1928–1935
Городская проза
Ненужных писем груды на столе.
Счета. Часы. Над полкой — паутина.
Под пальцами — уже вот сколько лет —
Зубцы трескучей пишущей машины.
Окно глядится в мутный, узкий двор;
Маячат люди — пасмурные тени.
Когда диктует шеф, он холодно, в упор,
Глядит на робко сжатые колени.
На письмах марки вянут на столе,
Кричат о том, что есть другие страны.
Кривится рот унылее и злей,
И колок треск машины неустанный.
И в этом треске злая бьется грусть.
Все ниже гнутся узенькие плечи.
А день — как жизнь — так неизменно пуст
И эту боль тупую не излечит.
Ах, этих губ не надо никому,
И не нужны упрямые ресницы!..
Скорее убежать домой и в полутьму,
Чтоб в самый дальний уголок забиться!..
К стеклу холодному припав горячим лбом,
Наверх глядеть в мучительном вопросе,
Туда, где Божья длань серебряным серпом
Срезает звездные колосья.
(«Неделя Týden». 17.V.1936. № 59)
«Вот только поднести к губам…»
Вот только поднести к губам
Питье последнее земное,
И целый мир другим отдам,
И целый мир уйдет со мною.
Обвеет очертанья рта
Неповторимая усталость,
И вдруг поймут, что я — не та,
Совсем не та, какой казалась.
А день — такой, как день сейчас,
Под солнцем, золотящим окна,
Все также в предвечерний час
Протянет по небу волокна.
Так в сотый раз нельзя понять
Единственную мне награду:
Оставить здесь стихов тетрадь,
Которых никому не надо…
«Да, я запомню этих тихих дней…»
Да, я запомню этих тихих дней
Никем не перепутанные звенья.
Душистый ветер мягче и нежней
Мои ласкает губы и колени.
Запомню я тоску воловьих глаз
И мерный ход по вспаханному полю.
Когда зеленый предвечерний час
Томится в сладостно-невнятной боли.
Я вечера запомню блеклый цвет
И облака седеющего локон,
И поезда стоглазый силуэт,
Летящий вдаль за чернотою окон.
За то, что в эти дни ты нов и тих,
С таким неповторимо светлым взглядом.
За то, что так легко летит мой стих,
Когда я чувствую, что ты со мною рядом.
Женщина на маяке
Старый муж рыбачьи чинит сети.
Над короткой трубкой тень дымка.
Розовой бывает на рассвете
Круглая верхушка маяка.
Гонит ветер моря запах пряный
И тоскливых чаек голоса.
В утреннем серебряном тумане
Облака плывут и паруса.
Дни уходят, как рыбачьи шхуны,
Утопают, тихие, в годах.
По ночам холодным и безлунным
Громче и страшней шумит вода.
В ясный день, развешивая сети
С мужем молчаливым и седым,
Ждешь, когда закатный час отметит
В небе одинокий четкий дым.
Встрепенется ветер в черных косах,
Полоснет прохладой знойность щек!
С гладкого и мокрого утеса
Горизонт по новому широк.
Меньше птицы, незаметней пены,
В небосклон уходит пароход.
Пропоют веселые сирены
Песню дальних необъятных вод.
Вот и эта песня отзвучала,
Угасает в небе бирюза.
Может быть, что кто-то за штурвалом
Поднимает в этот миг глаза…
Может быть: лицо его знакомо,
А глаза… глаза светлее звезд…
Тянется бледнеющим изломом
В облака ползущий дымный хвое
И опять, как было: камни, море…
Голос мужа и ворчлив, и груб.
А закатный ветер странно горек
У сухих полураскрытых губ.
Ниже неба радужная скатерть,
Холоднее полосы песка…
Розовой бывает на закате
Круглая верхушка маяка.
В ПАРКЕ
На лицах солнечные капли.
Топорщит ветер платья складки.
Вот дети — розовые цапли —
Кричат призывно на площадке.
Здесь каждый лист кому-то нужен.
Трава расчесана опрятно.
Сквозь петли изумрудных кружев
Всплывают жгучей сини пятна.
По оседающим уступам
Жасмин свои рассыпал звезды.
Влюбленно мне целует губы
Крылатый, восхищенный воздух.
От поцелуя захмелею,
Забуду явь, про птичье пенье:
По желтой пробегу аллее
Нарвать дурманящей сирени.
И по траве, нежнее плюша,
Кружась в бездумной жажде странствий.
Плесну горящей песней душу
В бездонность синего пространства!
Нет, я молчу. Сжимаю руки.
Иду с людьми степенно рядом,
И старый сторож, полный скуки,
Глядит мне вслед унылым взглядом.
«Дни опадают с жарким цветом лип…»
Дни опадают с жарким цветом лип,
И все нежнее синие пустыни.
Под шелест ржи, под легкий птичий скрип
Вдыхаю запах ветра и полыни.
В тишайший этот вечер я тиха,
И мысли ширятся полей и неба тише,
Как будто самого звенящего стиха
Сегодня я мелодию услышу.
Под пенье телеграфных проводов,
— Нежнейшую из самых нежных музык —
Я с человеческих срываю слов
Земные и томительные узы.
И в этот вечер память о тебе
Как тающих шагов невнятный шорох.
Как эта стая белых лебедей
На синих опрокинутых озерах.
Дальние плавания I
Томится в стеклах тишина
Предчувствием обманным марта,
А небо в четкости окна —
Географическая карта.
Вот телефонных проводов
Легко легли меридианы
От розовых материков
По голубому океану.
Яснее дни, и хорошо,
Что мысли в них, как льдины тают.
Я тоненьким карандашом
Путь невозможный начертаю;
Чтоб с самой маленькой земли
Следить и жадно и ревниво.
Как тонут птицы-корабли
В несуществующих заливах.
(Прага, 1931 «Меч». 15.IX.1935)
Дальние плавания II
От солнца чище и светлей
Витрина и звезда над нею.
Корабль на матовом стекле
Уходит в Новую Гвинею.
Здесь душит дымная тоска,
Вскрик паровоза в час прощанья.
А за стеклом кричит плакат
Невероятных стран названья.
Штрихом не для меня маршрут
На карте пестрой обозначен.
А дни прошли, и дни пройдут,
И даже я о них не плачу.
Напрасно апельсинный сок
Разбрызгивают в небе зори,
Ведь настоящий мир далек,
Как это кукольное море.
Но чую, знаю: ветер слаб,
Прохладней даль, земля синее,
И мой игрушечный корабль
Уходит в Новую Гвинею.
(Прага, 1931 «Меч». 31.X.1935)
БОЛЕЗНЬ
В многотысячный раз апрелем
Голубая бредит земля.
Подплывает к зыбкой постели
Тишина, как тень корабля.
«Тридцать девять». Голос — валторна.
В тонкой трубке вздыбилась ртуть.
Над домами пустой и черный
И почти океанский путь.
И встаем мы с шатких постелей.
Из больничных палат бежим;
Мы сегодня больны апрелем,
Мы сегодня здоровы им.
Мы поем, мы поем все громче,
Лунный пар сметает следы,
И невидимый режет кормчий
Облаков полярные льды.
Белой палубы доски хрупки
И прохладны для жарких ног;
Вот, мы видим, спускают шлюпки
Андромеда и Козерог.
Но с последним безумным креном
Прерывают бег корабли.
Это фабрик гулких сирены,
Задыхаясь, зовут с земли.
И небесную глубь взбивая,
Паруса, как крылья, сложив,
Корабли утопают стаей,
На крутой натолкнувшись риф.
И мы падаем, мы слабеем,
Не удержит топкая жердь,
Умирают тоже в апреле,
И мы знаем, что это — смерть.
(Прага, 7.4.1932 «Последние новости». 12.1.1933)
Последняя поездка
На радиаторе стрела
Рвалась, дрожала и блестела.
Машина звонко напрягла
Свое взволнованное тело.
Катилось в матовом стекле
Шоссе, стекая под колеса,
И ветер с розовых полей
В лицо откинутое несся.
Сквозь дым сощуренных ресниц
Ломилось солнечное пламя,
И шли столбы, срываясь вниз
Расплавленными проводами.
Взлетали птицы. Пел мотор.
Шли в небе белые лохмотья.
И было просто: столб — в упор,
На узком шалом повороте.
И взглядом неподвижных глаз
Мы видели, сомкнув ресницы,
Как с радиатора стрела
Вонзилась в небо белой птицей.
……………………………
Был где-то мир. Цвели поля.
Звенела даль неповторимо.
Был вечер и была земля
И истекла лиловым дымом.
«Вода густая у мостовых дуг…»
Вода густая у мостовых дуг,
Или дурманное томленье газа,
Иль дула холодеющего круг
У пристально расширенного глаза.
Не все ли нам равно, в какую дверь
До нас из этой жизни уходили,
И на каком углу нас встретит смерть
Порывистым гудком автомобиля…
Ведь самое простое, может быть,
Упасть с раскинутыми врозь руками,
Увидеть небо в лужах голубых
И лечь щекой на отсыревший камень.
Чем долго ждать и плакать, и стареть,
От неизбежной убегая встречи,
Когда уже давно в календаре
День нашей смерти праздником отмечен.
(1932 «Скит». II. 1934)
ДЖОКОНДА
Чему ты улыбаешься, Мона Лиза?..
(Популярный в Западной Европе шлягер начала 30-х годов)
Этот мир, пронизанный шагами,
Утихает к ночи, чуть дрожа.
Дребезжат старинными ключами
Галерей картинных сторожа.
По ночам Париж, Милан и Дрезден
Освещаются одной луной,
И везде у голубых подъездов
Шепчутся влюбленные весной.
И антенн качели у карнизов
Ловят из тумана в сотый раз
Об улыбке странной Моны Лизы
Саксофонов плачущий рассказ.
Глубже в подворотнях никнут тени
У музейных кружевных дворов,
И на распластавшихся ступенях
Незаметен темный твой покров.
Губ углы, опущенные книзу,
Черная вуаль на волосах,
Ты выходишь ночью, Мона Лиза,
Слушать городские голоса.
И идешь ты по аллее длинной,
Строгие глаза полузакрыв,
Глядя, как на площади старинной
Бьют фонтанов белые костры.
Ночь плывет по радужным бульварам,
И поют веселые гудки,
А в кофейнях старых можно даром
Пить коктейль тумана и тоски.
В тесных барах вскрикивают скрипки,
И секунды четко рубит джаз,
И никто не ждет твоей улыбки,
И никто твоих не видит глаз.
Лишь в углу, под крышей полосатой,
Тяжело хмелеющий поэт,
Неизвестный, грустный и лохматый.
Шепчет глухо: «О, тебе привет!..»
А с последней рюмкою коктейля
Ты уходишь в утреннюю мглу,
И заря ковер тебе расстелит
На ступенях в задремавший Лувр.
И опять пронизан мир шагами,
Этот мир, спокойный и теперь…
Дребезжат старинными ключами
Сторожа и отпирают дверь.
НА КАРЛОВОМ МОСТУ
Под небом утренним тебя не встретить…
Жесток и розов солнечный мороз.
А на мосту на низком парапете
Холодный позолоченый Христос.
Чернеют башни. Завтра воскресенье.
Бежит игрушкой заводной трамвай.
В костеле — ладан, золото и пенье,
И кто-то все еще упорно верит в рай.
И все по-старому так горек ветер,
А под мостом линялая вода.
Теперь я поняла — тебя не встретить,
Ни завтра, ни сегодня, никогда.
ВЕСЕННЕЕ
По размытым дождями неделям,
Через свежесть туманную вброд,
Завершается новым апрелем
Тяжелеющий солнцеворот.
Даже ты, утомленный от стужи,
В городском задыхаясь плену,
В голубой распластавшейся луже
Удивленно заметил весну.
И опять велика и бессонна
Исступленная гулкость ночей,
От больного трамвайного звона,
От мятущейся грусти твоей.
И опять задрожит у запястья
Кровь живым, воскрешенным крылом,
Чтоб к почти небывалому счастью
Через сон полететь напролом.
Но так мало от счастья осталось
В зацветающем шуме, и вот:
Поцелуй и большая усталость
У распахнутых белых ворот.
(1933 «Современные записки». 1934. Т. 55)
«В перекличке часов, иссякающих даром…»
З. Г.
В перекличке часов, иссякающих даром,
В беспощадно крутом обороте колес
Оползающей ночи несешь ты подарок —
Тяжесть нового дня и бессмысленность слез.
Изнывает трамвай на тугом повороте,
Прибывает у шлюзов густая вода,
Ты же прячешь лицо в сквозняке подворотен
И одними губами считаешь года.
А на дальних путях та же грусть семафоров,
Полустанков бессменные ночи без сна, —
Как тогда, как всегда, и по-прежнему скоро
Отцветает кустом придорожным весна.
Ты стоишь за шлагбаумом и машешь рукою
Сквозь пронизанный дрожью предутренний час.
Поднимается боль, и уже ты не скроешь
Паутину морщин у заплаканных глаз.
Ожиданье растет, вырастая в огромный
Всеобъемлющий шум. И я знаю, ты ждешь,
Что в такое же утро (ты знаешь? ты помнишь?)
Под весенним дождем, сквозь прохладную дрожь,
Ты со мной возвратишься в покинутость комнат
И в бессилии навзничь, как я, упадешь.
(8.6.1933 «Скит». II. 1934)
ОПЕРАЦИЯ
Бил эфир в виски. Тугое тело
Синеватым паром истекло.
Молчаливый ангел в маске белой
Небо втиснул в тонкое стекло.
И звенела сталь на полках шкапа
Остриями неотлитых пуль.
Падали густые капли на пол
И перебивали редкий пульс.
И никто не видел и не слышал,
Как, взлетев эфирным холодком,
Сердце дерзким голубем на крышу
Опустилось звонко и легко.
И, остановив часы и годы,
Перепутав месяцы и дни,
Сквозь небес полуденную воду
Проступали звездные огни.
Шли удары тяжело и редко,
Голубиный перебив полет:
Это смерть в грудной огромной клетке
Пробивалась медленно сквозь лед.
А когда тяжелые ресницы
Проломили звездную дугу,
Жизнь пришла со злым укусом шприца,
С горьким жаром искривленных губ.
(Прага, 1932 «Скит». I. 1933)
Нелюбимым («От нежности тяжелой не уснуть…»)
От нежности тяжелой не уснуть
Всю ночь. Не думать и не ждать рассвета.
Пусть молодость еще одну весну
Встречает звонким, исступленным цветом.
Мы не услышим, мы еще пьяны
Разлуки изнуряющим дурманом,
И голос искупающей весны
Взывает поздно (или слишком рано?).
Спокоен сон неполюбивших нас.
Мы промолчим. Не назовем их даже.
Мы скроем пустоту бесслезных глаз
И душ самодовлеющую тяжесть.
И будет ночь пустынна, как всегда,
На сквозняке больших бессонных комнат,
Когда любовь нахлынет — как вода
И нас утопит в нежности огромной.
(«Современные записки». 1934. Т. 56)
«Коснулась дрема моего плеча…»
Коснулась дрема моего плеча,
И сразу стало просто и понятно,
Зачем из ночи выплыла свеча,
Роняя розовые пятна.
От звона колоколен за окном
Торжественнее будет сердце биться,
Когда слова низринутся дождем
На распростертую страницу.
От губ сухих и от тяжелых рук
Ты — далеко, и мне тебя не надо,
Ты — как в тумане уходящий звук,
Как предзакатная прохлада.
И мой уход торжественен и прост,
— Уже легки, по новому, колени. —
Я знаю, ты принес мне ворох звезд
В тепличной свежести сирени.
(Прага, 1935 «Скит». III. 1935)
БЕГСТВО
В стекле морозном вечер и поля
И телеграфа пелена тугая,
И звонкая текучая земля
Крутыми верстами по шпалам убегает.
Как от бессонной ночи голова
Легка, а вкус тяжел и горек!..
На полустанках — гулкие слова.
На станциях — обыденное горе.
Цыганскую дешевую тоску
Не заглушить стихом простым и строгим.
Гитарный лад, малиновый лоскут
И тень моя на взвихренной дороге.
Не проскользнут по мерзлому окну
Вокзальных бликов мутные зарницы.
Не убежишь! Я рук не разомкну…
Я только молча опущу ресницы,
Чтобы не вздрогнуть и не закричать
От счастья и от ужаса — как дети, —
Когда коснешься моего плеча
Ты, возвратившись завтра, на рассвете.
(1935)
Больному отцу на чужбине
Ночь и день сменяются украдкой,
Ночь и день, как капли на стекле.
Не уйдешь от скучного порядка,
Не уйдешь от скуки на земле.
Утомленным, воспаленным взглядом
Звезд растущих ты не разглядишь;
Голоса и четкий шепот рядом
Точат изнывающую тишь.
И усталость мутная, большая
Заслоняет время впереди.
Только сны яснее вырастают,
Как взволнованная боль в груди.
Так нисходит радость человечья
— Даже словом ты ее не тронь —
На твои опущенные плечи,
На твою бессильную ладонь.
1935–1949
ИСЦЕЛЕНИЕ
Мы забываем о грусти.
Наши мысли легки
У лиловатого устья
Многоводной реки.
Дальше закинем лёсы
С мягких песчаных круч.
В небе пройдут колеса
Круглых и четких туч.
Вести летят из залива
В шелесте птичьих стай.
Мы охраняем ревниво
Берега светлый край.
Где-то были печали,
Слезы ели глаза.
Где-то мы умирали
Тысячу лет назад.
Тысяча километров
В легкий легла пролет.
Чтоб приморского ветра
Свежий встретить приход.
Канули старые страны,
Брошена жизнь на слом.
Мы исцеляем раны
Новым живым теплом.
(«Меч». 5–7.1.1937)
В Риге («Я — случайная гостья в веселой студеной стране…»)
Я — случайная гостья в веселой студеной стране.
Осыпаются ровные дни голубым снегопадом.
Рассыпается ночь в переливчивом звоне саней.
Поцелуй на морозе, и сторожа крик за оградой.
Цепенеют и кружатся мысли в веселом снегу.
Это было когда-то. И так же белеют равнины.
Церкви купол из ваты и дрожь застывающих губ.
Мягкий скрип половиц и трескучая печка в гостиной.
Это — то же, что детские звонкие сны до утра,
Окон белый узор. Перекличка пронзительных галок.
Если это и сон, — все равно: это было вчера.
Счастье, здравствуй! — Я здесь, и тебя я узнала…
(Рига, декабрь 1937 «Русские записки». 1938. № 11)
Актриса
Огромный занавес упал,
И было просто воскресенье
От темноты зловещих зал.
От неизбежного смятенья.
Тебе твой облик возвращен
Твоим опять знакомым смехом,
И только душен гулкий звон
И плеск привычного успеха.
От взглядов, обжигавших зря,
Еще колени тяжелеют,
И ты кулис проходишь ряд
В дыханьи полотна и клея.
И вот опять спокоен мир,
Мир, от которого бежала,
С нетерпеливыми людьми,
С землей и небом — без начала.
И неожиданно поймешь
Для всех незримо и невнятно,
Когда в последний раз сотрешь
С лица запудренные пятна,
Что ночь прошла и ты — одна,
Спокойный ход часов нарушен.
Опустошенная до дна,
Ты тщетно расплескала душу.
(Прага, июль 1935)
ПОСВЯЩЕНИЕ(Моей матери)
Был странным сумраком пронизан,
Как сквозняком осенним, дом,
И страх, стекая по карнизам,
За серым исходил стеклом.
И только лиц знакомых пятна
Мне улыбались, уходя,
Шепча обрывки слов, невнятных
В тревожном шорохе дождя.
И я сказала плача: — Мама,
Не уходи; мне долго ждать. —
Поникли тени в тусклых рамах,
И маятник метнулся вспять.
А этим утром — исцеленье
От темных тягостных утрат.
На окнах розовые тени
Стадами солнечных ягнят.
А в горле песенка простая:
Ты не ушла. И птичья трель.
И белым голубем слетает
Письмо на смятую постель.
(Рига, сентябрь 1936 «Меч». 26.VI.1938)
Памяти моего отца
Ты ушел. Не откроются двери.
Тих и темен последний твой дом.
Неизведанных верст не измерить.
Не поведать о самом больном.
Не мечтать о немыслимой встрече
И принять неизбежность разлук.
Я не плачу. Не ляжет на плечи
Тень усталых и ласковых рук.
Но как сон к моему изголовью
Ты подходишь, по-новому тих,
И своею огромной любовью
Согреваешь как солнце мой стих.
«В халате белом. Глаз не отвести…»
В халате белом. Глаз не отвести
От рук, или от губ — не все равно ли? —
(И для меня настанет этот час.)
Не крикнуть, в холоде спокойных глаз
Читая приговор, незыблемый — до боли —
Все мысли преградив и все пути.
А эта комната (палата, кабинет)…
По-старому удушлив здесь порядок;
Как будто все — как было на земле.
Все так же воробьи судачат о тепле;
(Как странно: больше воробьев не надо!
Тепла и неба тоже больше нет.)
О, боль, о, удивленье без границ:
И я? Я — тоже? Тоже? — Неужели?
И жалости неистовый прилив —
К себе, к земле; но, руки опустив
(Они, как сердце, сразу опустели),
Все вдруг понять и пасть покорно ниц.
(1.5.1938. Рига)
ВЕСЕННЯЯ ТРЕВОГА
Как от берега, мысли отчалили,
Я в тревоге осталась одна.
Только ветер дышал опечаленно
В дождевую завесу окна.
Это — Муза Далекого Странствия
Покидала взволнованный дом.
Пробуждала заглохшие станции —
Как свирелью — томящим свистком.
Отправлялась в далекое плаванье,
Под томительный шепот весны,
Покидая угарные гавани,
Оставляя тревоги и сны.
И, меня заразившая песнею,
С первой птицей звенела она, —
Что на свете всех весен чудеснее,
Голубая земная весна.
Шестнадцатилетний
Жизнь распахнула дверь. Ты вышла на порог.
Как много пред тобой раскинулось дорог!
Как много времени в твоем большом краю.
Неси, как знамя, молодость свою!
Звенит душа и в двери льется свет.
Жизнь хороша. — Тебе шестнадцать лет.
К молодости («Мы об руку прошли кусок пути…»)
Мы об руку прошли кусок пути.
Теперь — недолго. Близок перекресток
Дай мудрость мне великую найти,
Чтобы проститься благостно и просто.
Так в день какой-нибудь в последний раз
В зеркальной глуби — может быть, весною, —
Ты улыбнешься и уйдешь из глаз,
Покинешь мир, пронизанный тобою.
И жизни ход, суровый и простой,
Вдруг станет ясен в суете весенней,
А ты уже проходишь стороной,
Как — из лесу — неведомое пенье.
Все так же рьян старинный соловей,
И под луной светла твоя дорога,
Но не теплей от песенки твоей,
Что жизни, может быть, еще осталось много.
Тебе, Латгалия («Каждый миг сохраню…»)
Каждый миг сохраню — улыбаясь сквозь слезы, —
Эта радость — как память — навеки со мной!
По болоту шутя разбежались березы,
Мочат белые ножки в траве росяной.
Где дорога полынью и липами дышит
Над взволнованным шелком текучего льна,
Вечерами — щекой опираясь на крышу —
Улыбается лежа большая луна.
Все запомню: и прялки старинной жужжанье,
И над тропками ведер размеренный скрип,
И в свежеющих тучах зарниц полыханье,
И за ивами — озера синий изгиб…
Потому что последнюю молодость жарко
Я с пахучим снопом обнимаю в полях,
Потому что совсем небывалым подарком
Стала здесь для меня золотая земля.
Лето («Охмелевшая летом, улыбкой встречает земля…»)
Охмелевшая летом, улыбкой встречает земля
Крыльев белых размах и глухой говорок с голубятен…
Это детство вернулось и звонко кричит на полях,
И смеется над окнами ворохом солнечных пятен.
На лугах наша радость большими цветами цветет.
И сплетается трелями птичье и девичье пенье.
Утонувшие в сини озерных колдующих вод,
Мы, под шепот берез, принимаем второе крещенье.
Слаще меда дурманного — дым золотистый ржаной.
Мы — как к жизни утерянной — к светлому краю причалим,
И приемлем, как чудо, прекрасный подарок земной:
Эту радость земли и простые земные печали.
1939
Урожай
Запутался серп в растрепавшихся тучах,
Веселый и алый как мак.
Неведомый всадник на западной круче
На небе замедлил свой шаг.
Еще утомленные солнцем и зноем,
Стада под холмом залегли,
Но вот уж свежеет дыханье большое
Прекрасной усталой земли.
В незыблемом зеркале тонут в озерах
Лиловой грядой облака.
Пахучая свежесть плывет с косогора
От бархатной тени леска.
Душа отдыхает от тяжкого груза —
Легка и звонка, и пуста,
И вечер целует воскресшую Музу
В согретые солнцем уста.
Счастье
Ласточка болтает под окошком.
Скоро вечер. Все бледней восток.
Сыплется серебряным горошком
В тихой сини легкий говорок.
Льется прялки песенка простая.
Вьется ветер из-под низких крыш.
Я душою жадной собираю
Эту нескудеющую тишь.
Ветерок душистый водит сонно
Золотой гребенкой по холму.
Тихо шевельнулся мой ребенок,
Прикоснулся к сердцу моему.
«Как ни странно: где-то есть еще Париж…»
Как ни странно: где-то есть еще Париж
И где-то океан качает пароходы…
А ты на избы низкие глядишь,
Под тающим закатным небосводом.
Несешь в охапке ты полынь и лебеду,
И в горле у тебя звенит веселье,
Теленок у тебя на поводу,
И маленькие ноги огрубели.
Идешь, а за спиною шепчет лес,
И все смуглее под загаром кожа,
И все-таки на сказочных принцесс
Ты, как сестренка младшая, похожа.
Звенит в подойке струйкой молоко,
И пахнет вечер яблоком и мятой.
Телега где-то едет далеко,
За чащей леса, темной и мохнатой.
Вот весь твой мир. Ты радостно глядишь
На озера синеющую воду.
А где-то есть еще и Вена, и Париж,
И океан качает пароходы.
«Я жизнь живу, как сон, простой и давний…»
Я жизнь живу, как сон, простой и давний,
Вдали от сутолоки и больших дорог,
В избушке маленькой, где голубые ставни,
Где гулок стук босых ребячьих ног.
Вот и моя веселая принцесса,
В царапинах, босая, как они,
И пахнут рожью, молоком и лесом
Ее пронизанные солнцем дни.
И дни проходят радостно и мудро
Под тихий смех, под чинный говорок.
Дурманит медом медленное утро,
А сонный вечер зелен и широк.
Но все не так — как в наши дни былые.
И если хочешь — чудом назови:
Я приобщилась к счастью здесь впервые —
Без жажды, без желаний, без любви.
Первый год второй мировой войны
Пусть розовеют на каштанах почки
И вновь весною бредит каждый куст,
Мы не напишем для весны ни строчки,
Весь дальний мир так напряжен и пуст.
Еще спокойно дремлют, полустанки
И теплый ветер шепчет о весне,
А где-то с ревом выползают танки
Как звери допотопные в огне.
Уже тяжелый самолетов рокот —
Грозою дальней — ближе и слышней,
И небо расступается широко
Пред стаей смертоносных журавлей.
Мы под звериной маской спрячем души,
Как лица — в странные и жуткие мешки,
И нас не газ, а страшный взрыв задушит
Совсем нечеловеческой тоски,
Чтоб задыхаясь, корчась, умирая,
Не крикнуть миру — для чего пришли,
И не шепнуть, что жизнь — совсем другая
И что лицо другое у земли.
Возвращенье
Сохли невнятные губы и тяжелели ресницы.
Билось огромное сердце злым трепещущим комом.
Дни проходили мимо, пряча тревожно лица.
Боль разрасталась и гасла в ночи незнакомой.
Жизнь уходила. Скудели и таяли звуки.
Все вырастала огромная тяжесть ресниц.
Смерть подходила вплотную. Жала бессильные руки
И заслоняла собою настойчивый шприц.
Остановились года. Время звеня раскололось.
В комнатах настороженных скрипнула дальняя дверь.
Вскрикнул — по-птичьи — ребячий, радостный голос.
Тихо качнулась и вышла из комнаты смерть.
Жизнь возвращалась, как в окна весенняя свежесть —
Детской улыбкой, сиренью и первым дождем.
Как мне привыкнуть? Где уместить мне всю нежность?
Как удержать эту радость в бессильи моем?..
«Стихов мы начитались допьяна…»
Стихов мы начитались допьяна,
И вечер — теплый, ветренный, осенний
Так зло дурманит шепотом и пеньем
И тает золотом за тишиной окна.
Мы завистью больны от звона строк чужих,
Но муза нищая к нам больше не стучится,
И больно ранит белая страница,
Когда безмолвствует мертворожденный стих.
В оккупации
Какой-то страшный мир и жизнь — на волоске.
А ты — живешь. Ты движешься. Ты дышишь.
Все так же паровоз кричит в тоске,
Все так же снег отягощает крыши,
И детский плач томит издалека.
Как страшны человеческие лица!
Безумие и злоба, и тоска,
И смерть над ними тяжкой черной птицей.
Остановись. Постой. Идет рассвет…
Туманное стекло беззвучно плачет.
Идет рассвет. А человека — нет.
И человек здесь ничего не значит.
Зарылись души в каменной тоске,
И рвется стон, все выше, выше, выше!
И страх растет. И жизнь — на волоске…
И кажется виной, что ты — живешь.
И движешься…
И — дышишь…
Зов
Я не знаю, звал ли кто меня…
в мягкой зыби сердца тонет, тонет.
Не согреть его мне у огня,
Не согреть в тепле твоих ладоней.
Ясный вечер. Комнат теплый свет.
Тишина. Чуть дрогнут половицы.
Нету слез. И жажды больше нет.
Грудь пуста, и тяжелы ресницы.
Эту тихую предпраздничную грусть
В первый раз всем сердцем ощущаю.
Дверь раскрылась. Кто-то входит. — Пусть.
Может быть, за мною. — Я не знаю.
Из воспоминаний
Июнь кукушками речист.
Под небом ясным и просторным
Лесы прозрачен легкий свист
Над рябью радужной озерной;
Там легкий говорок несет
К нам ветер с берегов веселых.
Полощут девушки белье,
Повыше подоткнув подолы.
Я вспомню неба вышину,
Рыб серебристое смятенье,
Всю эту светлую страну
Земного сочного цветенья,
В тоске по ласковым холмам,
Где так же радостно и звонко
Уводит песнь по берегам
Задорный голос пастушонка.
Безголосая
Уж не радует осени щедрое золото
Над покоем канала, над мертвой листвой.
Точно вилами сердце нещадно исколото
Человечьей жестокостью, нищей и злой.
И душа, обессилев, недаром без голоса,
От страданья сомкнулся заплаканный рот,
Над водой разметала в бессилии волосы,
Наклоняется вниз и не дышит и ждет.
О Психея, проснись! Как нежданно, негаданно
Наша жизнь в роковом перепуталась сне!
Курит осень туманом и болью, и ладаном,
Растекается пятнами вечер в окне.
Неужели никто не спасет, не помилует,
К безголосой тебе не опустит лица?..
Неужели не вырвется птица бескрылая,
Неужели останется боль без конца?..
Но уже опускаются медленно руки,
И в глубины засохшие, в сон водяной
Ты роняешь, как четки, от дрожи и муки
Непропетые песни — одну за другой…
ПАМЯТЬ О ПРАГЕ
Туманный город серебристых башен,
Ласкающий, старинный, кружевной,
Как детство, в жадной памяти украшен
Почти немыслимой весной.
Его торжественны седые своды
И куполов зеленая парча.
Спеша, толкаясь, убежали годы,
Как школьники, в проулках топоча.
И в час бессонницы, взволнованный и гулкий,
Безмолвно вороша старинные листы,
Опять я огибаю переулки,
Пересекаю сонные мосты.
Чтобы, минуя площади и парки,
Тоску тугую утопив в слезах,
В тенистой нише, где-нибудь под аркой,
Увидеть юности лукавые глаза.
Мои стихи
Мне жаль вас, бедные мои стихи,
Бессильные, запуганные птицы!
Хранят вас эти скудные страницы,
Как тайные и робкие грехи.
Забившись в угол, не смыкая глаз,
Вы ждете, изнывая от бессилья,
Не вырастут ли сломанные крылья
И не коснется ль луч знакомый вас.
Прислушиваетесь сквозь явь и сны,
Сквозь будничных дождей тугое сито!
И нет, не верите, что вы — забыты.
И жадно знаете, что вы — нужны.
Срывая все оковы, напролом,
С тетради бедной в сказочные страны —
Сквозь ночь и версты, чащи и туманы —
Воскресшим бьетесь вы трепещущим крылом.
«Каждый день, как душистый подарок под нашим окном…»
Каждый день, как душистый подарок под нашим окном:
Дальний бор над водой. Затерявшийся в зелени дом.
Тихий шорох весла. Уходящая мимо дорога.
И за гранями верст, обессилев, стихает тревога.
Кире
Ту рябину срубили и рядом шоссе пролегло.
К старой ели малинником все зарастают тропинки.
Что еще рассказать тебе? (Много воды утекло…)
Что над берегом новые чуть розовеют рябинки?..
Что вся та же, старинная — помнишь? — луна над леском
Щурит хитро глаза, восседая на бархатном склоне?
Что уткнулся — по крышу — в кудрявые яблони дом,
И что в зелень зарылись озер голубые ладони?
— Мне космических далей не видеть, но эта земля,
Как огромный подарок, — богата, проста и прекрасна!
Видишь? — Это твое. И все это дала тебе я.
Это значит, что жизнь я свою прожила не напрасно.
«Если она умерла, раз ее больше не будет…»
Памяти В.
«Если она умерла, раз ее больше не будет,
Может быть, кто-то родился, чтоб жить вместо нее.
Может быть, это ребенок. Может быть, это птица.
Может быть, это дерево или только цветок!..»
Так сказал маленький мальчик, очень ее любивший.
Сменился ветер
Зарозовели яблоки в саду.
Зажглась рябина ранними огнями.
Я ни гостей и ни вестей не жду,
И в водах тихо гаснут дни за днями,
На склоне — жизнь проста и хороша;
Все проще и милее год от году.
Разбухшими ветвями вороша,
Всю ночь в окошко билась непогода.
Но, воскрешая нежный птичий свист,
Вода зазолотилась на рассвете.
Еще край неба смугловато-мглист,
Но облака уйдут — сменился ветер.
Готовит снасть довольный рыболов:
Сменился ветер, нынче будет клев.
«Сквозь кусты пробравшись еле-еле…»
Сквозь кусты пробравшись еле-еле,
В пояс поклонюсь дремучей ели,
Под дремотное гуденье мух.
Плачет та же горлинка в вершинах.
Полдень плавает на водах синих.
Манит в лес грибной знакомый дух.
Вот грибы присели у дорожки,
В мох закутав толстенькие ножки,
И не дрогнет жадная рука.
На опушке, на сыром откосе,
Голоса и смех на сенокосе,
Так легко летят издалека.
Вот желтеет первая рябина.
Зной томит и тянет паутиной
Теплую и ласковую лень.
И летят часы как птицы мимо.
Вот еще один неповторимый,
Тихим счастьем осиянный день.
На болоте
На весенней проталинке
За вечерней молитвою — маленький
Попик болотный виднеется…
А.Блок
Пахнет можжевельником и мятой.
Веет сырью. Комары звенят.
Может быть, под кочкою мохнатой
Логово болотных чертенят?
Бугорки, крапленные черникой,
Поросли, как шубкой, старым мхом.
Ты в нору под елкой загляни-ка,
Кто там дышит — заяц или гном?
Сказочные, ласковые бредни.
Зной и чад в болотном полусне,
Из-под пня сосны, почти столетней,
Серый попик поклонился мне.
День без стихов
Под утро душит сна покров, —
Заботы виснут по карнизам,
И день родится без стихов,
Без песен, суетой пронизан.
Дробится в окнах, чахнет свет, —
На бедные ложится руки.
И слов больших и ясных нет,
И нет ни встречи, ни разлуки.
Как далеко звенящий мир!
Мечты и рифмы — в сорной груде…
Застывший снеди скользкий жир
На опостылевшей посуде…
И только свод небес высок,
И в тишь сочится слабо, тонко
Чуть слышный музы голосок,
Как плач побитого ребенка.
Еще о молодости
Как незаметно молодость прошла!
Ее уходу я еще не верю,
Еще обманом манят зеркала,
Еще шаги ее звенят у двери,
Ее слова и легкий, легкий смех…
Вот и сейчас: все так же утро сине.
Как сердце — самое смятенное из всех —
Она вдруг, вероломная, покинет?
И что же в сердце мне носить пустом?..
Я так бедна. Мои пустеют руки.
Так после похорон пронизан дом
Тяжелой пустотой разлуки.
По грибы
Чуть после зорьки ранью сыроватой,
По росным травам, в розовую мглу,
Уйдя тайком, походкой вороватой,
Измерим — первые — лесную глубь.
Мы вместе обойдем опушки бора,
А по лесочкам разбредемся врозь,
Во мшистых ямках, вдоль по косогору,
Так много рыжиков румяных завелось.
А там, где елки встали полукругом,
(Усталость сразу как рукой сняло),
Боровики — приземисты и смуглы —
Зарылись в мох, уютно и тепло.
Подрежет ножку нож, и выше, выше
В корзинке груда пестрая растет.
Промокли ноги. Ветер влагой дышит.
Вот дождь закрапал и сильней идет,
И льет за шиворот с разбухших веток,
И пахнет мокрой хвоей и грибом,
И под шуршащим, пляшущим дождем.
Смеясь, как дети, жмурясь, мы идем,
Простой и ясной радостью согреты.
Засуха
Некуда деться нам. Снова с утра
Пыльной громадой нависла жара.
Лес обескровлен от тяжкого зноя,
Бурое солнце повисло больное.
Жесткие тропы, сухие канавы,
Выпиты, выжаты блеклые травы.
Было когда-то… Постой, подожди,
Как это было? — туман и дожди,
Сырость в лицо и шурша над тобой
Ветки, набрякшие мокрой листвой,
И, возбужденно в ночи шелестя, —
Шорох и шепот и топот дождя…
«Обронила птица (ей не надо)…»
Обронила птица (ей не надо)
Радужное перышко свое.
Это значит: скоро будет радость. —
Как же мне тебе послать ее?
Если переспелыми плодами
Катятся к нам звезды с высоты,
Как же мне их удержать руками,
Чтоб потом их сохранила ты?
Низко клонит грозовая туча
Гриву синюю навстречу дню.
Ты не прячься. Знаешь — будет лучше:
Я тебя собою заслоню.
ЧЕЛОВЕК, К КОТОРОМУ ШЛА (Стихи разных лет)
I. «Как об умершей думай обо мне…»
Как об умершей думай обо мне,
Припоминая голос и походку,
Под шелест и метания во сне
И под часов безумную трещотку.
Уносит год под своды декабря
Всю ту же горечь воскрешенной стужи,
Бессонницу и отблеск фонаря,
Кропящий замерзающие лужи.
Ты знаешь — будет ветер и весна,
Но невозможно и неповторимо:
В твоем окне нездешняя луна,
Шаги неспешно проходящих мимо,
И дрожь моих всегда усталых век,
И слово, не повторенное дважды.
Но ты запомнишь только первый снег
И полутьму, и тишину, и жажду.
(1933)
II. «Ветер долго метался в поле…»
Ветер долго метался в поле
У семафоров на черном разъезде.
Проволоки выли от жгучей боли,
Ждали неслыханной, страшной вести.
Стали перроны темней и глуше;
Поезд твой миновал вокзалы.
Я задыхалась в плену подушек,
Я начинала читать сначала,
Наизусть, бессвязные строки
Писем, не полученных мною.
Тихо плакали водостоки,
Ночь сочилась мутной водою.
И любовь умирала трудно, —
Билась долго, крылья изранив.
Поезд на путях беспробудных
Заблудился в глухом тумане.
Только я, с пустыми руками,
Выйдя в мутный, сырой рассвет,
Развернула душу — как знамя,
Белое знамя тебе вослед.
(«Скит». III. 1935)
III. «Мутит январь небесное стекло…»
Мутит январь небесное стекло,
И глуше голоса и боль упрямей.
И только одиночество светло
Над этими пустеющими днями.
От звона слов, огромных и пустых,
От нежности, истраченной бесцельно,
Я возвращусь к тебе, больна, как ты,
И одиночеством, и жалостью смертельной.
И одиночество, слабея, разожмет
Тугие руки в злом оцепененьи —
Чтобы безвольно разомкнулся рот
И подкосились в слабости колени.
И чтобы под знакомый шепот твой
Душа, звеня и претворяясь в тело,
В последней страсти, страшной и немой,
Крылатым пламенем истлела.
IV. З. Г.(«Из разноцветной вырезан бумаги…»)
Это — песня последней встречи…
Анна Ахматова
Из разноцветной вырезан бумаги
Домов на перекрестке длинный ряд.
В плененном небе голубые флаги
Обветренного сентября.
Еще я здесь и все еще — как было.
Веселый ветер дерзок и высок;
Заносит сердце змеем многокрылым
И проливает в окна пряный сок.
Смеясь, пройду сквозь переплеты комнат.
Рассыплю в шутку по подушке прядь.
Меня такой веселой не запомнить.
Меня такой спокойной не узнать.
А там, по новому, неотвратимо
Зовет гудок и подрезает нить.
Взывает ветер. Это я, любимый.
Да, это я. И все короче дни.
Глушит сентябрь. И я смеюсь, глухая,
Пуская змеем первую звезду.
Под клавишами слезы набухают.
И притаились. И растут.
(8.9.1935. «Даугава». 1980. № 6)
V. Лирическое отступление
Так много лет последней нашей встрече,
И все-таки все в памяти ясней:
Пустая улица, томящий майский вечер
И боль учтивой нежности твоей.
Как перепутались дороги, сны и годы,
Как покатилась жизнь запутанным клубком!..
Манила тишиной и радостным восходом,
Веселым шепотом и розовым теплом.
Кружилась молодость и с птицами звенела,
И в небе таяла полоской огневой.
Но память, жадная, как сохранить сумела
Твою печаль и тихий голос твой?..
И лунный парк, старинный, соловьиный, —
Ты помнишь губ дрожащее тепло
И улиц темноту, где след наш поздний, синий
Легко сметает времени крыло?..
Не знаю, где ты, и разлука длится.
И ночь. И дышит май из-за угла.
Моя душа — как будто из теплицы, —
Так много нужно ей тепла.
VI. Верность
У нас опять шумят дожди и ветер,
А где-то синь, и непогоды нет…
В который раз гадаю, где на свете
Затерянный мне отыскать твой след?
Как год, как день — иссякла четверть века.
Неуловимо молодость прошла.
Как много в жизни надо человеку
Любви и нежности, и света, и тепла!
Ведь для иных приходит слишком поздно
Простая правда радости земной;
Ты о другой мечтал под небом звездным,
А грусть свою и боль делил со мной.
Куда мне письма слать? В каких широтах
Разыскивать тебя? И как понять,
Что, может быть, обрюзгший, желчный кто-то —
Тот самый ты, который звал меня?
Ты опоздал. Назад был путь немыслим.
Но голос прошлого ничем не заглушить. —
Есть верность памяти и верность мысли,
И верность — нерушимая — души.
VII. «Прошу тебя, будь!..»
Прошу тебя, будь! Прошу тебя, будь, —
Всем срокам наперекор!
Пусть не рядом со мною. Пусть где-нибудь.
Как во сне. Как и до сих пор.
Осенью, летом, зимой и весной —
Будь со мной.
VIII. «И все же чую, что уходишь ты…»
И все же чую, что уходишь ты.
И не заполнить странной пустоты,
И не вернуть тебя ни словом, ни строкой.
Ни к облаку протянутой рукой.
Как не вдохнуть последнего глотка,
Издалека… издалека… издалека…
1950–1985
Мать
Она дала мне жизнь. Она из года в год
Меня от бед руками заслоняла.
Она одна простит. Она одна поймет
И вынет из души отравленное жало.
Несли покой сквозь тяжкие года
Ее умелые и ласковые руки.
А я на нежность так скупа всегда,
(Хотя душа корежится от муки).
Росли года. И с тем, как время шло,
Росла ее любовь. Росло ее терпенье.
Она — мой дом. Она — мое тепло.
Она — последнее и полное прощенье.
Года и немощи кладут свою печать.
Под гнетом старости изнемогает тело.
Как словом высказать, как наверстать
Все то, чего я дать ей не сумела?..
27 сентября
Унесли мою тихую радость в осенний закат
По аллее, овеянной звоном и ржавой листвою,
Где кропил позолотой навстречу тебе листопад,
Где колышутся клены над самой твоей головою
Ты так тихо уснула и не было лика светлей, —
На груди успокоились милые бедные руки.
А за далью кладбищенской, в сумерках синих путей
Еле слышно, сквозь сон поднимается голос разлуки.
Но сейчас тишина так ясна, так светла над тобой.
Нынче — праздник, и ты отдыхаешь в венчальном уборе.
Перед вечным покоем, таким осиянным, как твой,
Опускается ниц и мое неумолчное горе.
Осень
Мы не заметили, как рядом встала осень.
Расхаживают галки по жнивью.
Веселая береза на откосе
Роняет первый лист на голову твою.
Все строже по утрам студеный воздух,
Хоть день еще и нежится в тепле,
А ночью в небе так огромны звезды,
Что обрываются и катятся к земле.
Но все отчетливее нежная усталость
Сжимает сердца трепетный комок.
Мы не заметили, как рядом встала старость, —
Стоит и кутается в байковый платок.
«Над теплым бором наклонился вечер…»
Над теплым бором наклонился вечер,
И тишины душистые ладони
Ласкают мне опущенные плечи,
И боль моя в глуби озерной тонет.
Как много этой нежности мне надо,
Чтоб немота свои разжала руки,
Чтоб пролетели над притихшим садом
В шуршанье птиц — и шелесты, и звуки!
Зато уже ничем не заглушить
Воскресшей музыки моей души.
«Мы узнаем друг друга. Нам тайного знака не надо…»
Н.К.
Мы узнаем друг друга. Нам тайного знака не надо —
Через годы и версты, в молчании, в страхе, в тоске…
Наливаются звезды над темным запущенным садом.
Растворяются волны в тугом отсыревшем песке.
Через визг лесопилок и тракторов длительный грохот,
Через вой самолетов, сумятицу троп и путей,
Только дрожью ресниц, ветерком чуть заметного вздоха,
Отголоском счастливых, забытых, небывших вестей…
Мы узнаем друг друга. Как парус, белеет страница.
Входят в сердце стихи, точно гости в покинутый дом,
Если эта нежданная радость нам только приснится —
Все равно: мы поймем.
«Я хочу подарить тебе радугу…»
С.
Я хочу подарить тебе радугу,
Бело-черных веселых сорок…
Все, чему я так истово радуюсь
В тишине непроезжих дорог.
Я хочу подарить тебе запахи
И дыхание тысячи трав,
И чащобу с еловыми лапами,
И алмазы росы по утрам.
Чтоб в бензинном угаре и копоти
Городского жестокого дня,
В неизбежных и мелочных хлопотах
Вспоминал ты с улыбкой меня.
Большая дорога
Большая дорога, лесная дорога,
В дурманящем хвоей бору.
А ты, словно юность моя быстроногая,
Маячишь на легком ветру.
Помашешь рукой. Улыбнешься глазами.
Покатят колеса. И вот —
Лишь сосны бегут золотыми рядами
За ближний, крутой поворот.
И здесь уже тихо рождается вечер,
Дрожа в позолоте озер.
Привычны тебе расставанья и встречи.
И странствий зовущий простор.
Тропинок и стежек исхожено много,
Где наших следов не найти.
Лесная дорога, большая дорога,
Конец и начало пути…
«Улыбки и веселие, и слезы…»
Улыбки и веселие, и слезы…
Запас впустую расшвыряла весь.
Незрячему — показывала звезды,
Глухому — пела ласковую песнь.
И впереди всего казалось мало…
— Душа ждала, дрожала и звала.
Ждала — не дождалась, и растеряла
Последние дыхания тепла.
И остаются только (как немного!)
Мои осиротевшие стихи.
И даже нету старенького Бога,
Чтоб пред уходом отпустил грехи.
Оттепель
Так долго стыли и сердца, и руки
В закостенелой спячке ледяной.
Но вместе с водами зашевелились звуки,
И набухают и дрожат весной.
Неисправимая — я снова за тетрадью,
И снова шорохи — сквозь версты и года…
Душа теплеет — кстати иль некстати —
В ней дрогнул стих, как талая вода.
В глубинке
Ютясь за занавеской ришелье,
Разросся фикус, прячась от мороза.
Подушки пухнут в лени и тепле,
И увядают восковые розы.
Так жизнь проходит мимо нас бочком,
Накинув на голову радужный платочек,
И кажется: совсем уютно и легко
Низать на спицы петли звонких строчек.
«Будь доброй, смерть! С тобой не во вражде…»
Будь доброй, смерть! С тобой не во вражде —
Я к мысли о тебе все годы привыкала.
Я знала, ты — при мне. Я знала, ты — везде,
Куда бы от тебя я в мыслях ни бежала.
Я знаю, ты — покой. Боль — только жизни крик.
Но я ведь жизнь люблю — душой и бренным телом!
Повремени. Еще мой мир — велик.
Еще так многого я сделать не успела!..
Еще на нитку жизнь дни, словно бусы, нижет.
Но знаю — ты близка. И ты все ближе, ближе…
Реквием по городу
Там, где были когда-то мы молоды, —
Сквозь тумана серебряный дым.
По чужому ходила я городу,
А он притворялся моим.
Праздным гудом звенели улицы
В мире лавок, машин и реклам.
В переулках хотелось зажмуриться
И приникнуть к забытым домам.
Встреч с домами искала знакомыми,
Где давно никого уже нет;
Лишь над новыми, стекло-бетонными,
Тот же древний довлел силуэт.
Те ж мосты осеняли течение
Той же тихой, знакомой реки…
Вспоминала ушедшие тени я
И шалела от пьяной тоски.
Где умершая канула молодость, —
Сквозь тумана серебряный дым
Я бродила по мертвому городу,
А он притворялся живым.
«Я встану на холме и руки протяну…»
Я встану на холме и руки протяну, —
В зеленой чаше целый мир утонет.
Я буду пить глотками тишину,
Навстречу ветру повернув ладони.
Она — жива, ты слышишь? — тишина,
Задавленная тяжкою пятою,
Задушенная в каменных стенах,
Прибитая лавиной городскою.
Она жива, и дышит, и поет,
Дрожа мгновенным, небывалым чудом,
Пока ее не срежет самолет
И трактор не пронзит железным гудом.
И все-таки она — жива, жива!
Я унесу ее. Укутаю. Укрою.
Я сберегу ее. Пускай в моих словах
Она побудет. И уйдет со мною.
Посвящение
Кем будешь ты? Мир так широк перед тобой…
И все равно — поэт, шахтер ты или воин, —
Но ты ведь сын планеты нашей голубой:
Ты — Человек. И будь того достоин.
Покой
Оттрещали кузнечики, откряхтели лихие лягушки,
Грохот трактора замер в душистой холмистой дали,
Синева осенила густые лесные опушки,
Облака вслед за солнце ушли.
Зацепился за яблоню оранжевый месяц.
Притворился лукаво, бумажным большим фонарем,
Ночь склонилась над крышей, низко голову свесив, —
Поджидает, пока мы уснем.
«Было в детстве и юности море любви и тепла…»
Было в детстве и юности море любви и тепла, —
Даже грусть согревалась улыбчивым розовым светом.
Я привыкла к теплу, только жизнь от него увела,
Почему-то оставила в стыли и в холоде этом…
Ничего не пойму я: за что, за какие грехи
Наказаньем пришла неуемная, горькая старость?
И уходят друзья, и скудеют слова и стихи,
И одно ожиданье осталось…
«Голубая елка у порога…»
Голубая елка у порога.
Кружево березы за окном;
Иногда нам нужно так немного:
Шелк листвы, неприхотливый дом,
Немудреные слова привета,
Дни, окутанные тишиной…
И смолкает боль в душе, задетой
Жесткою безжалостной рукой.
Потом
Еще я живая. Живая. Меня вы живою запомните,
Остановитесь тихо. Задумайтесь. Помолчите.
Еще я здесь. Я присутствую в обжитой мною комнате.
Задумайтесь. Тихое слово мне на прощанье скажите.
Старость — всегда жалкая. Старость — надоедная,
Раздражающая, бестолковая, но до чего же — бедная!..
Уберегите меня от обиды и боли,
От своей, от чужой — вольной или невольной, —
От слова, от окрика в необузданной вспышке зла, —
Будет поздно, когда всем существом осознаете, что я — умерла.
«И все-таки всегда с тобой я буду…»
И все-таки всегда с тобой я буду,
Ежеминутно, ежечасно, всюду —
Когда почти что позабудешь ты.
Нет, не забудешь…
Вольно иль невольно
Почуешь ты едва заметной болью
Короткий блеск скатившейся звезды.
In memoriam
Прошла пора чудес. Я больше в них не верю.
Пути отрезаны от прошлого давно,
И навсегда, перед последней дверью,
Пожать нам руки было не дано.
Но я тебя благодарю за верность,
За память долгую — судьбе наперекор, —
Той нити дружбы, прочной и безмерной,
Такой живой, как будто до сих пор…
И смерть к тебе пришла, но то тепло осталось,
Что в душу мне тогда ты заронил.
Мне легче с ним назойливая старость
И доживания нерадостные дни.
«Широко я тебе распахнула настречу…»
Когда я читаю твои стихи обо мне,
почему-то мне всегда хочется плакать…
(Слова, сказанные в ранней юности)
Широко я тебе распахнула навстречу
Беспокойную, жадную душу свою.
А теперь поняла я — пустынен мой вечер,
Я одна на последнем пороге стою.
В чем-то я виновата. Я будто не знала,
Что построила замок на зыбком песке…
А теперь — все напрасно. Нет больше начала.
Ты ушла незаметно. Совсем налегке.
Даже дальнего эха я больше не слышу.
Ты ушла далеко. Ты совсем далека.
Мне ж пора собираться. Все выше и выше
Необъятной стеной вырастает тоска.
«Много ли дней или месяцев…»
Много ли дней или месяцев
Встанет еще предо мной?
Все-таки как-то не верится:
Круг оборвется земной…
Дальше — пути не изведаны;
Большего я не хочу.
Просто — нежданный, неведомый
Ветер задует свечу.
«Пушистый холм склоняется отлого…»
Пушистый холм склоняется отлого
И чей-то вьется след — едва-едва.
Как будто здесь кончается дорога,
А дальше — только тишь да синева…
Источник: https://coollib.net
