сутки.
Не в пролетке, не в арбе –
На замасленной попутке
Я приеду в Душанбе.
Не встречай меня по-лисьи,
Лучше выгони в упор…
Я не разлюблю Тбилиси –
Назло и наперекор, –
А скажу вершинам дымным:
– Лишь бы о н
остался жив. –
…Не обязан быть взаимным
Необузданный порыв.
x x x
Не заметил (поскольку привык),
Что – лишенная стати и сути –
Я мертвею, как мертвый язык,
На котором не думают люди.
Мы заварим немыслимый чай,
Мы добавим туда зверобою.
…Не заметил – и не замечай!
Я жива лишь твоей слепотою.
А заметишь – какая тоска, –
Я уйду, как ушли печенеги…
– Не меня ты, любимый ласкал,
Не со мною прощался навеки,
Не со мною мирился, крича,
Что не ту я фуфайку надела…
Ухожу (я была горяча
И любила тебя без предела)
Неизвестно зачем и куда
(Я и мертвая буду твоею)…
Как народ, как язык, как вода,
Ухожу, вымираю, мертвею.
x x x
Брошенный мною, далекий, родной, –
Где ты? В какой пропадаешь пивной?
Вечером, под разговор о любви,
Кто тебе штопает локти твои
И расцветает от этих щедрот?..
Кто тебя мучает, нежит и ждет?
…По желудевой чужбине брожу
И от тоски, как собака, дрожу –
Бросила. Бросила! Бросила петь,
И лепетать, и прощать, и терпеть.
Кто тебе – дочка, и мать и судья?
Страшно подумать, но больше – не я.
x x x
Человек привыкает к увечью…
И душа, гробанувшись с высот,
Расстоянье меж небом и вещью,
Одомашниваясь, обживет.
Я – земная, куда мне в колдуньи?
Но как явственно слышится зов,
Как отчетливы сны – накануне
Грандиозных моих катастроф!
Надо выжить во мгле костоломной,
Надо выпарить соль из беды.
…Я иду по окраине темной,
Над которой не видно звезды.
Так и будет – меж вещью и высью…
Но насколько сильней небеса!
То галопом, то шагом, то рысью,
Удираю на четверть часа, –
Там надежды мои прояснятся,
Не веля унывать во грехе, –
Хороши, как пасхальные яйца,
Отогревшиеся в шелухе.
3. СОН ОБ ОТЦЕ
x x x
Наугад раскинуты объятья
В темноте, где пусто и черно…
Я любила вас, мои небратья,
Оскорбляя и лаская. Но –
Не было любови беззаветней,
Нежели к тому,
кто, свет неся, –
Некрасивый, сорокадвухлетний –
На Рейхстаге без очков снялся.
Эта фотография пылилась
Меж страниц. Но именно теперь
В памяти возникла и продлилась,
Точно явь, не знавшая потерь:
Он глядит на страшные владенья
Свысока и вовсе не во сне –
Года за четыре до рожденья
Моего. Не зная обо мне.
…Я ступила во владенья эти,
Где стеною сдавлены сердца,
Лет через семнадцать после смерти
Временем
изъятого
отца.
Каменная строгая обитель –
Как рыданье
сжатое в горсти.
Здесь прошел неюный победитель,
Бросивший меня на полпути
С грузом необузданной гордыни,
Ярости и детского вранья.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Женщина,
рыдавшая в Берлине,
Это – я ли?
– Это тоже я.
Июнь 1989
x x x
Носящие маски и цепи
В пределах отдельной страны,
Уже мы седые, как степи,
И тяжкие, как валуны.
Сутулясь от принятой ноши,
Мы плачем и плачем, храня
Все пыльники, все макинтоши,
В которых ходила родня, –
Все петли, и дыры, и пятна,
Все признаки будущей тьмы…
И наша печаль необъятна
И все-таки счастливы мы –
М ы : в ужасе, в яблоках, в мыле,
В разлуке, в тумане, в пыли.
…И не было города в мире,
Где мы бы с тобой не прошли, –
Ни шагу не делая с места,
А просто паря в облаках.
…Как дед твой –
за час до ареста –
С любимою книгой в руках.
x x x
Ни обиды, ни мести –
Лишь пение тайный волокон…
Вот и снова мы вместе
На маленькой кухне без окон.
Это даже не плохо,
Что, наши легенды разбивши,
Миновала эпоха –
Мы стали моложе и ближе,
Неуемней и строже…
(О Господи: целая эра!).
Что касается дрожи,
То страсть – это (высшая мера(
Наказания (или
Награды) за мысль о покое…
Мы любили. Мы были
Живые. Мы знали такое,
С чем ни блуд, ни аскеза
Не могут сравниться по силе…
В этот век из железа
Мы жили. Мы очень любили.
x x x
Ласка моя изнывает по розгам,
Вольная воля по ужасу пут…
Спор между голосом и отголоском,
Как поножовщина, вечен и крут.
Но коли гордость меня побудила
Милого кинуть и стыть на ветру, –
Это ж не патина,
а паутина:
Детским движеньем ее уберу!
Как бы глаза ни темнели от гнева,
Очень жалею и очень люблю
Все, что меня хоть однажды согрело:
– Родина! Не оттолкни во хмелю.
Тянутся к свету твои каторжане,
И среди них
– со звездою в горсти –
Я: не способная скрыть обожанье,
Ярость утишить, и дом подмести,
И хоть словцо написать без нажима,
И не погибнуть, удар нанеся…
– Милый! Согревшее – неотторжимо.
Можно обидеть, но бросить нельзя.
x x x
На смех толпе, в тоске позора,
Обшарпанная королева –
Тигрица, сосланная в зоо
На дно вольера, –
Фортуной брошенная в угол
Как неотстрелянная гильза, –
Играй,
чтобы воскресный бюргер
Приободрился!
…Прыжок без страсти,
рык без гнева,
Глаза потухли…
И лишь порою: небо, небо
Тебе напоминает джунгли, –
И ты крошишь кусты и ящик,
Неукротимая, как раса, –
Чтоб бюргер,
запахнувши плащик,
Летел и трясся!..
x x x
Неизвестность в любви
обращает меня к гороскопу,
Суеверьям, гаданьям
и прочим неверным вещам…
Ничего не хочу.
Занавешу окошко в Европу.
Буду сальную свечку
на скатерти жечь по ночам.
Я-то знаю, что зиму
нельзя пережить не надеясь, –
И колдунья-душа
начинает трясти короба…
Но когда я впадаю
в сию неуемную ересь,
Мне не стыдно ничуть,
потому что и снег – ворожба.
Как поет расстояние
от этажерки до стула –
Словно это простор,
где и поле, и лес, и дожди!..
А сегодня во сне
мне ладони свои протянула
Незнакомая девочка…
– Диво мое, приходи.
x x x
И родина, где я росла ветвясь,
Меня не видит и толкает в грязь, –
И мусор доморощенных жемчужин
На откровенном торжище не нужен, –
И город, где я счастлива была,
Закрыл ворота и сгорел дотла, –
И прохудились сапоги, в которых
Я шла на свет, –
и драгоценный ворох
Всего, что пело, я кидаю в печь…
Коль сгинул век, – то не себя ж беречь!
x x x
Я все тот же, все тот же
огромный подросток…
Е. Рейн
Ты, надевший впотьмах щегольскую рубаху.
Промотавший до дыр ленинградские зимы,
Ты, у коего даже помарки с размаху
Необузданны были и непоправимы, –
Ты, считая стремительные перекосы
Наилучшим мотором лирической речи, –
Обожая цыганщину, сны, парадоксы
И глаза округляя, чтоб верили крепче, –
Ты – от имени всех без креста погребенных,
Оскорбленных, униженных и недобитых –
Говоришь как большой и капризный ребенок,
У которого вдох набегает на выдох, –
Ты – дитя аонид и певец коммуналок –
О, не то чтобы врешь, а правдиво лукавишь, –
Ты единственный (здесь невозможен аналог!) –
Высекаешь музыку, не трогая клавиш, –
И, надвинув на брови нерусское кепи,
По российской дороге уходишь холмами,
И летишь, и почти растворяешься в небе –
Над Москвою с ее угловыми домами.
А вернешься – и все начинается снова:
Смертоносной игры перепады и сдвиги,
И немыслимый нрав, и щемящее слово,
И давидова грусть, и улыбка расстриги.
x x x
Оборочки, и вытачки, и складки…
А приглядишься – сполохи костра!
Опять горит в любовной лихорадке
Моя исповедальница-сестра.
Загорожусь от хаоса ладонью
И призову спасительную тишь.
(( Почто летишь в любовную погоню
За тем, кого проклятьями клеймишь?)
Ее холопство переходит в барство.
То выгонит, то кличет по стране.
…Но главное, что это – не коварство,
А женский подвиг, не доступный мне.
x x x
О, как жизнь хороша и нелепа!
Я в былое уйду с головой,
Как бы нить похоронного крепа
Намотав на мизинец живой:
Все пульсирует. Все – в настоящем.
…В старине
находя
новизну,
О, какое мы прошлое тащим
За собою, какую казну!
Там и желуди в детской коробке,
И рыдание ближних болот,
И тетради, сгоревшие в топке,
И изгнанников гневный исход, –
И правитель в пальто из ратина,
И кириллицы дивной шитье,
И стоявшее неукротимо
Над тобою сиротство твое, –
Там фонтаны с волшебной водою
И желание злое как месть…
Не тоскую: б ы л а молодою,
Но ликую: что было, то е с т ь!
Оболочка и вправду другая.
Но на палец
намотана –
нить.
Все пульсирует, изнемогая
От желания заново быть.
Вот и будет. Во времени высшем
Даже эры
прошиты
насквозь.
А тем паче: покуда мы дышим,
Все едино, что с нами стряслось.
…Это бедное стихотворенье
Оставляю – при всей нищете, –
Точно звездочку влажной сирени
У тебя на гранитной плите.
x x x
Одинокий и необычайный,
Этот путь закончится со мной…
Я умру в гостинице случайной
Под нерусский говор за стеной.
Ишь, затосковала на чужбине,
Прилегла на несколько минут,
И – меня в казенной домовине –
Тихую на родину везут.
Умереть, минуя умиранье, –
Господи! Ты ласков иль суров?
…Этот сон я видела в Милане
В маленьком отеле без часов.
x x x
А.Г.
Вот и кончена разлука.
Ливнем разразилась тишь.
– Школьная моя подруга,
Ты на родине гостишь!
Умница и балаболка,
Не озлобившая дух, –
О, как страшно,
о, как долго
Мы не говорили вслух!
Горбоносая пичуга,
Не желая быть чужой,
Ты т о г д а ушла из круга
И взлетела над межой.
…Сгинул Славка, умер Вовка,
Оступившись на лету, –
Те, кто звал тебя (жидовка(,
И любил за доброту,
И гулял с тобою в слякоть…
Знаю:
прилетев домой,
Ты ночами будешь плакать
Над могилой и тюрьмой.
О, как ветер губы студит, –
Будь то север или юг…
Никогда уже не будет
У меня таких подруг!
Но,
рыданье успокоив
В этом горе и тепле, –
Я скажу, что нет изгоев,
Нет изгоев на земле.
x x x
По холодному озеру
жми на веселой моторке.
Вислоухую псину
из ласковой миски корми.
…Но какие круги,
но какие крутые (восьмерки(
Возникали всегда
меж тобой и другими людьми!
Ты сперва тосковал
по большому и дружному дому,
Но опять и опять
одинокие петли вязал.
Ты влюблялся, –
но так ревновал к неродному излому,
Что, не в силах ужиться,
бежал на далекий вокзал.
– О, скорее туда,
где послушен жасмин белокурый,
Где крапива дичится,
где густо стоит немота!.. –
Ничего не поделать
с отпущенной небом натурой:
Ты совсем затворишься,
когда разменяешь полста.
Я гляжу на тебя
– на певца, удальца и красавца –
И на этот сиротский,
спиртующий душу простор.
Не касаясь людей,
вообще невозможно с к а з а т ь с я.
Но любое касанье
тебя истребляет как мор!
Здесь – и детская рана,
и смутное время, и предки,
И какая-то злая,
наверно, ведьмачья напасть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Окунишек наварим –
и выбросим чайкам объедки.
Остается от жизни
пронзительно малая часть.
Загнивает вода:
виновата твоя же запруда.
Загородка, заслонка,
решение выжить во сне.
(Искажение Замысла.
В землю зарытое чудо.
Репетиция гибели.)
…Все это – и обо мне.
ТОСКА
Не умея ворожить,
Полуплачу, полувою…
Снова нежеланье жит ь
Накрывает с головою.
Это, туфли истаскав
По опушкам лесопарка,
Возвращается тоска –
Ненавистная товарка.
Это доводы н и ч ь и
Опрокидывают в гибель –
И ломаются в ночи
И часы, и дух, и грифель.
А предутренняя быль
Смотрит с ужасом безвольным, –
Как невытертая пыль
На Евангельи настольном…
x x x
Над территорией аграрной –
Сквозь воздух острый и крутой –
Петух оранжево-охряный,
И розовый, и золотой
Летит, сгущается и снова
Летит (цветение: весна) –
И от небесного покрова
Отслаивает пленку сна, –
Чтобы рассвет хлестнул без края
По дереву и кирпичу…
– Петух, ты – первый. Я вторая
Сегодня небом полечу!
x x x
Протяжная, как сказанье,
Короткая, как баллада,
Желанная, как касанье,
Соленая, как баланда, –
О жизнь, – не хочу, не надо,
Не буду с тобой судиться, –
И не упаду с каната,
Пока испытанье длится…
Мне силу даруют знаки:
Во-первых, в дали пустынной
По склонам алеют маки
С чернильною сердцевиной.
И свет, во-вторых, не гаснет
В огромных проемах детства,
Где мир меня мучит,
дразнит
И вводит в свое наследство.
И – в ландышах, в ливнях, в нетях –
Зовет к себе непреклонно
Родное кладбище, в-третьих,
У Водного стадиона.
И – сильный, как кровь в аортах,
Но легкий, как скарб скитальцев –
Я ветер люблю, в-четвертых
(Уже не хватает пальцев!), –
И не одинока, в-пятых,
Покуда на белом свете –
В царапинах и заплатах –
Живут старики и дети.
x x x
Вы о главном хотели бы? Нате ж.
Как шальное окно на ветру,
Я раскрыла земле этой настежь:
Вместе с нею надеюсь и мру.
И впотьмах ужасаюсь разбою,
И дрожа изумляюсь лучу,
И уже не владею собою,
Но от боли еще не кричу:
Неуместно. Грядущие дали
Истребляют меня на корню.
Но,
какие бы дни ни настали,
Я приму их. Как злую родню.
…Эту землю, где пусто и стыло,
И мучительно, как ни мужай, –
Не добьетесь, чтоб я разлюбила,
Хоть гоните меня за Можай,
Хоть за Серпухов, хоть за Воронеж…
Я не вами ведома, вожди!
…О предчувствие – лисий звереныш
Под рубахой, у самой груди…
x x x
Наугад открываю окошко и книгу,
Поправляю оборку на мамином снимке
И молчу о тебе, не готовая к сдвигу,
Но уже не способная жить по старинке.
Одинокий ковчег, где висит в изголовье
Католический крест, привезенный из Польши…
А эфир сообщает о пущенной крови,
А закатное солнце все ярче и больше.
…О, цветение смысла в тени вокализа,
И глухая отрада словарных ремесел,
И соседка по дому – небедная Лиза
(Потому что никто не любил и не бросил!).
Поднимаются волны, и гнев, и скитальцы.
На прилавках остались весы и акриды.
…Доставай мулине, приспосабливай пяльцы,
Разворачивай вышивку пестрой обиды!
Пересиживай время, которого нету,
В этом узком пенале – с лицом помертвелым.
И не жди: ничего не изменится к лету,
Потому что в пенале не быть переменам.
x x x
Любовь моя – нету подвижней
Тебя, – не поспеют слова!
Пока я стояла под вишней,
Седела моя голова.
В одежде четвертого роста
Являлась, людей тормоша…
И все это было бы просто, –
Когда б не живая душа.
С замашками от Бонапарта!
А впрочем,
не надобно схем.
…Сегодня – 10-е марта.
Седая, седая совсем.
x x x
Разрушенья, обвалы, пробоины
И трофейная горсточка пепла…
(Одинокие в поле не воины(.
Ну а я в одиночестве крепла.
Одинокая дома и во поле,
Я жила широко и упрямо.
…Вот сойду у театра на Соколе
И пойду в направлении храма.
Да, повержена. Но не задушена.
Вдоль помойки цветут незабудки.
У меня сопечальников – дюжина!
Я могу дозвониться из будки.
Я скажу: (Настроенье отличное.
Нас не гонят еще по этапу(.
…Небо низкое, небо столичное
Нахлобучу, как личную шляпу,
И гляжу на трамвайное зарево…
Хорошо, когда плохо – весною.
…Опыт – это не дар, –
разбазарь его,
Как спасеньем, дыша новизною.
x x x
Глядя на собственные пупы,
Вы обездарели, вы тупы…
Тоже мне вече, мужи, бояре!
Так… Перекупщики на базаре.
Я же – не лучше. Стою зевакою,
То комментирую, то не вякаю.
…О психология смерда-зайца!
Посторониться? Уйти? Ввязаться?
x x x
Умирающий бесповоротно,
Он надел на пижаму медаль…
И раскрыты глаза, как полотна,
На которых – последняя даль.
Не помогут ни Бог, ни аптека,
Ни домашняя грелка со льдом.
У него, у (ровесника века(,
За плечами – не сад, а содом.
Все равно! Доставайте медали –
На комоде, в большом стакане.
Мы же верили, мы воевали.
Мы летали на красном коне.
Он устал, он не справился с ношей
(А когда-то разбойничал)… Но –
Опускается вечер хороший,
Точно сладкое льется вино.
И, в матрас упираясь локтями,
Он восстанет и крикнет с одра:
– Не подумайте, люди! Я с вами.
Я еще доживу до утра.
x x x
Нет, ни жены не было,
ни ребятенка, ни брата…
Тюбетейку ставил, как чашку
и в нее опускал ключи.
Туфли из парусины
носил с повадками франта
И еще пиджак мешковатый
из сливочной чесучи.
Учителя рисованья
звали Яков Борисыч –
Сама доброта, громовержец,
посмешище детворы.
Руководил указкой,
часто грозился высечь
И читал нам стихи Смелякова
довоенной поры.
Как сейчас его помню –
и вся заливаюсь краской
(Сама от сиротской старости
нынче на волосок):
Вооруженный мелом,
тряпкою и указкой,
Он диковинных рыцарей
писал на доске, как мог.
– Простите меня, все кто слышит, –
учителя и старцы,
И вы, одинокие гении –
за детский жестокий взгляд.
…О, какие длинные, добрые,
некичливые пальцы
Были у рисовальщика,
жившего невпопад!
x x x
Мы новые? Нет, мы те же,
И, свежую грязь меся,
Нам память несет депеши
О том, что изъять нельзя –
Ни белочек в перелеске,
Похожих на букву ять,
Ни марлевой занавески,
Которую сшила мать, –
Ни послевоенной спеси,
Ни лжи, источавшей яд,
Ни инея на железе,
Которым бряцал парад…
О, все это – мы. (А кто же?)
О, все это – жизнь твоя!
И значит, постыдной кожи
Не сбрасывай: не змея.
Наследница страшной зоны,
В крови стою и пыли.
…У неба – свои резоны,
Невнятные для земли.
x x x
В мире таинственном и простом
Лыжною палкой звезду сшибали
С неба – и ну вышивать крестом
Курицу, лань и бутон с шипами –
В мире, покуда почти пустом:
В детстве… Шарили под комодом
В поисках фантика, гребешка ли;
Вздрагивали на шорохи ((Кто там?();
Назло угрозам и окоротам
Вечно теряли, всегда искали –
Стеклышко… марку… лоскут от шали…
…Кто нам наносит первую рану –
Крик ли в ночи, отраженье ли в зеркале,
Ржавая ль скважина, рыжая белка ли?
Мир и калечил, и брал под охрану –
Изжелта-красную, рдяно-охряную,
Влажную, огненную, деревянную…
Спали, болели, и плыли, и бегали,
И обмирали, и шли по краю
В мире простом и до слез таинственном,
Где изначальное: (Я играю( –
Значит: (Иду в направленьи к истинам(.
В мире дремучем, сыром, густом
Клад для любви – под любым кустом!
x x x
Со временем стал горячее
Промытый утратам взгляд…
Трава зеленеет в траншее.
На кладбище пчелы гудят.
В краю кирпича и металла,
Где вольности скуден запас, –
Когда я совсем заплутала,
Открылся неслыханный лаз:
Родство!.. Не писать в поминальник
Ушедших своих имена.
Мы вместе, как речка и тальник,
Мы вместе на все времена!
Вы слышите? К вам поспешая,
Я ворох известий несу.
…Дорога – сырая, большая,
Одетая в пыль и росу.
Шагаю легко и бессонно,
Как путник – на лай и на дым.
Родство не излишком озона,
А воздухом станет моим.
Так дети мечтают о снеге,
Который вкусней молока…
И жизнь, как прощанье навеки,
Отчетлива и высока!
АВТОПОРТРЕТ
Не мстительница, не владычица,
Не хищница – но кто же, кто же я
– Осина, что листвою тычется
В жестокий холод бездорожия.
(…Прошла эпоха в клубах гибели,
Промчалась облака ли, кони ли…
Ну погостили, чашу выпили
И – ровно ничего не поняли!)
Черты свои, – но складки папины:
Мое лицо,
почти увечное,
Где стали детские царапины
Морщинами – на веки вечные.
С О Д Е Р Ж А Н И Е
1. ШЕСТВИЕ ВИНОВАТЫХ
(На ветру безудержно полощется…(
(Долетает ли песня из сада…(
(И шли, и пели, и топили печь…(
(На занятия бегала…(
(Строительству души…(
(( О шиповник!.. И хвоя в лесу…(
(Письма ли пишу, бросаю зерна…(
(Ты меня исцелил…(
(Ночные наши дни темны и окаянны…(
(Далеко, за кустами жасмина…(
(Прильнуть бы к мелочам…(
(Родословная? Сказочный чан…(
(Хворая, плача и кренясь…(
(В годы пространные, послевоенные…(
Кактус
(В спецодежде и кепочке…(
(Закат столетия свинцов…(
(…И эта старуха…(
(Ходившая с лопатой в сад…(
(Все кончается! С каждой кончиной…(
(Похоронив родителей…(
(Вот оно, по-арестантски голое…(
2. МЕЖ ВЕЩЬЮ И ВЫСЬЮ
(Ярко-зеленые листья в клею…(
(Ужасают недуг небывалый…(
(По дороге летней, длинной…(
(Вы, кого любила я без памяти…(
(Тебя любили – ты не верил им…(
(Страшно у себя внутри…(
Изгнанница
(Не видать из-за горечи…(
(Властолюбие – темная ересь…(
(Я не желаю тесниться в единой обойме…(
(И ты, и ты хотела жить как все…(
(Сирень лиловая в саду…(
Песня
(И поздно молодеть, и расставаться рано…(
(Гостиничный ужас описан…(
(Это что на плите за варево…(
(Не лицо мне открылось, а свет от лица…(
(Ты, который шагал через горы…(
(Этот шрам над правой бровью…(
(Не заметил (поскольку привык)…(
(Брошенный мною, далекий, родной…(
(Человек привыкает к увечью…(
3. СОН ОБ ОТЦЕ
(Наугад раскинуты объятья…(
(Настоящие маски и цепи…(
(Ни обиды, ни мести…(
(Ласка моя изнывает по розгам…(
(На смех толпе, в тоске позора…(
(Неизвестность в любви…(
(И родина, где я росла ветвясь…(
(Ты, надевший впотьмах щегольскую рубаху…(
(Оборочки, и вытачки, и складки…(
(О, как жизнь хороша и нелепа…(
(Одинокий и необычайный…(
(Вот и кончена разлука…(
(По холодному озеру жми на веселой моторке…(
Тоска
(Над территорией аграрной…(
(Протяжная, как сказанье…(
(Вы о главном хотели бы? Нате ж…(
(Наугад открываю окошко и книгу…(
(Любовь моя – нету подвижней…(
(Разрушенья, обвалы, пробоины…(
(Глядя на собственные пупы…(
(Умирающий бесповоротно…(
(Нет, ни жены не было, ни ребятенка, ни брата…(
(Мы новые? Нет, мы те же…(
(В мире таинственном и простом…(
(Со временем стал горячее…(
Автопортрет
