* * *
Я сообщаю тебе: ничего не в порядке,
зубы болят, и по дому проносятся крысы,
в том, что пишу, издеваясь, торчат опечатки
и не приходят прекрасные детские мысли.
Левой рукой погружаюсь в бумагу как влагу,
буквы на ней расползутся, как мокрые черви,
чтоб осушить, словно флаг, подниму свою флягу,
а из нее пересохшие выпрыгнут черти.
Пальцем о палец ударив, щелчок выбиваю,
фокус старинный, чтоб дело переиначить,
пальцем о палец, реальность на вкус выбираю,
пусть, кто захочет, над ней засмеется-заплачет.
* * *
Мы засиделись опять дотемна,
вечер натек синевою густой,
ты открываешь бутылку вина,
я приготовила ужин простой.
Тонкий серебряный перезвон,
что-то мерцает в вине, как в окне,
ты — снова не ты, а таинственный он,
что ночью, как прежде, приходит ко мне.
Я, волнуясь, молча стелю постель,
ты по-мальчишески обнимешь едва.
Я пишу маленькую синюю пастель —
эротический портрет два на два.
В испанском городе
Пропала в городе чужом
и не успела даже вскрикнуть,
как масло в партии с ножом,
без звука дал в себя проникнуть.
Раскрыл ковры, фаянс, шелка,
вид улиц в палец шириною,
азартом плавилась щека,
оставив объясненья зною.
Домов представил изразцы
средневековых и нарядных,
и кавалеров образцы,
на дам глядящих ненаглядных.
А там дома, как корабли
поплыли, белые на белом,
кармина каменной земли
и море.
Средиземье, в целом.
Собой кромсая на куски
чужое пламенное тело,
я пропадала от тоски
и возвращаться не хотела.
В интернате
Девочка-имбецилка,
пораженная в мозг,
где из последнего цикла
вырастает Босх.
Вялые санитары,
сборщики нечистот,
трогают лобик старый,
плечи и живот.
Такая врачебная помощь,
где у немощи боль,
в полдень или полночь,
где время всегда ноль.
Девочка боль рисует,
время и поваров,
рисовую пустую
кашу сваривших воров.
Девочке нету дела
до жалкого воровства,
а что как смерть похудела,
воду не пить с лица.
Лица своего не знает,
рисуя с чужого лица,
а кисточка девочки злая
выводит на свет подлеца.
А подлость их безотчетна.
Похожие на нее,
клюют где попало, точно
черное воронье.
А девочка проникает
туда, где нам ходу нет,
и знает, мыча и икая,
на вечный вопрос ответ.
* * *
Какого размера душа — у кого бы узнать?
Европу с Америкой, скажем, она покрывает?
Какие пространства в годах и веках прорывает,
готова, как мальчик весной, в запределы угнать?
Душа — это опыт, на нитку из нервов и жил
нанизанный жизнью, кромешной и странной?
Одна ли на всех, как звоночек глухой, постоянный,
кто насмерть прожился и кто еще вовсе не жил?
Душа — это ценность, как жемчуг, алмаз и рубин,
иль нечто, обернуто в облако света и тени,
и можно ль ее посадить, как дитя, на колени
и нежно лелеять средь крови, беды и руин?
Душа — это мысль или это нисколько не мысль,
грибок из подполья, из бездны, едва различимый,
когда мы не знаем, ни кто мы, ни чьи мы,
и кто не заплесневел, тот безнадежно прокис?
Душа — это форма иль что ни на есть существо,
присущее нам либо вовсе не нам, самоедам,
и как восстановится, если ведут саморезом
мильоны по ней, сокрушая ее естество?
О, если бы знать, дорогие, о, если бы знать,
какого размера душа и какого состава!
Но замкнута вечным замком та граница и эта застава,
и выброшен ключ в океан мировой. Не поднять.
Тобой возвращенным кольцом.
