СОЛНЦЕ СЕЛО ЗА ЛЕСА…
Солнце село за леса,
Молкнут птичьи голоса –
Вот и птицы сбились в пары.
Что ж глядеть в гнездо чужое,
Что ж всю жизнь не знать покоя,
Повторять мотив сей старый?
ЧАРЫН
Эта ночь на Чарыне чернильно-черна и тиха.
Только всхлипы лягушек, да голос такыра невнятный,
Только за поворотом о чем-то бормочет река,
И о чем-то таком, что и нам скоро станет понятно.
Как в тумане речном проступает вершина горы,
Так и в нас проявляется наша далекая память.
Это ты, очарован, однажды воскликнул: «Чарын»,
Это слово твое стало рощей, рекою, горами.
И теперь этой памятью каждый из нас обречен.
Если вдруг у реки, у другой, и с друзьями другими
Над тобою звездой негасимой взойдет мое имя,
Это чары Чарына, любимый, а я ни при чем.
ПОЛЫНЬ
Прекрасен этот первобытный мир
Ручных веселых псов,
В траве лежащих яблок.
Здесь полная луна
И теплая полынь –
Из тьмы веков
Ее дразнящий запах.
И что с того,
Что утра резкий свет
Вернет меня к трезвонящим трамваям,
Коль пегий пес
Бежит за мной вослед,
Моих врагов отпугивая лаем…
“СКОЛЬКО ХВАТИТ ТЕРПЕНЬЯ ДО СУДНОГО ДНЯ…”
Сколько хватит терпенья – до Судного дня –
Дай мне, Боже, любить тех, кто любит меня.
Сколько хватит надежды – свивать эту нить
До крови, до мольбы – но любить и любить.
Сколько веры достанет – прощать и прощать
Тех, что в злой суете эту нить будут рвать.
Сколько хватит любви – узелочки вязать,
Их надеждой, надеждой скрепляя опять…
1990 г.
“ЧТО ТЫ ЛЕТАЕШЬ, ДУРНАЯ ВОРОНА…”
Что ты летаешь, дурная ворона,
Грузно, лениво паря на весу?
Странно мне слышать твой скрип похоронный
В этом пронизанном солнцем лесу.
Сосны вон тянутся к небу поближе,
Что ж среди них ты возносишь свой карк?
Или ты видишь, чего я не вижу –
Следом за солнцем густеющий мрак?
Или ты знаешь, чего я не знаю? –
Ор бесконечный вязнет в ушах…
Ворон ли вещий, ворона ль дурная, –
Душу пронзающий страх.
“ИНОГДА ПОТРЯСЕННО ОТКРОЕШЬ…”
Иногда потрясенно откроешь,
Что на весь-то оставшийся век
Тебе нужен для жизни всего лишь
Как причастье – один человек.
Но в извечной житейской потуге
Так изводишь и гнешь ты его,
Словно боли не знаешь о друге
И живешь себе,
И ничего.
1984 г.
“Я ТЕПЕРЬ УЖ ТОСКУЮ…”
Я теперь уж тоскую
По нынешней жизни моей.
Это день.
Это я
У калитки в цветном сарафане.
А еще Иссык-Куль.
С каждым днем он синей и синей,
И летит над его бирюзой
Белый парус Тянь-Шаня.
Я теперь уж тоскую
По этим крылатым горам,
Что меня поднимают
На теплых, широких ладонях…
Как скажу я о лете,
Что все это было вчера,
Если лето всегда
Только завтра
И только сегодня?
Если локоны ветер
На пальцы себе нанизал,
И не выцвел сатин
На веселом моем сарафане.
Против северных серых моих –
Голубые глаза.
Это день.
Это ты.
Продолжается солнцестоянье.
1978 г.
НОЧНОЕ
В густой травостой, на луга, вдалеке от людей
Пригнали в ночное послушный табун лошадей.
Табун – не табун, а десятка, пожалуй, что два
Пригнал мужичонка: фуфайка, треух – голова
Он засветло ладить принялся себе костерок,
Но не потому, что уж с вечера в мае продрог.
Ведь понял бы каждый, едва на него поглядев,
Что больше в надежде на внутренний он подогрев.
Сивушным угаром насквозь мужичонка пропах,
Стреножены кони, и сам он едва на ногах.
Зажег костерок и сутуло к сосенке приник.
Сидит и не видит, что месяц вокруг – красавик.
Не видит реки, что ласкает задумчиво плес,
Не видит лугов и веселую стайку берез,
Не видит, как сеются первые зерна росы –
Он видеть не видит земной и небесной красы.
Не видит того, что кобылы брезгливо глядят,
Бочком от него прикрывая своих жеребят.
“АПРЕЛЬ ДАВАЙ ОТМЕТИМ НА ИЛИ…”
Алене
Апрель давай отметим на Или.
Пусть ждут в пути пески и буераки,
Но в зелени мерцающие маки,
Как свечечки манящие вдали.
Они не враз откроются, не вдруг
Среди травы неприбранной весенней.
Тем радостней души твоей испуг,
Ее небесным светом потрясенье.
Еще придет благоуханный май,
И степи заалеются пожаром.
Открой тогда объятья, принимай
Охапки огнецвета Божьим даром.
Еще и Маковей наступит в срок
И угостит нас маковичным хлебом…
Только душе все памятен восторг
Пред лоскутком огня, упавшим с неба.
2005 г.
СПАС
Валерию Михайлову
Яблоки, яблоки рви про запас!
Август пришел. А с ним яблочный Спас.
Яблоки в детском лежат подоле.
Счастья-то сколько на отчей земле!
Яблоки падают в Березину,
И не догнать мне воровку-волну.
Ах, далеко утекает река,
Еле видна она издалека…
Яблок с тех пор я вкусила вполне,
Тайна их терпкая ведома мне.
Тайна реки приоткрылася в срок, –
Жизни моей это первоисток.
Тайна же Света с Фаворской горы
Непостижима до сей мне поры.
Не потому ли бредущим во мгле
Горя-то сколько на отчей земле.
Преображенье коснется ли нас?
Яблоки, яблоки… Яблочный Спас.
ЗВЕЗДА БОЛОТ
Сестре Надежде
1.
Скамейка. Дачное крыльцо.
И костерок в ночи от гнуса.
Звезда глядит в мое лицо –
Звезда болот для белорусов.
Я помню, как за пядью пядь
Мы поднимали эту землю.
И возвращаюсь к ней опять.
И вновь звезде далекой внемлю.
И знаю: средь родных болот,
Лесов, лугов у речки Брожки
Я взору горнему с высот
Видна теперь, как на ладошке.
2.
Сказали: люди на болоте.
Сказали: нет людей бедней.
Века приходят и проходят,
А поговорка все верней.
Но все ж, когда Березина
Своим простором входит в очи,
«Какая бедная страна», –
Сказать вовеки не захочешь.
Какая дивная страна
Лежит вокруг отцовской дачи,
Как может в миг один она
Твою любовь переиначить.
Лишь здесь, на вечном берегу,
Ты понимаешь: кто ты, что ты…
Хвалю, кулик, свои болота
И нахвалиться не могу.
3.
Пойдем на Брожу! На луга! В дубы!
Нос высунем подале огорода…
Побродим Брожей, не выискивая брода –
Куда бежать от собственной судьбы?
Здесь ночью с бреднем ходят мужики,
А днем с топтухой тянутся мальчишки.
Пусть не всегда с ухою рыбаки,
Они о том печалятся не слишком.
А в разнотравье – царствие коров,
Пастух под дубом местится с обедом.
– Здорово, – скажет. Ну а ты здоров
Родимым духом, что с пеленок ведом.
И от него вовеки не отвыкнешь…
Пусть речку можно унести в горсти,
Пусть бродом куры могут перейти,
Да вот душой ее не перепрыгнешь.
4.
В слиянии Березины и Брожки
Мы ладим свой рыбацкий костерок.
То дождиком сыпнет, как из лукошка,
То солнышко блеснет у наших ног.
Непостоянна у реки погода.
Непостоянно счастье рыбака.
Но словно в детстве плещется река
Под ласкою скупою небосвода.
И все приветней зов прибрежных кущ,
Дубов столетних, лопотуньи ивы –
Свидетелей вот этих слез счастливых,
Слиянья рек, слиянья наших душ.
5.
Помедли, погоди еще немного,
Ведь вот она – июльская дорога
Вся в солнечных замысловатых бликах –
Березы, сосны, запах земляники,
Грибов, дождя и Беларуси летом.
И мы с Сашулей на велосипедах
Летим на остановку встретить деда.
Да… Лето. Солнце. Полная семья.
Но видно впопыхах молилась я:
Помедли, погоди еще немного,
Вот, Господи, короткая дорога
К земному счастью…
* * *
Знать, меня к тебе прибило
бешеной волной,
Позабыла все, что было
До тебя со мной.
налетела, накатила, –
Вот и нет волны.
Только губы мои. милый, солоны.
* * *
…Живут чужие люди в этой хате.
Они не так калитку закрывают,
Не так косу повесили в повети,
Не так гладышки сушат на заборе.
Они, как видно, люди не плохие –
Мне подают воды холодной кружку,
(А бабка выносила молоко,
Дед – решето с наливом и анисом…)
Но и в саду уже не тот порядок,
С усердием здесь пчелы не хлопочут,
А мамою посаженные сливы
Теперь лишь плодоносные деревья…
Я не зайду в чужую эту хату.
Уже я отделяюсь от забора,
Когда подслеповатая Явхимка
Меня окликнет голосом протяжным,
Надтреснутым от времени и песен:
– А ты не внучка Жаворонков будешь?
– Да, – я хочу сказать ей. – Это я.
Но только молча головой киваю.
Вот если бы по голосу признали,
Вот если бы признали по работе,
И слухом бы наполнилась деревня:
– Вы знаете, у Жаворонков внучка
Не хуже своей бабки распевает…
И в хату деда я б тогда вошла.
ПЛАНЕТА ОДУВАНЧИКОВ
Александре
Посетите нашу Планету Одуванчиков.
Мы открыли ее втроем:
Я, девочка Оля и пес Джин.
Она совсем недалеко от вас:
Заверните за угол крайнего дома,
Пересеките пустырь, и вы увидите холм –
Круглую планету,
Готовую вот-вот взлететь
На воздушных шарах-одуванах.
Слышите?
Даже ветер не решается сильно дуть
В пределах этой планеты.
Вот почему не надо
Ходить по ней в тяжелых сапогах,
Громко разговаривать
И размахивать руками.
Если же соблюдать это нехитрое правило,
Мы сможем всегда любоваться
Этой удивительной планетой.
ЦАРСТВЕННАЯ ЕЛЬ
Какая царственная ель
Поляну эту украшает!
Но ни одна шальная трель
В ее шатер не залетает.
В то время, как и луг, и лес
Звенят от певчего народа,
Она на юный мир окрест
Глядит величественно – гордо.
И я гляжу и не пойму:
За что ее так наказали? –
У сосен шум и гвалт в дому,
А у нее, как в тронном зале.
Одна средь летней кутерьмы
Она спокойно ждет зимы…
БАНЬКА
Крайняя бабки Лукерьи изба
Знала почем и гульба и пальба.
Хоть и одной вышло век доживать,
Что на людей-то пенять?!
Старшего сына сгубила война,
Средний в горячке сгорел от вина,
Младшего сына сгноила тюрьма, –
Что ж, виновата сама.
Может быть, если б остался жив сам,
Больше бы толку сумел дать сынам,
Да посреди сорок пятой зимы
Путь его – до Колымы.
Господи, все-то не как у людей!
Жил бы, да жил бы себе без затей,
Нет же – горяч был покойный и крут, –
Люди-то зря не соврут.
Вон он откудова тот наговор –
Все от соседа, что через забор,
Только не ей же соседей винить –
Примется баньку топить.
Бочку воды натаскает сперва,
После в предбанник сухие дрова,
После же – пару-то что пропадать! –
Выйдет соседей позвать.
Банька – она же не только для тела,
А чтоб душа отошла, разомлела,
Чтоб и сосед хоть из бани ушел
С легкой и чистой душой.
1988 г.
“ВОРОНЫ В ПШЕНИЧНОМ ПОЛЕ”
В ответ на крик,
на боль,
На стон –
Из душу всасывающей бездны –
Сухое карканье ворон,
Как будто рвется холст небесный.
* * *
Сна не лишились, не сошли с ума.
На силу тоже отыскалась сила,
Когда нам взгляды Ненависть скрестила,
Тут и настигла нас Любовь сама
И новым светом лица осветила.
Но странный есть у драмы поворот:
Как нас нещадно Ненависть сводила,
И как любовь от встреч нас бережет!
ТЫ И Я
Там, где ты – там свет. Там, где ты – там я.
Ты не верь, что нет у тебя – меня.
Среди кутерьмы, среди бед-клевет
Я лечу из тьмы на твой ясный свет.
А исчезнет свет твоего огня, –
Значит, больше нет на земле меня.
1987 г.
“СТОИТ ДЕРЕВО…”
Стоит дерево,
Шумит листвою,
Свищет, щебечет птичий дом.
– Дерево, дерево, как тебя зовут?
– Ступай мимо, я тебя не знаю.
Вьются птицы,
Заняты очень.
Пора гнездовий и брачных игр.
– Птицы, птицы, как вас зовут?
– Ступай мимо, мы тебя не знаем.
Шепчутся травы
В лугу медовом,
Цветут желтым, лиловым, белым…
– Травы, травы, как вас зовут?
– Ступай мимо, мы тебя не знаем.
Бежит речка
По имени Ислочь.
Свое бормочет.
– Речка, речка,
Я твоя дочка,
Я твоя любка,
Скажи травам,
Скажи птицам,
Скажи деревьям,
Пускай узнают.
Молчит речка.
Бежит мимо.
———
Моя любка (белорусск.) – ласковое обращение к младшей женщине.
ЛУГ ЗОЛОТОЙ
Это луг золотой поутру на восходе –
Это птичий, шмелиный, хмельной травостой.
Но куда он уходит, куда он уводит
Мое сердце и взгляд – этот луг золотой?
Это луг золотой ввечеру на закате –
Солнца луч среди сосенной меди литой.
И ни сердца, ни взгляда вовеки не хватит,
Чтоб его унести – этот луг золотой.
Это луг золотой! Это запах медвяный!
Затеряться, остаться в зеленой стране!
Он еще воспарит на своих одуванах,
Только все это будет уже не при мне.
Это луг золотой…
“БЫЛО БЕЛОЕ БЕЛЫМ…”
Было белое – белым,
Зеленое было зеленым,
Было синее – синим:
Не смешивал красок июль.
И стояла жара
На планете моей полуденной,
В самом центре которой
Лениво лежал Иссык-Куль.
В самом центре которой
Одни в этом ласковом свете
И на целой планете,
И в целой вселенной одни
Мы сушили с тобой
Серебром отливавшие сети
И ловили,
И впрок запасали
Погожие дни.
1978 г.
ИННЕ ПОТАХИНОЙ
Смотри – ты сказала –
Звезда над аулом большая…
А мы себе жили, звезды этой не замечая,
А мы – по квартирам,
Большие, бездомные дети.
Над Алма-Атою – над нашим аулом –
Звезда твоя светит.
Лови – ты сказала –
Звезду, словно теннисный мячик…
Над Алма-Атою звезда одинокая плачет.
Такой вот курьезный,
Такой непредвиденный случай…
Но сердце слепое
Уже уколол ее лучик.
И жжет мне ладони
Сыпучая горстка пророчеств…
– Ау! – над аулом
Пылает звезда
Среди ночи!
ПРОСЬБА
Смилуйся, государыня-рыбка,
Смилуйся, полдень мой зыбкий,
Смилуйся, травушка луговая,
Детской памятью заклинаю.
Для любимого семени – бесплодна,
От земли оторвана – безродна,
Во чужом во поле – обсевок
С бабьими воплями – средь девок:
– Вы зачем травушку покосили,
Вы зачем девушку не спросили
И отправили милого за реку,
А вернули милого калекой,
Возвратили в цинковом во гробе –
По беспечности или по злобе?
Не узнать мне таинства зачатья,
Но узнаю я, что люди – братья.
И одним-вторым-третьим братом
Девичья постель моя смята,
И сквозь смех ночной и сквозь стоны
Вам спасибо, сеструшки-жены,
Что вы делитесь со мной неделимым
Первым и последним любимым…
Мы сойдемся в объятье жестоком,
Мы зайдемся в плаче высоком:
Смилуйтесь, государыня-рыбка,
Смилуйтесь, полдень наш зыбкий,
Смилуйтесь, травушка луговая,
Детской памятью заклинаем:
Возвратите мальчиков из Афгана,
Из тюрьмы верните хулиганов,
От иглы верните наркоманов,
Алкашей, что шарят по карманам,
Загулявшихся на собственной тризне –
Помогите вернуть в лоно жизни…
Смилуйся, государыня-рыбка,
Возвратись в обмелевшую реку,
Возвратися в речку Бобрулю,
А не можешь – вернись хоть в сказку,
У меня немного желаний…
1988 г.
ПОЭТУ
Не умирай никогда.
Мне не одной это надо,
Чтобы светила звезда
В ветках осеннего сада.
Светит в ночи снегопад
Полон добра и доверья.
Сквозь тишину и деревья
Звездные ночи летят.
Не умирай никогда,
Чтоб не чадили поленья,
Чтоб не горчила вода…
В жизни и в стихотворенья
Не умирай никогда.
КЛЮЧ
Этот ключ тяжелее замка –
Не поднять, из кармана не вынуть.
Но к нему как присохла рука:
Где там – выкинуть, где там – закинуть.
Вот и мучь себя, или не мучь,
Никуда мне от ноши не деться:
Мне досталось нести этот ключ,
А тебе – твое легкое сердце.
ВОСПАРИЛ
Одуванов легкий пух
Приподнял над речкой луг.
– Ш-ш-што, париш-ш-шь? –
Шумит река
В пуховые облака.
И назавтра – глядь – лужок
У реки послушно лег.
* * *
Какая невнятица речи,
Какая невнятица чувств.
Но разве тебе будет легче,
Когда я во всем разберусь?
И выйдет, что наши печали,
Которыми весело-пьян,
Не горные розы питали,
А так – придорожный бурьян.
А в дом, куда входишь без стука,
Окажется – всякий войдет.
И скорая наша разлука
Не грустью – свободой дохнет.
Поэтому с миром, да с ладом
Тебя проводив за порог
И глядя невидящим взглядом
Я молвлю: – Прощай, мил-дружок.
А с это невнятицей речи,
А с этой сумятицей чувств
И с жизнью – беспечной и вечной –
Сама как-нибудь разберусь!
ВАНЬКА-БУСЕЛ
“Побачь,побачь,
узнов буслы лятять.. ”
Откуда? –
То ли посвист белых крыльев,
То ль вытянутый в небе силуэт,
То ль зов скрипучий над водою сонной –
Родит вдруг эту детскую дразнилку,
Побачь, побачь! И может, ты услышишь
Из детства, из годов пятидесятых
Наш голос, наше топанье и свист:
“Бусел, бусел,
Длинноносый
Продал боты,
А сам босый”.
Ну право, разве это не смешно,
Как важно размышляет эта птица
Над кругом бочкового колеса,
Как свесила она свой длинный нос
И будто бы глядит в недоуменье
На красные, босые свои ноги:
Бусел, бусел…
…А дядька Ванька с кличкой Ванька-бусел
Похоже, что давно уже смирился,
К тому же милосердная родня
Простить ему, наверное, не может,
Что в дни, когда нутро у дядьки жжет,
Он, чтоб унять проклятое то жженье,
Готов продать не только сапоги.
А после молча ходит по деревне,
Босые ноги окуная в пыль,
И будто напряженно что-то ищет,
Все ищет, ищет и, не находя,
Сидит в пыли и что-то там бормочет,
И в эти дни к нему – не подходи.
Зато потом, когда его отпустит,
Становится он сразу разговорчив,
И первому попавшему расскажет,
Что сторожит быков в своем совхозе,
А это – ох, нелегкая работа! –
Зато быки из племсовхоза “Дружба”
Первейшие не только что в округе,
Но на валюту за кордон идут,
И значит он – совхозный Ванька-бусел,
К большому бизнесу имеет отношенье…
А то, что снова продал сапоги, –
Так их в сельпо полно – бери с получки.
И так бы можно долго его слушать –
Родную мову с клекотом буслиным, –
Но только что-то перехватит горло,
И станет мне совсем не до беседы,
Да и о чем тут можно говорить,
Коль аистов давно в деревне нету,
Ушли они с осушенным болотом,
С речушкой, что в Березину впадала.
Остался от речушки только мостик,
Осталась от буслов дразнилка детям,
И думают, наверно, эти дети,
Когда бегут за дядькой Ванькой вслед,
И свищут, и топочут, и кричат
Знакомые слова, совсем не злые:
“Бусел, бусел
Длинноносый
Продал боты,
А сам босый”,
То думают, наверно, эти дети
В сандалиях, в штанишках городских,
Что аистов других и нет в природе,
Что он и есть тот аист настоящий,
Тот длинноносый, тот гусиношеий,
С худыми, словно жердочки, ногами,
Сейчас он одну ногу подожмет,
Глаза прикроет и впадет в дремоту,
Ну, чисто бусел над своим гнездом…
Все это так. Но ногу поджимать
У дядьки Ваньки надобности нету,
Она и так значительно короче
Другой его единственной ноги.
А потому, если сказать по правде,
И в сапогах – в двух –
Нет нужды особой,
К тому же много ль надо человеку,
Коль он живет на свете бобылем…
А хату его вместе с теткой Марьей,
Вместе с детьми – стояла хата с краю
Спалил фашист зимой в сорок втором.
Тогда, в войну, по этим крайним хатам
Так много люди молчаливо знали,
Такой ценой платили за молчанье,
Что кажется мне нынче:
Поговорка про хату с краю
Рождена Иудой
И к детям его лепится сейчас.
Рассказывают люди пожилые,
Что дядька Ванька выскочил из лесу
С подмогою своею партизанской,
Да было поздно: свечкою стояла
В вечернем небе Ванькина изба.
И был огонь ее далеко виден,
И тем огнем нутро ему ожгло,
И волосы золой припорошило…
– Побачь, побачь, узнов буслы лятять!
СТЕПЬ
СТЕПЬ
Акиму Тарази
Какой глубокий горизонт
Зимою под Карагандою.
Небесной мерянный верстою,
Чтоб даже взор достать не мог.
Чтоб даже птице – долететь,
Чтоб даже всаднику домчаться
Не в силах было. Оказаться
В степи зимою – та же смерть.
И здесь жила моя душа.
В безбрежности носима ветром,
Влекома к дальним миражам,
Не отторгаемая степью…
За неприметною Нурой,
Затерянной за снежной пылью,
Совсем, совсем иной порой
Здесь те же горизонты плыли.
А поезд мчится наугад
Стальной дорогой от вокзала,
От той меня, что век назад
Свою колейку не узнала.
Небесной мерянный верстой
Не нами путь наш обозначен.
Гляжу на степь во мгле пустой.
И узнаю ее. И плачу.
АЛЁНИН РАЙ
Такая тишь, что загрустишь,
И вспомнишь про Алену Киш.
Хоть то сказать – ни стар, ни мал
Ее фамилии не знал.
Алена, странница Алена,
На малеванках мир зеленый,
Диковинный, нездешний край –
Сады, плоды – Аленин рай.
А на земле ни рай, но ад,
Глаза войны вослед глядят,
И меряют босые ноги
Родимой Слутчины дороги.
В котомке краски, хлебца малость,
И камнем за плечами старость…
Но мир зверей и чудных птиц,
Но мир людских безгрешных лиц,
Но этот тряпочный ковер –
Коврам персидским не в укор,
Как и клеенка Пиросмани,
Что самобранкою не станет.
Ее наивные холсты
Мир не спасли от нищеты…
От недоимок откупилась –
В ручье горючем утопилась.
Бежит у Грозово ручей –
Аленин рай теперь ничей.
———–
малеванки (белорусск.) – картины
МОРЕ
Любовь, твои безумные отливы
Пережидать бы столь же терпеливо,
Как галечник прибрежный, как земля.
Не рваться бы вослед тебе душою,
Не голосить, смириться: Бог с тобою,
Опомнишься, вернешься: Я – твоя.
ХУДОЖНИК
В кафе Театральном
Мы пьем золотые коктейли…
Л.Ш.
Гульфайрус Исмаилова,
Богом данный художник,
Помните ли Вы,
Что хотели писать мой портрет
В распашной краплаковой кофте,
С рыжими распущенными волосами,
В июньских струях неожиданного дождя.
Мы выходили из кафе “Театрального”,
Из-под его теннисных дерев.
И надо ли говорить,
Что мы пили золотистый винный коктейль?
Но,- сказала Гульфайрус Исмаилова, –
Ты так невозможно тонка и легка,
Тебя же нельзя пришпилить ни на один холст.
С тем мы и расстались.
В кафе “Театральном”
Не подают золотистых коктейлей,
Сносилась краплаковая кофта,
Шаг мой стал тяжел и медлен.
И только Гульфайрус Исмаилова
Пишет изящные портреты,
Полные света, музыки и дождя…
ЕЛЬНИК
Не повернешься так просто спиной
К ельнику, вставшему темной стеной.
Да и глаза на нем трудно держать –
Лучше глазам на воде полежать,
Лучше уж свой заметавшийся дух
Лугу доверить и соснам вокруг.
Ельник же… Кто его там разберет,
Что в этой чаще ночами живет,
Что в этой темени днями сидит,
Что из чащобы за нами следит.
Вот и бежим его вяжущей тьмы,
Мучимы страхом непонятым мы,
Вот и обходим его оттого,
Что само солнце обходит его.
Вот и не любим его потому…
Бог его знает, ещё почему!
ДОЖДЁМ РАЗМЫТЫЕ ПЕЙЗАЖИ…
Дождем размытые пейзажи –
Импрессион, импрессион –
Навеют скуку или даже
Навеют сон.
Казалось – мимо сердца, мимо
Сквозь дождевое окнецо…
Но застит свет, твое, родима,
В слезах лицо.
———-
родима (белорусск.) – родина, родная сторона.
1989 г.
“РЕЧЕНЬЕ СТРАСТИ НЕВОЗМОЖНО…”
Реченье страсти невозможно
Вслух передать: все станет ложью.
Когда ж обида говорит,
То правдой каждый вздох горчит.
…За нашей хлопающей дверью
Следят исход любви друзья.
– Он любит, любит! – не поверят.
– Меня он мучит! – загрустят.
И мне любовь мою простят.
1983 г.
…И БРАТЕЦ ИВАНУШКА
Ах, Аленушка-сестрииа,
У звериного копытца
Над мертвень-водой сидишь,
Птицей белою следишь:
Из какого, из следка
Пьют, чтоб завтра стать зэка?
Птицей белою следишь –
Вслед за памятью летишь.
Но тебе ли по плечу –
Вслед
На станцию на Чу?
Чу! Легко гремят составы,
Степи слева, степи справа,
И полно дурман-травы
Для пропащей головы.
И легка сюда дорога –
Страху детского немного, –
Да обратного пути
Не найти.
В темном лесе конопли
Тени черные легли,
И дорога не видна –
Видно, водит сатана.
В восемь лет легла дорога
До родимого порога…
Ах, Аленушка-сестрица,
Над колодцем, над криницей
С заревой, живой водицей
Посиди, поворожи
За возврат его души…
1987 г.
ТОМЬ
Руфи Тамариной
1.
Под карнизом оконным, должно быть, гнездо,
За окном спозаранку синица хлопочет.
И я думаю: как же мне здесь повезло,
Даже птица и та расставаться не хочет.
По карнизу по нижнему дождь развезло,
Все клюет он июньские теплые зерна.
И я думаю: как же мне здесь повезло:
Никуда я из дому не выйду сегодня.
А как мне повезло на родимый мой дом!
Я закрою глаза и припомню, припомню…
Но то ль птаха стучит, то ли дождь за окном,
Где пространство до неба заполнено Томью.
Сяду я у окна да на реку глядеть,
На фонтанчики брызг по-над серой водицей.
Вот бы долго еще мне душой веселеть,
Когда дождь и река, и в гнезде где-то птица.
2.
Целый день в окне стоит река –
Светлая, просторная, большая.
Тронет рябью лодку рыбака
И течет – от края и до края.
А другая бьется в берегах,
Рвется прочь из каменной теснины,
И шумит. Но где-то в ста шагах
На безводье и безлюдье сгинет.
Но не так ли и твоя душа?
Ярится, зажатая в теснотах,
И светлеет, волею дыша.
Не видна глубин ее работа.
3.
Есть что-то в этих городах у рек…
И даже не проволглый острый воздух,
И не надежда на желанный отдых –
Ведь у реки кончается твой бег.
Есть что-то в этих городах у рек,
В их отражении небес глубинном,
Что вдруг припоминает человек
О Промысле у сущего едином.
Восходит небо в блеклой синеве,
Лежит река от края и до края,
И сходятся они сейчас во мне,
И в них течет душа моя живая.
