Из предисловия к книге Ирины Васильковой «Белым по белому».
Белый флаг победы
Ирина Василькова – поэтесса, особенно близкая мне из литературных сверстниц. Остро отдельная, некичливо яркая и упорно традиционная (о, насколько глубже её бездны смысла и рытвины ритма, нежели приколы штатного поставангарда!), – она пишет о, казалось бы, привычном и повседневном. Дом и дороги. Семья. Материнство. Каверзы человечьей «текучести», то бишь возраста, который не всегда – рост…
Эти стихи хороши и как изолированные (каждое – само по себе) творенья, и как кусты, когда «главки» цельности взаимоумножаются и от соседства взаимоукрупняются.
Вот, например, машет поэтесса читателю «Белым флагом», который в её случае не есть знак поражения, но – символ победы вдохновенной немоты над незатруднённой болтовней. Что это – лирический цикл? Поэма? Стиховая симфония? Или даже маленький сборник (как в старину говорили – изборник) стихотворений? Как ни окрести эту плотную череду не случайно сведённых вместе стихов, эту совокупность, – она являет собою внутреннее е д и н с т во, сплошное как белый цвет, в котором – все оттенки радуги. Ирина Василькова, отождествляя материю жизни со сложной белизной, знает и нам сообщает, что – «если чуть смежить ресницы/ мир туманится двоится/ в нём понятие границы / априорно невозможно»…
Первое же стихотворение цикла «Над чистой страницей» – концентрация всего, что нам будет явлено дальше и о чём говорит вся книга в целом: бешеная страсть и стать ума, щедрая россыпь аллитераций, личная печать на любом универсальном метре (анапесты и ямбы под пером И.В., как говорится, идут в распыл, раешничают, дольничают, вольничают, короче – ведут себя как хотят), ненарочитый перевод явлений природы в общую философию жизни человечьей… И так далее! Следите и за звуком, и за смыслом:
Пахнет в воздухе снегом, смятеньем и сменой
декораций – вчера ещё тяжесть и жесть
умирающих листьев, а нынче легчайшая пена
снегопада, и жизнь наяву не такая, как есть, –
автору открывается мир во всей его подвижной многогранности. Читая, «что, измученный ломкой, расколется лёд и растает – / за минутную смелость такая жестокая месть!» – вдруг понимаешь: поэтесса, не без риска, поместила свою речь в ту точку бытия, где каждое слово вдохновенно двоится на смысл материально-природный и переносно-психологический. «Ломка», «расколоться», «растаять» – само обилие в поэтическом языке таких равнодвояких слов и идиом вызывает доверие к лирической исповеди, когда формулировки в лоб излишни и невозможны. Ибо – «и пока санным следом слепит белизна – значит, слово за нами, / наше первое слово, и пусть не робеет рука»…
Заметим: пейзаж и персонаж, воздух и норов здесь постоянно меняются местами не на уровне аллегорий, но в живой неразберихе всеобщности. «Лужи стынут и сужены их зрачки…»; «и душа суха, как полярный лёёд…»; «ну и характер у ветреной вьюги»; «над влажностью зимы/ повис туман, как над корытом прачки»; «ручьи шныряют по двору, / как дети, разрумяненные бегом»… Из предтеч очевидней всех – Пастернак, который, в свою очередь, вышел из Тютчева. Об эпигонстве не может быть и речи – просто естественное продолжение определенной породы. Чудо художественной генетики… Интересно, что, многое почерпнув из пастернаковской, условно говоря, метафизики природы, И.Василькова вовсе далека от его образной школы. В её стихах начисто нет улитками закрученных метафор – она поэт метонимии, нежного смещения и диковинного взаимонаклона смежных линий. Потому-то эпитеты еёё так просты, свежи, неочевидно отважны: дырявые небеса… кромешные сугробы… чудовищный лес… саднящие ошибки… ветхий мрамор…
Замечательное и, быть может, центральное в книге стихотворение «Рождественские аллюзии», безусловно, отсылает нас к Иосифу Бродскому – и не только потому, что тот в течение многих лет к каждому Рождеству писал новое, и порою сильнейшее в году, стихотворение… Традиция эта началась с 62-го, с «Рождественского романса», посвящённого Е.Рейну, и вылилась в пятнадцать (если не больше) стихотворений. В итоге даже вышла книжка И.Бродского «Рождественские стихи» (М., 1992), где поэт в беседе с П.Вайлем «Рождество: точка отсчета» признаётся: «В конце концов, что есть Рождество? День рождения Богочеловека. И человеку не менее естественно его справлять, чем свой собственный…» Вот и И.Василькова справляет великий День великого Рожденья, обнаруживая свою самобытность и в ритмических колебаниях строки, и в персональной интонации, и в ороднённой мифологеме «рыбы», приплывшей из библейских вод, и в математических терминах, пересаженных в почву жизни вообще. Вчитываясь в эти её стихи, учтем, что экстремум – это наибольшие и наименьшие значения функции, слово, объединяющее понятия максимума и минимума (а не есть ли «экстремум» – синоним поэзии вообще?), а что асимптота – попросту прямая, к которой приближаются точки кривой по мере того, как они, эти точки, удаляются в бесконечность (тоже не одна и только математика, да?)… Итак, если мы всё это учтем, то рождественские строки Ирины Васильковой прозвучат для нас внятно как её важнейшие экзистенциальные опоры:
…Я не сплю, я слышу – ветер поёт надо льдом беспечно,
а за точкой экстремума – снова взлёт к асимптоте вечной,
и не страшно жить в декабре, в эпилоге драмы,
если знать математику в пределах школьной программы.
Помещать математическую сетку на хаос частной жизни было свойственно и Бродскому («стал треугольник перпендикуляром», «точка всегда обозримей в конце прямой» и прочие радиусы, перспективы, суммы, «эквиваленты нуля»)…
В недавнем разговоре Ирина сказала мне, что любая сфера знаний – от геологии и геометрии до искусствоведения – привлекает её ещё и как линза, как неожиданное стёклышко, сквозь которое можно заново поэтически взглянуть на привычный мир. Такие линзы есть и в новой книге: вот вам – математика, а вот – театр, музыка, живопись, через которые поэтический взгляд автора на «всё на свете» преломляется каждый раз резко по-разному…
Однако вернёмся непосредственно к «Рождественским аллюзиям» – третью треть (на уровне того, что древние называли золотым сечением – и в архитектуре, и в стихе) открывает философски сердцевинная в этом сочинении строфа:
Не сыграть в ящик – а тихо утечь, раствориться в нетях,
вымирая как ящеры – растянутый миг, разом по всей планете.
Но, трактуя тьму как тайный знак присутствия Бога,
«Радуйся!» – говорю себе строго.
Поэтесса раскрывает перед нами лично выстраданный парадокс: р а д о с т ь печальники могут накладывать на себя как аскезу, – даже тьму (мрак, страх, близость смерти) принимая с благодарностью как высший знак Его бытия… Кстати, Бродский всеёв той же беседе с П.Вайлем сказал, что не приемлет, когда человек пытается библейскому, в частности евангельскому, сюжету навязать собственную личную драму, обнаруживая тем самым эгоистическое начало. «Тут вы сталкиваетесь с фактом, когда меньшее интерпретирует большее». Слава Богу, у И.Васильковой интерпретация большего происходит через равновеликое – вне гордынного нарциссизма. Смиренье, от коего веет силой духа.
Как итог – дивная строфа из другого стихотворения, правдиво и пронзительно источающая как ужас вечности, так и красоту её же:
Жерновами сухими века истираются в прах,
поддувалом гудит леденящая топка сквозная.
Перепишут нас набело в непараллельных мирах,
выдав новую версию – в ней я себя не узнаю.
Каков же универсальный у р о к этого, в целом замечательного, текста? (Хотя меня могут одернуть: какой тебе, дура, урок – мы не басни читаем! И всё же…) Зима всегда чревата весной. Белизна снега – грохочущей чернотой оттепели и зелёным прорастаньем тайных подснежных семян. В чём – и счастье (конца нет), и трагедия (всякий грядущий виток уничтожает прошлую доминанту) нашего существования.
Собственно, именно об этом – вся лирика Ирины Васильковой…
Спасибо тебе, лирика, – за крылатость и достоверность!
