Печатается по антологии Вадима Крейда: Русские поэты Америки. Первая волна эмиграции. (2014)
КАРИБСКОЕ МОРЕ
Здесь начинается Гольфштром
От зарева и от закатов.
Мне говорил о нем Муратов,
Когда мы в Риме шли вдвоем.
Там начинается Памир,
Памир рассыпал нас по миру.
Не возвращались мы к Памиру, –
Милее сердцу был Гольфштром.
Он вещей силой нас питал,
Он дал сознанье нам когда-то.
От зарева и от заката
С тех пор наш разум запылал.
Вглядись в него. Как чуден он!
Не символ ли его стихия?
Смотрись, смотрись в него, Россия,
И возродись из тьмы времен.
Проконсул или триумвир –
К Памиру больше нет возврата,
И все равно – в огне заката –
Кто держит в тяжких лапах мир.
…Был римский полдень так богат,
Так полон всем, что есть и было,
Что я доселе не забыла
Тот разговор, тот римский сад
С Нептуном мраморным у входа,
Пришедшим в мир из глуби вод, –
Вот этих вод, чей грозный ход
Несет тебя в мой край, Свобода.
1956
* * *
Ребенок маленький лепечет,
О том, что больше Бога нет,
И люди говорят при встрече;
– Кто выдать мог ему секрет?
Секрет прополз в воображенье,
Секрет прокрался в сладкий сон,
Оттуда не исчезнет он,
От сна не будет пробужденья.
К чему кощунственный намек?
Храните лучше тайны ваши!
Ведь от Моления о Чаше
Еще остался черепок.
1956
* * *
Шумели деревья. Шатался гуляка.
– От рака? От сердца? От сердца? От рака?
Повисла подруга на слабой руке
И плачет, сама в безысходной тоске.
Шумели деревья, как будто старались
С земли оторваться, сорваться, умчаться,
И все бормотания их раздавались:
– Пора расставаться. Боюсь расставаться.
И ночь наступала. И нового мрака
Несли утешение тучи большие.
– От рака? От сердца? От сердца? От рака?
О, шепот влюбленных!! О, слезы людские!
1956
* * *
Кассир спросил: Туда и обратно?
– Только туда. В путь безвозвратный.
Не возвращаются никогда
Туда, откуда гонит беда.
Кассир удивлен: умрет, где родился.
Над ним возлюбленный смерч не носился,
Над ним не сверкала наша гроза
И только мимо шли поезда.
Прощай, кассир! Спасибо за дело,
За дальний билет, за звонкую мелочь,
За обещанье счастливых дней
И за мерцанье вокзальных огней.
Кажется, это когда-то уж было:
Дама сказала, что зонтик забыла,
Рвался ребенок из чьих-то рук
И приближался к окошку друг:
– Хотела бы ты вернуться обратно?
Куда? Мне некуда. Все – безвозвратно.
И только в памяти свист голосов:
Адресов, адресов, адресов, адресов.
1956
ОТРЫВОК
Часы в столовой к ночи стали,
И гости выпили вино.
Он говорил, а мы молчали
И смирно слушали его.
Он говорил, что плох Шекспир,
Что скучны База бормотанья,
Что жаждет оглушенный мир
Четырехстопного молчанья.
Он был по-своему поэт,
И новой эры возникало
Неотвратимое начало
На тысячу иль больше лет.
ПОРА СПАТЬ
Наши отцы лежат в гробах,
Матерей в богадельнях кормят с ложечки.
Мы последние,
Мы на очереди,
Не в далекое путешествие,
А в ближайшее ничто.
(Приголубьте нас!
Не забудьте нас!)
Если хотите знать, с научной точностью,
Кто мы такие,
Нынче вечером взгляните на звездочку
(В энциклопедическом словаре)
И там вы найдете подстрочное примечание
О бессрочных нас.
За нами не надо посылать,
Мы уходим сами.
Уже поздно, поздно. Очень поздно.
Русским детям пора ложиться спать.
1959
СТРЕКОЗА
Проходит девочка,
Она похожа на стрекозу.
Я сама когда-то была похожа
На эту девочку.
Мир был моложе,
Было много стрекоз кругом и цветов.
Возможно ли это? Возможно.
Но нету слов.
Мне говорят: теперь все то же,
История топчется и мы топчем сады,
И если мир был моложе,
Мы сами были молоды…
Проходите, мальчики и девочки,
Идите, куда глаза глядят!
Я сама тоже была похожа
На стрекозу.
Я сама тоже была.
1959
ЛУНА
Луна хотела высказаться ночью
На солнечных часах, но не смогла.
Она старалась долго,
Она и так и сяк пыталась
Дать знать о том, что было на уме,
В большом серебряном мозгу,
Но зря:
Стрела не отклонилась,
Тень не легла.
И долго сад следил, оцепенев,
И с ужасом цветы смотрели
На Эту муку.
И больше – миллионы лет –
Луна не пробовала выражаться.
1959
КАССАНДРА
Это было в те времена,
Когда наши отцы,
Между едой и спаньем,
Развлекались мечтой о бессмертии.
Они давно прошли в рай
Через верблюжье ушко
И там теперь, на иголках,
Сидят и ждут нас.
В те времена
Люди ходили в гости
И за чайный стол иногда
Садилась, одетая по моде,
Молодящаяся особа.
Она много и громко говорила
И гадала на кофейной гуще.
Мужчины снисходительно слушали ее,
А женщины – некрасивые и ревнивые –
Считали, что она много жестикулирует,
Повторяет одно и то же
И выпивает лишнее.
Хозяйские дети,
Пока их не уводили спать,
Стояли в дверях и смотрели
На ее шляпу с траурными перьями,
На ее узкую руку в кольцах,
На ее фальшивые жемчуга
И синие, синие очи.
Где-то она теперь, богиня и пророчица,
Осмеянная, забытая?
И кому и какими древними поверьями
Еще веют ее упругие шелка?
1959
Я ОСТАЮСЬ
Я остаюсь с недосказавшими,
С недопевшими, с недоигравшими,
С недописавшими. В тайном обществе,
В тихом сообществе недоуспевших,
Которые жили в листах шелестевших
И шепотом нынче говорят.
Хоть в юности нас и предупреждали,
Но мы другой судьбы не хотели,
И, в общем, не так уже было скверно;
И даже бывает – нам верят на слово
Дохохотавшие, доплясавшие.
Мы не удались, как не удалось многое,
Например – вся мировая история
И, как я слышала, сама вселенная.
Но как мы шуршали, носясь по ветру!
О чем? Да разве это существенно?
Багаж давно украли на станции
(Так нас учили), река обмелела,
Вырублен лес и дом сгорел,
И затянулся чертополохом
Могильный холм (так нам писали),
А старый сторож давно не у дел.
Не отрывайте формы от содержания,
И позвольте еще сказать на прощание,
Что мы примирились с нашей судьбой,
А вы продолжайте бодрым маршем
Шатать повзводно, козыряя старшим.
1959
* * *
Есть нити, есть сети,
Есть тяжести счастья,
Чугунные узы, –
Но я ухожу, не оставив узлов.
Оковы ношу, как запястья,
И тернии – как тиару,
И все оскорбленья, обиды и боли
На шее цыганки монистом звенят.
Друзьям моим милым
Дано долголетье,
Врагам – только день. И – нет дня!
Меня бы сожгли
Фердинанды, Карлы, Филиппы.
Смотрите: я выросла в парку,
А была я
Обыкновенною ведьмой,
Когда вы знали меня.
Есть сети, есть цепи,
Все есть у колодников счастья,
Прикованных к миру,
Закованных в мир.
Гремят кандалы слаще звуков Моцарта,
Железа горят изумрудами,
Гвоздь в ладони – сапфир.
Есть искры, есть молнии,
Огненный ток наших прихотей,
Костры вожделений, пожары желаний,
И тайный закон.
Но легки мне чугунные узы,
И час расставаний,
И ночи сомнений,
И призрак, тревожащий сон.
* * *
Ни о вазе. Ни о розе в вазе:
Запретили. Нельзя!
Постановили единогласно
И я сама голосовала «за».
А что ж о черепках? Забыли?
Разбили вазу,
Цветок сломали,
А черепок?
О нем-то есть постановленье?
– Конечно, запретили тоже,
И я сама голосовала «за».
(Читатель, я тогда моложе…)
Как жаль! А то по черепку восстановить бы вазу,
А там, глядишь, в горшке знакомом
Репейник бы зацвел опять, –
Наперекор, читатель, и тому и этому. Наперекор всему,
Наперекор голосованью моему
И тем, кто любит запрещать.
Что делать нам с запретным сим репьем?
Куда его? Куда прикажете девать
Посудину? Опять разбить? Закрыть?
Закинуть за три моря?
(Морей у нас кругом не перечесть).
– Забыть об этом безобразии!
Но кто-то есть, кто ждет осколок:
Он по нему восстановит
Меня, –
Наперекор всему,
Наперекор желанью моему,
Наперекор и вашим, и моим голосованьям.
1961
