Оригинал материала находится по адресу:
www.pctvl.lv/?lang=ru&mode=rakurs&submode=culthome&page_id=3358
Опубликовано: русскоязычный журнал “Ракурс” (Латвия).
Автор: С Ольгой СЕДАКОВОЙ разговаривала Людмила НУКНЕВИЧ
Недавно Ригу навестила Ольга Александровна Седакова. Была очень коротко, поэтому визит, который мог стать для республики настоящим культурным событием, прошел почти незамеченым. Но она все же встретилась с читателями и согласилась на небольшое интервью.
Два слова о нашей гостье. Ольга Седакова – поэт, прозаик, переводчик, профессор МГУ, доктор богословия, лауреат российских и международных премий. В их числе премия Владимира Соловьева, присуждаемая Ватиканом, премия Александра Солженицына с несколько витиеватой, но емкой формулировкой «За отважное устремление простым лирическим словом передать таинственность бытия; за тонкость и глубину филологических и религиозно-философских эссе». В советское время Седакову практически не издавали, и за рубежом ее творчество стало почитаемо и любимо раньше, чем в России. Теперь книги, к нашей общей радости, выходят одна за за другой…
Предлагаем читателям Ракурса своего рода эксклюзив – фрагменты из рижского интервью с Ольгой Седаковой.
Косноязычные полиглоты
– У кого что болит, Ольга Александровна, тот о том и говорит. Я – о том, что русские Латвии из-за проводимой государством языковой политики могут потерять родной язык. Один из аргументов сторонников фактически насильственного внедрения латышского языка – чем больше языков человек знает, тем лучше.
– Действительно лучше. Но я знаю людей, которые живут в семьях со смешанным языком, худо-бедно разговаривают на двух или даже больше языках, и на всех говорят плохо.
– Может, это не страшно? Может, мы живем накануне нового Вавилонского столпотворения? Только теперь будет не смешение языков, а все заговорят, скажем так, на новом эсперанто.
– Да, это уже началось – исчезают национальные языки. Которые, вообще говоря, существовали недолго. Наш, русский, литературный язык, он начинается с пушкинского времени. Он отличается от диалектов, от бытовой речи. Такой универсальный национальный язык обычно создают. Как, скажем, в Италии, где общенациональный язык сложился еще раньше, чем в России, – после Данте. Есть английский, французский национальные языки, обработанные языки культуры. Однако они действительно сдают свои позиции. Вместо них приходит вот это мировое эсперантно – плохой английский для всех, и с этим ничего не поделаешь. Такое уже было в истории, скажем, в Средневековье. Классическая латынь тоже была бедным, минималистским языком, искусственно созданным, тоже своего рода эсперантно.
– Однако латынь канула в Лету. Почему, как вы думаете?
– Потому, что этот маленький, но практичный язык не обслуживал других потребностей. На нем нельзя написать ничего серьезного. Даже научную работу, не говоря уж о художественной. Я думаю, это нынешнее условное эсперанто займет место всеобщего второго языка, но у людей останется еще первый. Вопрос, какой – первый? Сейчас много говорят вообще о кризисе языка, как если бы пропала потребность в его красоте, в точности – в вещах не утилитарных. Все больше внедряется система условных знаков, как, скажем, на указателях в аэропортах, на вокзалах, распространяется компьютерный сленг. Но язык всегда был не только простым средством коммуникации, служил не только для передачи элементарной информации. И человек НЕговорящий – это… это какой-то новый вид homo sapiens’a (смеется).
Человек рождается дважды
– Читать в наше время по разным причинам стали меньше. Но вы как-то заметили, что культура не есть только книжная культура.
– Да, у нас, в России, представление о культуре разночинское: если много читал, ты культурный человек. Но культура – это возделанность человека. Будучи природным существом, человек тем не менее рождается дважды. О втором рождении так или иначе говорится во всех религиях. Второе рождение – это культура, воспитание. А главной целью культуры всегда, еще со времен античности, было воспитание человека человечным, то есть общающегося с другими. Общение тоже требует чуткости, одаренности. Культура создает человека не одинокого, человека среди людей. Самая высокая точка культуры – воспитание души, нравственности.
– Вашу поэзию относят к метафизической. Как вы относитесь к этому определению?
– Я не очень люблю эти деления, они, по-моему, условные. В стихотворении Пушкина «Я вас любил», что в нем метафизического? Можно сказать, это любовное стихотворение. Но там есть еще… Там есть все. Не знаю, как это происходит, но слова у Пушкина несут в себе все, что могут нести. Знаете, Рильке как-то попросили, чтобы он рассказал какую-нибудь историю про Господа Бога. Он ответил, что не знает ни одной истории, которая не была бы про Господа Бога. То есть в каком-то смысле все стихи метафизические. Но есть поэты, которые больше сосредоточены на выражении своих переживаний, – что чувствуют, то и пишут. И есть поэты, которые любят больше мыслить и говорить не только о своем, не в узком смысле о своем, а, если хотите, вообще об истине. Меня никогда не интересовала собственная биографическая судьба. Как устроен мир, мне с детства было гораздо интереснее, чем отношения с мамой-папой.
– Скажите, а у вас никогда не возникало желания испросить у батюшки разрешения на стихотворчество?
– Для меня это было бы кощунством… К владыке Антонию Сурожскому тоже как-то подошла одна наша православная поэтесса с вопросом, что делать, если то, что она пишет, не отвечает доктрине. Батюшка рассердился: «Зачем же вы тогда выбираете такую работу? Идите подметать улицу». Каждый человек сам принимает ответстветственность за свои поступки.
– Но если его одолевают сомнения…
– Если веришь в свое дело, делай его, если ты христианин, ты должен отвечать за то, что делаешь. Хотя – и тут вы правы – отношения религиозной позиции и свободного творчества непростые…
Момент чуда и удачи
– Вы не расскажете о ваших встречах с Папой Иоанном Павлом II?
– Я участвовала в четырех встречах, посвященных Владимиру Соловьеву (русский поэт, религиозный филосов, публицист конца Х1Х века. – Л.Н.). По всей видимости, две идеи были особенно дороги Иоанну Павлу II. Одна о будущем возможном воссоединении не только христианских конфессий, но и других моноистических традиций. Другая – о соединении свободного творчества и церкви. Об этом много писал Владимир Соловьев, и об этом писал Папа. Он сам был художник, поэт, драматург и к искусству относился крайне серьезно. По тому, что пишут современные поэты, он нащупывал, что происходит на земле. Действует ли еще дух, открыто ли место для духа. Он, понятно, имел в виду не всякое искусство, но вдохновенное искусство.
– Что имеется в виду под вдохновенным искусством?
– Я уверена, что есть очень много стихотворцев, которые никогда не имели дела с самой «материей», именуемой вдохновением. Тот, кто его испытал, становятся зависимыми. Наверное, это сопоставимо с наркоманией. Потому что когда долго нет этого состояния, человек тоскует, ему ничто не мило. Это процесс очень таинственный, его нельзя нарочно вызвать. Некоторые поэты даже прибегали к своего рода магии, чтобы достичь его, но нельзя этого, существует некий очень глубокий запрет…
– У вас были годы без стихов?
– Да, конечно. В зрелом возрасте я не так уж много пишу. Но для меня поэзия не обязательно связана со стихотворством. Переживание, которое я называю поэтическим, оно может выражаться и в прозаической форме, и даже в форме рассуждения, мыслительной. Хотя больше всего я люблю стихи. Но это уже момент чуда, удачи, это то, чего нарочно не сделаешь. Это то, что – является.
«Поэтично живет человек»
– Что чувствует себя человек, который десятилетиями практически писал в стол, а потом стали издавать его книги одну за другой?
– Знаете, у меня не было чувства изоляции. Потому что у меня был читатель, которого я любила, уважала, – читатель самиздата. Теперь появился новый читатель.
– Университетский, из студенческой среды?
– Как ни странно, не университетский. Самый интересный читатель у меня появился в Архангельске и в Архангельской области – совершенно другой читатель, церковные люди. Но не заурядной церковности. Там есть молодой священник, отец Иоанн, его община, он ведет огромную просветительскую деятельность, и я к ним езжу уже много лет. В последний приезд читала там публичную лекцию, и ее тут же издали отдельной брошюрой. Тираж в тысячу экземпляров, как сказал отец Иоанн, уже разошелся. Я там выступала не только в приходе, но и в государственной библиотеке, в университете. Но источник, центр этого пристального внимания как раз церковная община, церковное движение. И люди там совсем другие.
– Как вы считаете, у поэта есть некая особая миссия?
– Я думаю, что поэзия это, конечно, призвание. Слово «миссия» мне нравится меньше. Если человека призывают, значит, для чего-то призывают, для чего-то он нужен. Я, несмотря на наступившее сейчас ироническое время, продолжаю считать, как считалось во все времена, что поэзия на самом деле очень близка к пророческому дару. На латыни поэт и пророк – это одно слово. Все древнейшие священные книги написаны стихами. Ветхий завет написан стихами, да и Новый тоже. Поэзия – это не стихотворство. То, что сделает поэт, нужно всем. Потому что, как сказал один из моих любимых поэтов Фридрих Гельдерлин, «поэтично живет человек». Если в жизни человека нет ничего поэтичного – нет свободы от окружения, нет какого-то особого состояния, то это, по-моему, не совсем человеческая жизнь.
– Вы пишете не только стихи и прозу, но и научные работы. Одно другому не мешает?
– Для большинства поэтов и читателей поэзия начинается с XIX века с его романтическими представлениями, поэт, мол, – это выплески неконтролируемых эмоций и тому подобное. Но вот в средневековой поэзии, так же, как у Данте, человек, говоря современным языком, работает двумя полушариями, он должен хорошо мыслить. Поэтому для меня лирика и наука никак не противоположены. Наоборот, поэт без мысли, без мыслительного труда мне кажется совсем неинтересным.
Чем спасемся
– Вы читали публичную лекцию о социальном зле посредственности, понимая посредственность очень по-своему.
– Я не имела виду посредственность как нечто среднее между «хорошее» и «плохое». Посредственность я противопоставила непосредственности. У человека может быть выбор между тем, говорит ли он правду или руководствуется какими-то совершенно другими мотивами – например, удобством, выгодой. Посредственный выбор – всегда выбор по принципу «сейчас так удобнее» или «так все говорят». Отсюда потом ощущение бездарности. Делай хоть раз, как тебе хочется, от души, и это наверняка будет талантливо.
– Когда-то в юности я наткнулась на «Этюды оптимизма» Мечникова и, помню, мне очень понравилось уже само название. Вы не хотите сделать набросок своих этюдов об оптимизме?
– В потребности оптимизма есть, вероятно, страх будущего. Этот страх уже мировое явление. Вся мировая цивилизация пошла не туда. У ученых есть термин «тупик прямого продолжения». Это прямое продолжение, следование цивилизации по нынешнему пути и есть тупик, конец. Экологическая катастрофа – первый знак. Мы свидетели все возрастающего потребления и одновременно отсутствия требований к человеку. Но человек должен что-то отдавать, как-то расти. Наша цивилизация таких задач больше не ставит, и это, конечно, плохо кончится. Но, как говорил Сергей Сергеевич Аверинцев, я могу сказать только одно, что конец истории наступал уже не один раз (смеется).
– Негусто для оптимизма…
– Ну, есть еще очень много хороших вещей. Дружеское общение, возможность читать, слушать. Есть вера, которая человека спасает в любых условиях, куда бы цивилизация ни зашла. Тем более, что наша, православная, вера, она и родилась как раз в момент крушения целого мира – античного мира. Похожая ситуация у нас сейчас.
