* * *
Было тело моё без входа и палил его чёрный дым. Чёрный враг человечьего рода наклонялся хищно над ним.
И ему, позабыв гордыню, отдала я кровь до конца за одну надежду о сыне с дорогими чертами лица.
* * *
Петербурженке и северянке люб мне ветер с гривой седой, тот, что узкое горло Фонтанки заливает узкой водой.
Знаю – будут любить мои дети невский седобородый вал, оттого, что был западный ветер, когда ты меня целовал.
* * *
Причастницей войду в твою постель, закрыв глаза и открывая губы, и будет медь звенящая и трубы, и закачается над нами лёгкий Лель.
А после, горестно простёрты перед ним, узнаем мы, что жертва неугодна, и будет стлаться горько и бесплодно её пустой и легковейный дым.
* * *
Как будто кто-то огромный положил мне на сердце лапу. Написали сегодня из дому, что умер мой старый папа.
Ах, если б письмо затерялось, если б про это не зналось!
Но письмо не пропало в дороге, про всё рассказало жестоко: как скрипели старые дроги, как нападало снегу глубоко, как бездушно горели свечи, как лежал он важный, нарядный, и как жалко костлявились плечи через старый сюртук парадный.
Но поверить нельзя, невозможно, чтоб, увидев меня, не заплакал, чтобы с жёсткого белого ложа мне навстречу не встал бы папа.
И когда бы дитя его билось о гроб и об пол головою, чтобы он над ним не склонился, не сказал бы «Христос с тобою!», чтоб его любовно не поднял.
Ах, зачем я проснулась сегодня.
* * *
Расчет случаен и неверен, –
что обо мне мой предок знал,
когда, почти подобен зверю,
в неолитической пещере
мою праматерь покрывал.
И я сама, что знаю дальше
о том, кто снова в свой черед
из недр моих, как семя в пашне,
в тысячелетья прорастет?
* * *
Быть бы тебе хорошей женою,
матерью детям твоим.
Но судил мне Господь иное,
и мечты эти – дым.
По суровым хожу дорогам,
по путанным тропинкам иду.
По пути суровом и строгом
ненадолго в твоем саду.
Рву цветы и сочные злаки,
молюсь имени Твоему.
Но ворчат за стеной собаки:
– Чужая в дому.
А как жаль оставить тебя за стеною.
Слезы в глазах – как дым…
Как бы я хотела быть твоей женою
И матерью детям твоим.
* * *
Как много женщин ты ласкал
и скольким ты был близок, милый.
Но нес тебя девятый вал
ко мне с неудержимой силой.
В угаре пламенных страстей,
как много ты им отдал тела.
Но матерью своих детей
Ты ни одной из них не сделал.
Какой святой тебя хранил?
Какое совершилось чудо?
Единой капли не пролил
ты из священного сосуда.
В последней ласке не устал
и до конца себя не отдал.
Ты знал? О, ты наверно знал,
что жду тебя все эти годы.
Что вся твоя и вся в огне,
полна тобой, как медом чаша.
Пришел, вкусил и весь во мне,
и вот дитя – мое, и наше.
Полна рука моя теперь,
мой вечер тих и ночь покойна.
Господь, до дна меня измерь, –
я зваться матерью достойна.
* * *
О, тяготы блаженной искушенье,
соблазн неодолимый зваться «мать»
и новой жизни новое биенье
ежевечерне в теле ощущать.
По улице идти как королева,
гордясь своей двойной судьбой.
И знать, что взыскано твое слепое чрево
и быть ему владыкой и рабой,
и твердо знать, что меч господня гнева
в ночи не встанет над тобой.
И быть как зверь, как дикая волчица,
неутоляемой в своей тоске лесной,
когда придет пора отвоплотиться
и стать опять отдельной и одной.
* * *
Быть бы тебе хорошей женою,
матерью детям твоим.
Но судил мне господь иное,
и мечты эти – дым.
По суровым хожу дорогам,
по путанным тропинкам иду.
По пути суровом и строгом
ненадолго в твоем саду.
Рву цветы и сочные злаки,
молюсь имени Твоему.
Но ворчат за стеной собаки:
– Чужая в дому.
А как жаль оставить тебя за стекою.
Слезы в глазах – как дым…
Как бы я хотела быть твоей женою
И матерью детям твоим.
* * *
О, сестры милые, с тоской неутолимой,
В вечерних трепетах и в утренних слезах,
С такой мучительной, с такой неукротимой
С несытой жадностью в опушенных глазах,
Ни с кем не вяжут вас невидимые нити,
И дни пустынные истлеют в мертвый прах.
С какою завистью вы, легкие, глядите
На мать усталую, с ребенком на руках.
Стекает быстро жизнь, без встречи, но в разлуке.
О, бедные, ну как помочь вам жить,
И темным вечером в пустые ваши руки
Какое солнце положить?
БИБЛИЯ
Ее на набережной Сены
В ларце старуха продает,
И запах воска и вербены
Хранит старинный переплет.
Еще упорней и нетленней
Листы заглавные хранят
И даты нежные рождений
И даты трудные утрат.
Ее читали долго, часто,
И чья-то легкая рука
Две-три строки Экклезиаста
Ногтем отметила слегка.
Склоняюсь к книге. Вечер низок.
Чуть пахнет старое клише.
И странно делается близок
Моей раздвоенной душе
И тот, кто счел свой каждый терний,
Поверив, что господь воздаст,
И тот, кто в тихий час вечерний
Читал Экклезиаст.
ПОКОЙ
Есть в русской природе усталая нежность.
Бальмонт.
Мне снятся русские кладбища
В снегу, по зимнему чисты,
В венках стеклянных ветер свищет
И гнет усталые кресты.
Переступивших и достойных
Равняет утренняя мгла,
И так смиренно, так спокойно,
Так много грусти и стекла!
Прилечь, притихнуть, стать, как иней,
Как этот хрупкий, скрипкий снег,
И белых туч на кровле синей
Следить прозрачный легкий бег.
И знать, что скорби и волненья
Сквозь этот снеговой покой
Не тронут скорбного успенья
Своею цепкою рукой.
* * *
В маленькой заклеенной загадке,
В розовом конвертике с подкладкой,
С маркой двадцатипятисантимной,
Пишут мне печально и интимно,
Что Володя думает жениться,
Но поедет летом за границу,
Чтоб со мною повидаться снова,
Что сильна, должно быть, власть былого.
Добавляют также осторожно,
Что жена его совсем ребенок,
В мужа без ума влюбленный,
Что ее сломить легко и просто можно.
Чувствую их острые намеки,
Страх и опасенья, чтобы мой далекий
Вновь не стал бы близким и безвластным.
Пишут мне, как женщине опасной.
Верен их расчет и очень – очень тонок.
Но того не знают,
Что не львица светская, – ребенок
Проведет с письмом всю ночь, рыдая,
И о ней, страдающей украдкой,
Не напишут никому интимно
В розовом конвертике с подкладкой,
С маркой двадцатипятисантимной.
* * *
О, сестры милые, с тоской неутолимой,
В вечерних трепетах и в утренних слезах,
С такой мучительной, с такой неукротимой
С несытой жадностью в опушенных глазах,
Ни с кем не вяжут вас невидимые нити,
И дни пустынные истлеют в мертвый прах.
С какою завистью вы, легкие, глядите
На мать усталую, с ребенком на руках.
Стекает быстро жизнь, без встречи, но в разлуке.
О, бедные, ну как помочь вам жить,
И темным вечером в пустые ваши руки
Какое солнце положить?
СЕРДЦЕ В ВАТКЕ
Положу свое сердце в ватку,
Как кладут золотые браслеты.
Пусть в суровой за счастье схватке
Не следит суеверно приметы.
На победу надежды шатки,
Неудачу пророчат ответы.
Положу свое сердце в ватку,
Как кладут золотые браслеты.
* * *
О, сестры милые, с тоской неутолимой,
В вечерних трепетах и в утренних слезах,
С такой мучительной, с такой неукротимой
С несытой жадностью в опушенных глазах,
Ни с кем не вяжут вас невидимые нити,
И дни пустынные истлеют в мертвый прах.
С какою завистью вы, легкие, глядите
На мать усталую, с ребенком на руках.
Стекает быстро жизнь, без встречи, но в разлуке.
О, бедные, ну как помочь вам жить,
И темным вечером в пустые ваши руки
Какое солнце положить?
* * *
О, тяготы блаженной искушенье,
соблазн неодолимый зваться «мать»
и новой жизни новое биенье
ежевечерне в теле ощущать.
По улице идти как королева,
гордясь своей двойной судьбой.
И знать, что взыскано твое слепое чрево
и быть ему владыкой и рабой,
и твердо знать, что меч господня гнева
в ночи не встанет над тобой.
И быть как зверь, как дикая волчица,
неутоляемой в своей тоске лесной,
когда придет пора отвоплотиться
и стать опять отдельной и одной.
О ПЕТЕРБУРГЕ
Знаю я — стоит на прежнем месте —
Призрачный и шумный и пустой
Белой уподобленный невесте
С дымчатой измятою фатой.
Жизнь идет широко, заполняя
Странные коротенькие дни.
Звонко одеваются трамваи
В красные и синие огни.
Кажется похожим на когда-то
Виденный и позабытый сон.
Снег лежит как шелковая вата,
Улицы закутаны в картон.
Тонким обаяниям послушна,
Чувствую в душе твои следы —
Весь ненастоящий и воздушный
Город, выходящий из воды.
12.01.1915. Тулуза
РОССИЯ
«Радуйся, яко крови твоея
капли сладчайшего паче меда
быша пресладкому Иисусу».
Житие св. Варвары В-цы
Лай собак из покинутых хижин,
Да вороний немолкнущий крик,
И высоко взнесен и недвижен
Твой иконный неписанный лик.
Ты идешь луговиной степною,
Несносим одичалый твой взгляд,
И под жаркой твоею ступнею
Опаленные травы горят.
С непокрытым челом инокиня
Невозмогших отступных церквей,
Как на смуглых руках твоих стынет
Рудолипкая кровь сыновей.
Потрясая кандальные ковы,
В озаренье вечерних кадил,
Ты влачишь свои вдовьи покровы
Над грядами их тихих могил.
Но Христос Невечерние Славы
Пречестных твоих мук причащен,
И краев твоей ризы кровавой
Поцелуем касается он.
И преслаще сладкого дара
Для ноздрей его неодолим,
Поминальных твоих пожаров
Терпкий запах и горький дым.
***
Боже мой, и присно, и ныне,
В наши кровью полные дни,
Чаще помни о Скорбном Сыне
И каждую мать храни.
Пусть того, кто свой шаг неловкий
К первой к ней направлять привык,
Между двух стольов на веревке
Не увидит ужасный лик.
Пусть того, что в крови родила,
Не увидит в чужой крови.
Если ж надо так, Боже милый,
Ты до срока ее отзови.
***
Петербуржáнке и северянке,
Люб мне ветер с гривой седой,
Тот, что узкое горло Фонтанки
Заливает Невской водой.
Знаю, будут любить мои дети
Невский седобородый вал,
Оттого, что был западный ветер,
Когда ты меня целовал.
1922
“ТЫ” И “ВЫ”
Я остро не люблю сближающего “ты” –
Оно как комната, в которой всё знакомо.
Как нераскрытые, как ждущие цветы –
Почтительного “Вы” мне сладостна истома.
За этим строгим “Вы” всегда тонка печаль,
Но неисчерпана бездонная возможность,
За ним скрывается в печальную вуаль
Касаний ласковых пьянительная сложность.
Почтительное “Вы” кладу, как талисман,
У входа строгого души моей чертога. –
Кому не сладостен его живой обман –
Не перейдёт заветного порога.
* * *
Ведь солнце сегодня ярко
И легче земные ноши,
Но сердце – пустая барка
И груз её в море брошен.
И мне всё больней и жальче
И сердце стынет в обиде,
Что мой нерождённый мальчик
Такого солнца не видит.
ВОДА
Как кровь уходит из синей вены,
Ушла из плена зловонных труб
Вода живая с кипящей пеной,
И город плачет – угрюм и скуп.
Легка, подвижна, к истокам тёмным,
К лугам поёмным, к седым лесам,
Течёт и плещет, светло-бездомна,
Сродни и солнцу и небесам.
Сверкает лентой, струёй искрится,
И путь всё длится, и мир звенит,
Взлетает птицей, прыгнёт, как львица,
Ревёт в порогах, в болотах – спит.
Поют ей песни и пьют скитальцы,
Но тщетно «сжалься» иссохших губ,
И тщетно город вздымает пальцы,
Сухие пальцы фабричных труб.
